Текст книги "Фаянсовый череп"

– Я не спрашиваю, как к тебе попали эти номера, – медленно проговорил Владислав Андреевич.

– Да, – снова сказал Караваев. – Не думаю, что вы на самом деле хотели бы это узнать. Так или иначе, теперь племянничек у вас в кулаке…

– Не перебивай, пожалуйста. Повторяю: я не спрашиваю, как ты раздобыл эти номера. Меня интересует другое: почему ты принес их мне? Кто тебе мешал перекачать деньги на свой собственный счет, а потом развести руками: ничего не видел, ничего не знаю? Только не говори, что не умеешь манипулировать банковскими счетами. И про верность тоже не говори, ее не бывает. Я имею в виду, что ни один человек не станет хранить верность другому человеку, стране или, скажем, религии, если это противоречит его собственным интересам. Конечно, если это разумный человек. А ты разумен, я знаю. Так в чем дело?

Караваев без приглашения повалился в кресло для посетителей, вынул из нагрудного кармана легкой белой рубашки пачку сигарет и закурил, выпустив в потолок длинную струю дыма. Владислав Андреевич обратил внимание на то, что Максик успел основательно загореть: его мускулистые руки сильно контрастировали с белоснежной рубашкой, а узкое костистое лицо приобрело кирпичный оттенок.

– Все очень просто, – усмехнувшись, сказал Караваев. – Вы совершенно правильно меня поняли: я умен и блюду собственный интерес. Я мог бы украсть эти деньги, не спорю. Кстати, вы ведь еще не проверили, есть ли на этих счетах хоть цент. Может быть, я давно все украл, а сюда пришел только для того, чтобы вас прикончить. Не думали об этом, а? И не думайте, не надо. Не стоит трепать себе нервы из-за того, чего никогда не случится. Зачем мне такие деньги? Они нужны для того, чтобы о них не думать, а украв такую сумму, я был бы вынужден всю оставшуюся жизнь прятаться и дрожать над своим сокровищем. Если бы я сбежал с деньгами, вы непременно объединились бы со своим племянником и отыскали меня, пусть даже это стало бы последним, что вы сделали в своей жизни. Я не боюсь смерти, но и не тороплю ее. И я не бизнесмен. Для меня будет лучше получить определенный процент с добытой для вас суммы и спокойно прожить, отложив часть денег на старость. Кстати, при моей профессии шансов дожить до старости у меня не слишком много. Так зачем мне лишние деньги?

Школьников немного помолчал, пытаясь осмыслить услышанное. В словах Караваева было что-то от собственной позиции Владислава Андреевича, но доведенной при этом до полного абсурда. Что это значит – лишние деньги? Лишних денег попросту не бывает…

– Ты хочешь сказать, что работаешь из любви к искусству?

– В некотором роде. Давайте не станем вдаваться в подробности. Я, ведь не спрашиваю у вас, почему вы собственноручно не устраняете неугодных вам людей. Силы у вас хватит на троих, ума тоже… Чего не хватает? Не хватает профессиональных навыков, которые превращают способного новичка в мастера, да еще, может быть, каких-то микроскопических черточек характера – тех, что помогают спокойно наблюдать, как льется кровь, и, может быть, даже получать от этого удовольствие. Настоящих солдат не так уж много по сравнению со всей массой человечества, а настоящих банкиров, прирожденных бизнесменов, умеющих делать деньги, – и того меньше. А я ненавижу дилетантов. Вот все, что я могу сказать по данному вопросу.

Школьников хмыкнул.

– Однако, – удивленно проговорил он. – Впервые вижу тебя таким разговорчивым. Ты не пьян ли часом, Максик?

– Просто нужно было наконец расставить точки над “i”, – спокойно ответил Караваев, давя в пепельнице наполовину выкуренную сигарету. – Чтобы вы меньше времени посвящали вашему досье и больше – здоровью и бизнесу. Я не пытаюсь вам указывать, что делать, я просто говорю, что в данный момент я для вас не опасен.

– В данный момент?

– Постепенно все меняется, правда? К сожалению…

– Да, – задумчиво проговорил Школьников, – к сожалению.

* * *

Юрий раздавил в пепельнице сигарету, залпом допил кофе и встал из-за стола, сразу заполнив своей громоздкой фигурой мизерную кухоньку, где можно было, сидя за столом, дотянуться куда угодно – хоть до мойки, хоть до плиты, хоть до холодильника, С табуретки невозможно было достать рукой разве что до стоявшего на холодильнике переносного телевизора “Сони” – последнего приобретения Юрия, – но этого и не требовалось: в отличие от стоявшего в гостиной древнего черно-белого “Рекорда” этот телевизор управлялся дистанционно.

«Прогресс, – иронично подумал Юрий, покосившись на телевизор, который ему очень нравился, как нравится ребенку новая игрушка. – Еще бы управление голосом придумали, да такое, чтобы эта штуковина распознавала голос хозяина и повиновалась только ему. Ты ему: “Хочу кино!”. А он тебе – раз! – и кино. А если хозяин пьяный, то телевизор ему будет отвечать что-нибудь наподобие: “Голосовой отпечаток не опознан”. И ну гавкать! А то еще током шарахнет. Тоже дистанционно… Скоро придумают, наверное. Японцы – они головастые. Маленькие, головастенькие японцы. Их очень-очень много, и все круглые сутки кумекают: что бы это еще такое изобрести? На чем бы это заработать? И ведь что характерно, в самом деле что-нибудь выдумывают, черти-.»

Он боком выдвинулся из-за стола и не глядя сунул фаянсовую чашку с отбитым краем в груду грязной посуды, заполнявшую собой старую чугунную мойку, мимоходом привычно подумав, что раковину давно пора менять: заржавела, облупилась, потеряла товарный вид… Деньги на новую раковину у него были, но он не торопился вносить изменения в интерьер: отштампованные из нержавеющей стали по европейскому образцу новомодные мойки были мелковаты, а Юрий никак не мог заставить себя вовремя мыть посуду. Это было, очевидно, что-то врожденное, поскольку тут не помогала даже армейская дисциплина.

Он сделал шаг в сторону и оказался у окна, выходившего во двор. Внизу, у подъезда, таинственно поблескивала в наступающих сумерках крыша редакционной “каравеллы”. Через открытую форточку доносился городской шум, отдаленный, но никогда не стихающий, и пронзительные вопли игравших на детской площадке ребятишек. “Интересно, – подумал Юрий, – во что они теперь играют? Мы играли “в войнушку”, в Чапаева, в трех мушкетеров… А эти во что? В Басаева? В «братву»?"

В стороне, под кустами сирени, звонко стучали кости домино. “Рыба!” – выкрикнул знакомый голос. Юрию показалось, что кричал Веригин, хотя он мог и ошибиться: в этом дворе прошла его жизнь, и все голоса заядлых дворовых доминошников были ему более или менее знакомы.

Закрывать форточку перед уходом он не стал: нужно было проветрить квартиру, а воров он не боялся. Все работающие по наводке домушники в округе наверняка давным-давно знали, что в квартире у него брать нечего, а если ненароком нарвешься на хозяина, то можно недосчитаться зубов и ребер. Ну а если все-таки залезут… Унесут телевизор, что-нибудь из одежды – невелика потеря. И потом, пусть уж лучше через форточку. Надоело дверь чинить…

Он вышел в комнату, служившую одновременно и спальней, и гостиной, и кабинетом, и вообще всем на свете, бросил мимолетный взгляд на развешанные на стене над кроватью фотографии и, не задерживаясь, прошел в прихожую. Здесь он снял с вешалки и набросил на плечи кожаную куртку. Куртка была новая и еще попахивала кожгалантереей, хотя к этому запаху уже начали понемногу примешиваться другие: табака, одеколона и – совсем чуточку – дизельного топлива, которое с аппетитом употреблял в пищу редакционный микроавтобус. Несмотря на новизну, куртка уже успела перейти в разряд заслуженных, так как ее левую полу украшала аккуратно заштопанная дырочка. Дырочка была очень характерная – в свое время Юрий перештопал множество таких дырок, и именно поэтому штопка вышла такой аккуратной. Куртку ему продырявил две недели назад один нервный сутенер, когда догадался, что Димочка Светлов, клеящий сразу двоих его “телок”, на самом деле является идущим по следу сенсации журналистом.

Сутенер, как уже было сказано, попался задерганный и сразу же начал размахивать руками, норовя нанести любопытному клиенту какие-нибудь повреждения. “Клиент”, который решил во что бы то ни стало выжать из довольно избитой темы проституции хороший репортаж на целую колонку, дал ему сдачи. “Телки” издали пронзительный хоровой визг и, смешно семеня на высоченных каблуках, всем стадом бросились вдоль по Тверской, сшибая с ног потенциальную клиентуру. На помощь сутенеру пришли его коллеги в количестве трех человек, и Юрию, как и в прошлый раз, пришлось покинуть рабочее место и пустить в ход кулаки. Когда почти все закончилось, упомянутый нервный сутенер выхватил из кармана револьвер и выпалил в Юрия из этого пугача. Пуля испортила новую куртку редакционного водителя, и Юрий, сильно разозлившись по этому поводу, сначала попортил стрелку физиономию, а потом вывел из строя револьвер. Для этого он обернул правую руку содранным с сутенера пиджаком, зажал в ней револьвер, крепко упер его дульным срезом в асфальт и, отвернувшись, спустил курок. Дуло сделалось похожим на распустившийся цветок лилии, что и требовалось доказать. Юрий запустил сначала бывшим револьвером, а потом и пиджаком в спину улепетывающему противнику, прыгнул за руль “каравеллы” и рванул переулками подальше от Тверской, где уже выли сирены и, соперничая с неоновыми вывесками, вспыхивали красно-синие огни милицейских мигалок.

Стоя перед зеркалом, Юрий пригладил волосы и одернул полы куртки. Он не любил разглядывать свое отражение, но сейчас даже ему было отлично видно, что он стал выглядеть лучше: щеки слегка округлились, в глазах появился блеск, на губах блуждала тень улыбки… И это не говоря о том, что он наконец-то сумел прилично одеться – не так, как одеваются банкиры, конечно, но так, что не было стыдно показаться на люди.

А появляться на людях приходилось частенько. Вообще, Юрий вынужден был признать, что работа ему досталась веселая – не такая веселая, как у спасателей, милиционеров или врачей “скорой помощи”, но все-таки очень живая, не дающая обрасти мхом. Поначалу он даже удивлялся: Веригин, передавший ему по наследству свою должность, хоть и говорил, что будет весело, но почему-то не предупредил, что следует готовиться к боевым действиям и постоянным нарушениям закона – и мелким, и чуточку покрупнее. И лишь позже до Юрия дошло, что он сам виноват в том, что его работа вдруг сделалась такой беспокойной. Никто не мог обязать его работать сверхурочно; никто не имел права заставлять водителя редакционной машины рисковать здоровьем и жизнью, помогая журналистом стряпать их репортажи и за шиворот вытаскивая этих полоумных из спровоцированных ими же самими неприятностей. Юрий в любой момент мог отказаться от участия в том или ином рискованном предприятии, но он этого ни разу не сделал, а когда наступал его черед, действовал быстро, умело и эффективно – так, как умел.

Разумеется, это целиком и полностью устраивало журналистов, которых, как известно, во все времена кормило не столько перо, сколько ноги. Юрий очень быстро, фактически после первой же поездки с Дергуновым, приобрел среди них устойчивую репутацию человека, за которым в любой ситуации можно чувствовать себя как за каменной стеной. Снисходительный и вместе с тем заискивающий тон, которым люди образованные обычно разговаривают с шофером, очень быстро исчез. В пестром журналистском коллективе Юрий очень быстро стал своим. Главный редактор, вопреки опасениям Юрия, не распространялся о своих догадках по поводу его прошлого, но журналисты и сами были не лыком шиты. Новый водитель считался в редакции человеком таинственным и, что называется, “с историей”. Редакционные девицы, самой молодой из которых исполнилось восемнадцать, а самой старшей давно перевалило за пятьдесят, шептались у него за спиной и усиленно строили ему глазки. Всеобщий здешний любимец Димочка Светлов, тот самый кудрявый красавчик, из-за которого нервный сутенер продырявил Юрию куртку и чуть было не продырявил его самого, однажды заявил Юрию прямо в глаза, что считает его очень похожим на героя американского боевика “Гладиатор”, получившего целых пять “Оскаров”. “Что, внешне?” – спросил тогда Юрий, так и не удосужившийся посмотреть “Гладиатора”. “Почему внешне? – удивился Димочка. – Вообще… Судьба, по-моему, похожа. Характер…” – “Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Юрий, – и какая, по-твоему, у меня судьба?” Димочка коротко пересказал ему содержание фильма, и тогда Юрий стал хохотать. Он хохотал долго и с огромным удовольствием, а когда закончил, сказал обиженному Димочке Светлову: “Извини. Просто ты ошибся. Сроду не бросал никому никаких вызовов, поверь. Разве что на ринге… А умение бить морды вовсе не означает, что человек непременно герой и имеет романтическое прошлое. Ясно?”. – “Так точно, товарищ старший лейтенант, – кисло ответил Димочка. – Не хочешь говорить – черт с тобой. Я же понимаю: военная тайна и все такое прочее. А я кто? Я – журналюга, трепач, сливной информационный бачок. Этакая, знаешь, фаянсовая посудина, в которую что ни залей, все равно рано или поздно выльется – с шумом, с плеском, с брызгами…” – “Дурень ты, – сказал ему Юрий, – а не журналист. Уж не знаю, какая ты там посудина, но башка у тебя точно фаянсовая, причем сплошная, без единого пузырька внутри. Надо же было такое сочинить!"

…Юрий похлопал себя по карманам, проверяя, все ли на месте, и вышел из дому, заперев дверь на два оборота ключа. Старенький замок в последнее время начал барахлить, но Юрий медлил с заменой: эта железка имела над ним странную власть, словно была неким талисманом, одной из ниточек, которые все еще связывали его с мамой и отцом. Он знал, что менять замок все равно придется (с тех пор как он вернулся с войны и поселился здесь, на долю входной двери его квартиры выпало слишком много испытаний, которые были бы не под силу и более прочному запорному устройству), но решил ждать до тех пор, пока замок окончательно не откажет. Едва различимый звон пружины был знаком ему с самого детства, и до сих пор, возвращаясь домой, Юрий неосознанно ждал, что вслед за этим мелодичным позвякиванием из глубины квартиры послышится мамин голос: “Вернулся, сынок?”.

Дизельный движок завелся с пол-оборота и мягко зарокотал. Во дворе начинало темнеть. Юрий включил габаритные огни, и сейчас же приглушенным светом зажглась приборная панель. Он опустил стекло и закурил, стараясь не обращать внимания на доносившийся из-под сирени голос Веригина, который заплетающимся языком в сотый, наверное, раз рассказывал своим партнерам по домино про то, какую классную работенку он подсеял Юрке Филатову. Рассказ, как обычно, завершился сакраментальной фразой: “А благодарность где?”. Вопреки собственному желанию Юрий слегка поморщился, трогая машину с места: он уже трижды выражал Веригину свою признательность, выставляя по литру водки, но тот, как видно, считал, что изба без четырех углов не строится и что Бог – не дурак, любит пятак.

Сдержанно клокоча двигателем, черная “каравелла” прокатилась по двору, повернула направо и, мигая теплым оранжевым огоньком указателя поворота, влилась в транспортный поток на проспекте.

Он вел машину в сторону центра, где на углу Земляного вала и Покровки его дожидался Светлов. По мере приближения к цели транспортный поток густел, но Юрий не замечал этого, управляя громоздким микроавтобусом с врожденной ловкостью коренного жителя большого города. Вернувшись домой после нескольких лет отсутствия, он поначалу терялся на сумасшедших московских улицах – отвык, одичал, выпал из ритма. Но вскоре все вернулось, все встало на места – по крайней мере, все, что касалось рефлексов и чисто внешней стороны жизни. Внутри у Юрия по-прежнему царил странный разлад. Он чувствовал себя упрямым туристом, который, целиком положившись на компас, прет напролом через глухую тайгу, распугивая медведей, в то время как его товарищи продолжают свой путь по благоустроенной тропе с местами для ночлега и прибитыми на каждой развилке указателями.

«Интересно, что задумал наш Димочка на сей раз? – подумал Юрий. – Ох, и не люблю же я этих его прогулок по ночной Москве! Обязательно во что-нибудь вляпается, а потом выручай его… Впрочем, может быть, сегодня все обойдется. Что-то он в последнее время стал косо на меня поглядывать. Неужели из-за своей Лидочки? Чудак, ей-богу. Вот уж, действительно, богатое воображение…»

Фамилия у Лиды была смешная – Маланьина. Да и вся Лидочка была какая-то смешная: смешно говорила, смешно таращила на собеседника красивые карие глазки, смешно всплескивала руками, выслушивая очередную байку… У нее была неплохая фигурка, милое простоватое лицо, светлые волосы, ловкие пальцы, которые с немыслимой скоростью порхали по клавиатуре компьютера, и абсолютное лингвистическое чутье. В редакции она числилась корректором, но при этом никогда не отказывала коллегам, которым нужно было срочно набрать какой-нибудь текст. На первый взгляд Лидочка производила впечатление безобидной простушки, этакого младенца в джунглях, которого не обидит разве что ленивый. Но при более близком знакомстве вдруг обнаруживалось, что она умна и обладает характером, незаметным за внешней мягкостью, как незаметен обернутый пористой резиной стальной прут, – незаметен до тех пор, пока кому-нибудь не придет в голову испытать его на прочность. На Лидочку Маланьину было легко не обращать внимания, поскольку она никогда не лезла в глаза, но, приглядевшись к ней раз, трудно было о ней не думать.

Лидочка нравилась Юрию. Он чувствовал в ней доброту – просто доброту без полутонов и оговорок. Это напоминало ровное сильное тепло, круглые сутки распространявшееся от нее во все стороны и согревавшее всех, с кем ей приходилось общаться. Ощущение исходившего от нее тепла было настолько привычным, что большинство знакомых Лидочки этого даже не замечали, но Юрий, как только появился в редакции, сразу же обратил внимание на то, что возле светловолосой девицы постоянно толкутся люди. Так что он отлично понимал Дмитрия Светлова, который не без успеха ухаживал за Лидочкой с самыми серьезными намерениями. Вероятно, кудрявый юнец не прочь был провести остаток своих дней, единолично купаясь в волнах Лидочкиного тепла. Это было немного эгоистичное, но вполне понятное и простительное желание; по крайней мере, Юрий не имел ничего против неотвратимо приближавшейся свадьбы. Он, как и все, любил остановиться возле стола, за которым сидела Лидочка, и переброситься с ней парой ни к чему не обязывающих фраз, но в последнее время стал замечать, что Светлову это не нравится. Почему Дмитрий выбрал на роль соперника именно его, Юрий понятия не имел, но решил не обращать внимания: со временем сам все поймет и успокоится. Не выяснять же с ним отношения, в самом-то деле! Да и было бы что выяснять…

«Творческая интеллигенция, – подумал Юрий с легкой усмешкой. – Поди разберись, что у них в голове! Да они и сами это не всегда понимают. Журналисты – это, конечно, не писатели, не художники, не музыканты и не артисты, а просто сплетники с высшим образованием. Но все равно в их черепной коробке помещается на одно-два реле больше, чем в голове обычного человека – скажем, рядового инженера или военного. Особенно военного… Приходит день, реле щелкает, и человек выкидывает какое-нибудь коленце, абсолютно непонятное для окружающих, но вполне объяснимое, логичное и даже закономерное с его собственной точки зрения. Скажем, начинает ни с того ни с сего ревновать свою невесту к водителю редакционного микроавтобуса.»

Юрий покачал головой и включил радио. Немного повозившись с настройкой, он нашел какой-то рок-н-ролл: судя по звучанию, записанный либо еще до его появления на свет, либо сразу же после, – закурил и, выбросив из головы посторонние мысли, повел машину к месту встречи со Светловым.

Глава 7

Вадим Александрович Севрук загнал на стоянку свой мощный японский джип, вышел из машины и потянулся, с удовольствием ощущая, какое большое, упругое, мускулистое и ловкое у него тело. Он вдохнул полной грудью попахивающий выхлопными газами утренний воздух, сощурился на солнышко, показавшее свой сверкающий краешек из-за крыши соседнего здания, прислушался к чириканью воробьев на газоне и улыбнулся: жизнь была чертовски хороша, и сам он был чертовски хорош – на погибель бабам и на зависть врагам и вообще всем на свете.

Он действительно был хорош – высокий, широкоплечий, черноволосый, уже начавший лысеть, с мощной, синеватой от частого бритья нижней челюстью, прямым коротким носом и открытой белозубой улыбкой. Севрук знал, что производит на незнакомых людей самое благоприятное впечатление, и широко пользовался своим обаянием, проворачивая разнообразные делишки разной степени Сомнительности. Чаще всего это было просто: некоторые люди буквально напрашивались на то, чтобы их облапошили, и Вадим Севрук охотно шел им навстречу.

Некоторое время он кантовался дома, во Владивостоке, занимаясь перепродажей старых японских автомобилей, по большей части краденых, с перебитыми номерами, или аварийных, наскоро приведенных в более или менее товарный вид. Ему нравился сам процесс – нравилось “разгонять” покупателя, всучивая ему дышащий на ладан хлам по цене вполне приличной, нравилось с шиком прогуливать вырученные деньги, вместе с коллегами свысока поглядывать на суетящихся вокруг лохов. Разумеется, подобный образ жизни не мог не привести к неприятным последствиям, и в конце концов Севруку пришлось в спешном порядке покинуть родные края. Перед самым отъездом он похоронил мать, испытав при этом немалое облегчение: раковый больной дома это, знаете ли, не подарок. К тому же мать в последние годы все время плакала, глядя на него, как будто он был каким-то чудищем болотным или закоренелым убийцей. Короче говоря, к моменту своего бегства в Москву Вадим основательно устал от жизни и был рад сменить обстановку, тем более что в Москве, как выяснилось, у него имелся богатый родственник.

Поначалу Вадим вел себя тише воды, ниже травы: к родственничку нужно было как следует присмотреться. Владислав Андреевич Школьников не производил впечатления растяпы, которого легко обвести вокруг пальца. К тому же возле него все время крутился этот страшноватый Караваев. У Вадима на таких людей было чутье, да к тому же Караваев и не скрывал своей роли при всемогущем Владике. Это был серый кардинал или, если угодно, шеф тайной полиции – всезнающий, хитрый, холодный и очень опасный. Севрук долго искал к нему подход: прежде чем затевать какие-то дела за спиной у богатого дядюшки, необходимо было перетянуть на свою сторону Караваева. В конце концов он, казалось, приручил опасного Максика – не нашел к нему подход, не подобрал ключик, а именно постепенно приручил, как приручают хищного зверя. На это ушел целый год, но игра стоила свеч. В голове у Вадима роились планы, один смелее другого, и ему было необходимо развязать себе руки, чтобы не оглядываться каждую минуту через плечо: не стоит ли за спиной Караваев, держа пистолет с глушителем?

Теперь цель, казалось, была достигнута. Во всяком случае, в деле с архитектором Голобородько Караваев проявил себя самым достойным образом, сработав чисто и эффективно и, что было ценнее всего, ни разу с тех пор не обмолвившись и словом о той истории. Поскольку дядюшка Владислав Андреевич тоже помалкивал, Вадим вполне резонно рассудил, что ему ничего не известно об этом деле, и решил, что дело теперь в шляпе.

Собственно, так оно и было. Украденная Севруком часть выделенного на строительство кредита давным-давно лежала на номерных счетах в швейцарских банках и уже, наверное, начала потихонечку обрастать процентами. Теперь оставалось лишь довести строительство до конца, чтобы более или менее сохранить лицо, получить деньги с заказчиков и тихо исчезнуть, предоставив дядюшке расхлебывать последствия, а может быть, наоборот, пожинать лавры, – это уж как повезет. Вадим Севрук вовсе не собирался сидеть на виду у всех, в Москве, и трястись от страха, гадая, вскроется его афера или так и останется тайной для всех, кроме него и, может быть, Караваева.

Караваев его беспокоил. Вадим не посвящал его в подробности своей затеи, ограничившись тем, что попросил убрать Голобородько и отправить вместо него в Америку двойника, и отставной разведчик не задавал вопросов. Возможно, он был нелюбопытен, а может быть, имел собственные пути и методы добывания информации. Вадим склонялся к последнему предположению, и это заставляло его поглядывать на Караваева с опаской. “Ну а чего же ты хотел? – спрашивал он иногда у себя. – Не думал же ты, в самом деле, что сможешь провернуть такую махинацию и при этом ничего не бояться? Так не бывает, дружок."

Порой ему в голову приходила мысль избавиться от Караваева так же, как и от Голобородько. Севрук гнал от себя эту навязчивую идею, понимая, что его денег и связей не хватит, чтобы застать врасплох и без лишнего шума спровадить на тот свет бывшего подполковника. Этот человек был сделан из самой прочной стали, и порой Вадиму казалось, что даже выпущенная в упор пуля крупного калибра в лучшем случае оставит на теле подполковника лишь неглубокую царапину, а в худшем – просто отскочит и свалит самого стрелка… Нет, с Караваевым нужно дружить, тем более что время от времени эта дружба оказывалась весьма полезной, как в случае с Голобородько, например. И потом, был ведь еще дядюшка, многоуважаемый Владислав Андреевич. Вадим знал о его неладах с бывшей женой и понимал, что Школьников скорее раздаст свое состояние бомжам, чем оставит его этой крашеной пиявке. Ну а теперь, когда у него появился хоть и дальний, но все-таки родственник”. В общем, в последнее время Вадим Севрук прилагал огромные усилия к тому, чтобы выведать, есть ли у Школьникова завещание и если да, то в чью пользу оно составлено. А потом Караваев – отличный специалист по организации несчастных случаев, этого у него не отнимешь.

Взять, к примеру, Смыка. Севрук не просил Караваева “позаботиться” о водителе, но Смык все равно умер – сгорел в собственной постели из-за непотушенной сигареты на следующий день после смерти Голобородько. Вадим специально поинтересовался, и в милиции ему ответили, что никаких сомнений данное дело не вызывает. Напился до бесчувствия с вечера, утром проснулся, выпил пивка, окосел, завалился в постель с сигаретой, заснул и больше не проснулся. “Такое бывает чаще, чем можно себе вообразить”, – сказали ему в милиции.

В это было бы очень легко поверить, если бы смерть Смыка не пришлась так кстати. Именно тогда Вадим впервые задумался, не ведет ли Караваев двойную игру. Он, Вадим, не платил подполковнику за Смыка, но Смык все равно умер. Кто же в таком случае был заказчиком и был ли заказчик вообще? Вряд ли Караваев шлепнул водителя по собственной инициативе, из любви к искусству, а в случайную смерть Смыка Вадим все-таки не верил. Но Караваев молчал, и Школьников тоже вел себя как обычно, разыгрывая из себя строгого, но любящего дядюшку; Вадим чувствовал себя как человек, который бродит в потемках по минному полю. Теперь ему нужна особая осторожность, а как, скажите на милость, осторожничать, когда дело раскрутилось на всю катушку и остановить его уже невозможно? Здание центра росло на глазах, и иногда по ночам Вадим просыпался в холодном поту, увидев кошмар, в котором очкастый гражданин с неопределенными чертами лица ползал по новостройке с рулеткой в руках, скрупулезно обмеряя каждую стену и находя все больше отклонений от первоначального проекта…

И тем не менее настроение Вадима Севрука было превосходным, особенно при свете дня, когда ночные страхи сами собой рассеивались в прозрачном голубоватом воздухе. Днем ему переставали мерещиться затаившиеся в каждом углу киллеры и милиционеры, и он почти забывал о своих подозрениях.., до вечера, когда тревоги и страхи наваливались на него с новой силой.

Севрук покачал головой, отгоняя дурные мысли, еще раз улыбнулся – широко, радостно, как человек с кристально чистой совестью, запер машину и, с усилием отворив тяжеленную дубовую дверь трехметровой высоты, окованную понизу красной медью, вошел в просторный мраморный вестибюль.

Здание, в котором размещался офис его фирмы, было старым, построенным еще в середине тридцатых годов с присущим тому времени размахом. Это был так называемый “сталинский ампир” в чистом виде – высоченные лепные потолки, мраморные колонны и полы, роскошные двери, открывать которые было сущим мучением, какие-то шахтеры с отбойными молотками и крестьянки с корзинами фруктов и снопами на фронтоне и, разумеется, голуби, которые вили гнезда в укромных уголках между этими каменными болванами и обильно гадили им на плечи и макушки. В кабинетах, занятых фирмой, которую в данный момент возглавлял Севрук, еще до его появления был проведен евроремонт, но никакие импортные стройматериалы не смогли справиться с чванливым имперским духом, навеки пропитавшим эти стены. Впрочем, Вадим Александрович ничего не имел против. Здесь он чувствовал себя человеком с большой буквы, а такие подробности собственной биографии, как торговля ворованными машинами на автомобильных рынках Дальнего Востока, начинали казаться ему обыкновенной выдумкой или дурным сном.

Он поднялся на последний, восьмой этаж здания в старом, отделанном натуральными панелями красного дерева лифте с дверями, которые надо было открывать вручную, и, придав лицу приличествующее случаю солидное выражение, ступил в длинный коридор с высоким лепным потолком и уже начавшим рассыхаться паркетным полом. Под ноги ему легла вытертая винно-красная ковровая дорожка, вокруг забурлила знакомая суета. Севрук поправил галстук и, придерживая у бедра кожаную папку на “молнии”, двинулся к своему кабинету. С ним здоровались, и он отвечал на приветствия в демократичной манере, являвшейся, по сути дела, карикатурой на поведение Владислава Андреевича Школьникова: не спеша кивал, улыбался, жал протянутые руки и между делом осведомлялся, как дела, никогда, впрочем, не дожидаясь ответа.

В приемной навстречу ему поднялась молодая холеная секретарша. Девочка была дрессированная;

Севрук позаботился об этом лично, сначала сделав вид, что растаял в лучах очаровательной улыбки этой охотницы за женихами, а потом спокойно и расчетливо поставив ее на место. Это было сделано немного грубовато, но никто не мешал секретарше уволиться на следующий же день. Она этого не сделала, приняв тем самым его правила игры, и теперь Вадим Александрович был в своем кабинете полновластным хозяином, самолично задавая удобный ему в той или иной ситуации тон общения.