Текст книги "Тень каннибала"

«Конечно, дело не в колбасе, – подумал он, вставая и подходя к карте. – Пожалуй, Жуков прав: это какой-то ритуал, и отправляет его явный маньяк, доморощенный жрец какого-нибудь Маниту или Мумбо-Юмбо… А ловить маньяка – занятие не из приятных. Маньяки – ребята хитрые и непредсказуемые. Предугадать их следующий ход практически невозможно по одной простой причине: они действуют бескорыстно, из любви к искусству…»

«А Ребров-то прав, – решил полковник, задумчиво разглядывая тупой клин микрорайона, расчерченный на неровные четырехугольники тонкими линиями улиц. – Молоденькая студентка действительно вкуснее старого пропитого бомжа. Ну, и что это нам дает? Какие будут практические соображения, товарищ полковник? Есть, например, предложение собрать по Управлению всех симпатичных сотрудниц моложе сорока лет, нарядить их в штатское и наводнить ими район. Впервой нам, что ли, удить рыбку на живца? Вот только что ты станешь делать, полковник, когда кого-нибудь из этих девчонок ненароком съедят? А? То-то, дружок… И как ты объяснишь этот свой план начальству? А объяснять придется – и здесь, в Управлении, и в мэрии…»

На столе затренькал городской телефон. Полковник недовольно покосился на него, бросил взгляд на часы и снял трубку, уверенный, что звонит жена.

Он не ошибся. Супруга интересовалась, почему он до сих пор на работе и как зовут его новую секретаршу. Сорокин, мысли которого были заняты совсем другими вещами, не сразу понял намек, а когда понял, то даже не разозлился, а лишь тоскливо вздохнул в трубку. Услышав этот вздох, жена сразу изменила тон и спросила, стоит ли ждать его к ужину.

– Конечно, – сказал Сорокин. – Сейчас еду.

Положив трубку, он взял со стола пачку сигарет и заглянул вовнутрь. В картонной пачке сиротливо болталась одна-единственная сигарета. Сорокин снова вздохнул, сунул сигарету в зубы и чиркнул зажигалкой.

По дороге домой он велел шоферу остановиться у табачного киоска, вышел и купил пачку «Мальборо». Здесь же, у киоска, он содрал с пачки целлофановую обертку, вынул сразу шесть сигарет и спрятал их в карман пальто. Пачку он положил в другой карман и вернулся в машину, несколько успокоившись по поводу того, что скажет госпоже полковнице. Наблюдавший за этими маневрами водитель сдержал понимающую улыбку. В другое время он непременно отпустил бы шутливое замечание, но сейчас, судя по выражению лица полковника, момент для шуток был самый неподходящий.

На светофоре включился желтый сигнал, и машина с Сорокиным рванулась с места и растворилась в городских огнях, с плеском разбрызгивая колесами талую коричневую жижу.

Глава 2

Черная полковничья «Волга» с торчавшей на крыше длинной гибкой антенной радиотелефона плавно затормозила у тротуара. Водитель давил на педаль тормоза так нежно, словно между ней и его подошвой лежало сырое куриное яйцо, но машина все равно прошла юзом не меньше метра, с неприятным мокрым шорохом скользя по бурой снеговой каше. Сидевший сзади полковник недовольно поморщился, но промолчал: ничего страшного не произошло, а манеру срывать свое дурное настроение на подчиненных он считал хамской и недостойной цивилизованного человека затеей.

– Вас подождать? – спросил водитель, обращаясь к зеркальцу заднего вида.

– Даже не знаю, – после короткой паузы, во время которой он недовольно жевал губами, медленно ответил полковник. – Ну, подожди минут десять… А в общем-то, не стоит, наверное. Отправляйся в гараж. Если что – доберусь домой на такси.

Этот расплывчатый, не слишком уверенный ответ был настолько не в духе полковника, что водитель даже не отважился еще на одну реплику. А уж о том, чтобы спорить или вылезать с какими-то своими инициативами, не могло быть и речи: водитель знал своего патрона не первый год и отлично видел, что любое неосторожное слово может тронуть с места лавину полковничьего раздражения. Конечно, потом успокоившийся и устыдившийся полковник непременно выкопает похороненного под этой лавиной подчиненного, отряхнет ему одежду, похлопает по плечу и даже извинится, но кому от этого станет легче? Пусть уж лучше чудит по своему усмотрению…

Водитель полковничьей «Волги» хорошо знал дом, возле которого ему приказали остановить машину. Это да еще предательское позвякивание, периодически доносившееся из лежавшего рядом с полковником кейса, позволяло предположить, каким именно образом намерен сегодня отдыхать полковник. «Что ж, – решил водитель, – все мы люди, все мы человеки – от генерала до рядового. Ничто человеческое нам не чуждо – по крайней мере, до тех пор, пока здоровье позволяет. И разве есть лучший способ снятия стресса, чем выпитая в хорошей компании бутылочка?»

Его так и подмывало поделиться с полковником своими соображениями по этому поводу, но он молчал, твердо зная, что слово – серебро, а молчание – золото. Тем более что некстати оброненное слово в данном случае могло обернуться вовсе не серебром.

Полковник распахнул дверцу и, прихватив кейс, выбрался из машины. Пола его длинного черного плаща при этом проехалась по густо забрызганному дорожной грязью крылу автомобиля.

– Черт подери, – проворчал полковник, безуспешно пытаясь стереть грязное пятно тонкой кожаной перчаткой. – Что за свинство, в самом деле? Неужели нельзя было помыть машину?

– Утром, – лаконично отозвался водитель, решив выбрать из двух зол наименьшее и все-таки подать голос.

– Что – утром?

– Утром мыл, – со вздохом сказал шофер, отлично зная, что последует дальше. – В восемь ноль-ноль.

– А сейчас сколько времени? – как по-писаному, спросил полковник.

Водитель, которому оставалось только покориться жестокой судьбе, бросил короткий взгляд на вмонтированные в приборную панель часы и отрапортовал:

– Шестнадцать сорок три.

– Вот именно, – еще злее сказал полковник, окончательно раздражаясь из-за собственной не правоты.

– Так погода какая, – плачущим голосом заныл водитель. – Сколько ни мой, все равно через два метра то же самое…

– Естественно, – саркастически проворчал полковник, – погода… У нас всегда и во всем виновата погода. Просто не страна, а сборище климатических аномалий.

– А я тут при чем? – обиделся водитель.

– А тут все ни при чем, – сказал полковник. – Все сидят по уши в дерьме и разводят руками: что это, дескать, за напасть такая?

– Точно, – пошел в контратаку водитель. – Вот и я думаю: и что это за напасть?

Полковник немного помолчал, стоя над открытой дверцей и переваривая это заявление.

– Поговори у меня! – выдавил он наконец. – Я смотрю, наш гараж пора переименовывать в филармонию. Сплошные артисты разговорного жанра, а машину помыть некому.

Оставив таким образом за собой последнее слово, он с лязгом захлопнул дверцу и, повернувшись к машине спиной, решительно зашагал к узкой арке, которая вела во двор старого дома на Малой Грузинской. Снежная каша разлеталась из-под ног серыми брызгами, сырой промозглый ветер шевелил короткие, уже начавшие заметно седеть волосы на гордо вскинутой голове. Полковник чувствовал себя далеко не лучшим образом, и глупая пере-г палка с водителем не способствовала улучшению самочувствия.

«Погода и в самом деле дерьмо, – думал он, сворачивая в арку. – Не стоило набрасываться на водителя… А, к черту! Кто на него набрасывался? Если бы я на него действительно набросился, он бы костей не собрал. Подумаешь, слегка намылил шею… Настоящий начальник должен быть как орел из легенды о Прометее, то есть регулярно налетать на подчиненного и клевать его печень… А, будь проклят этот Забродов с его дурацкими афоризмами! Еще один клоун на мою голову. Сейчас непременно начнет приставать со своими подколками…»

Знакомого оливково-зеленого «Лендровера» на привычном месте почему-то не оказалось. Полковник Мещеряков удивленно приподнял бровь и недовольно нахмурился. Илларион по телефону сказал, что будет дома. Но где же в таком случае его машина? Неужели уехал?

«Ну и денек, – подумал полковник. – А я свою машину отпустил… Собственно, может, это и к лучшему. Нашел, кому жаловаться на жизнь – Забродову! Илларион таких вещей не признает в принципе. Если он решит, что кто-то из его друзей нуждается в помощи, то он ее, эту помощь, обязательно окажет – советом, или деньгами, или более радикальными методами… Но плакаться ему в жилетку бесполезно. Не поймет. Да еще и на смех поднимет. И, что самое неприятное, будет при этом прав на сто процентов. Сам он никогда и никому не жалуется, просто не умеет. Конечно, спецназ ГРУ – не институт благородных девиц, там слабонервных не держат. А Илларион – не просто спецназовец. Он – инструктор спецназа, пускай себе и бывший. В нашем деле, как верно заметил какой-то безымянный гений, бывших не бывает».

Размышляя подобным образом, полковник по инерции продолжал твердо шагать вперед. Уже в подъезде он вспомнил про мобильный телефон, но махнул рукой: ему оставалось всего-навсего несколько лестничных маршей – плевое дело для зрелого мужчины в приличной физической форме. «А для кабинетного работника, – вдруг ехидно произнес у него в мозгу посторонний голос, подозрительно похожий на голос Забродова, – такой подъем может послужить неплохой зарядкой. Просто для профилактики, чтобы седалище ненароком не сделалось шире плеч…»

– Мерзавец, – выругался полковник, сам не понимая, кого конкретно имел в виду – себя или Забродова, без спроса поселившегося у него в голове.

Он поднялся на пятый этаж и по привычке забарабанил в дверь кулаком, хотя Илларион давным-давно установил звонок – по его, Андрея Мещерякова, настоянию, между прочим. Спохватившись, полковник перестал стучать и ткнул пальцем в кнопку.

Из-за двери донеслось противное электрическое дребезжание, от которого Мещеряков, как всегда, поморщился. «Господи, – привычно подумал он, – где Илларион раздобыл этот звонок? Таких ведь давно не выпускают! Или он сам его смастерил?»

Нервы у полковника все еще были на взводе, фантазия разгулялась, и он против собственной воли представил, что при желании могли смастерить умелые руки инструктора учебного центра спецназа ГРУ Иллариона Забродова из стандартного электрического дверного звонка и кое-каких дополнительных деталей – тоже, в общем-то, стандартных, но гораздо менее доступных массовому потребителю. Разумеется, это была чепуха: даже Забродову вряд ли пришла бы в голову фантазия минировать собственную дверь, – но Мещеряков поймал себя на том, что снял палец с кнопки звонка с излишней поспешностью.

– Иду, иду, – донеслось из-за двери. – Только взрывать не надо!

Полковник вздрогнул и с подозрением покосился на кнопку звонка. Только после этого до него дошел смысл произнесенной Илларионом фразы: неугомонный Забродов, конечно же, имел в виду, что после стука и звонка нетерпеливому гостю осталось воспользоваться разве что взрывчаткой, и, как всегда, не потрудился не только оставить свою сомнительную шуточку при себе, но даже облечь ее в мало-мальски доступную форму-Дверь открылась, и Мещеряков увидел Забродова.

– Ты что, в запое? – спросил он после долгой паузы, на протяжении которой внимательно и с легким чувством брезгливости разглядывал своего старинного приятеля и бывшего подчиненного.

«Конечно, – подумал он. – Рано или поздно это случается с большинством из нас. Особенно с теми, чья жизнь внезапно и нелепо потеряла смысл: ослепшие художники, оглохшие музыканты, спортсмены, прикованные к инвалидному креслу, любящие мужья и отцы, в одночасье потерявшие семью… А также офицеры элитных подразделений, по тем или иным причинам ушедшие из армии в расцвете сил и карьеры. Такие либо идут в наемники, либо спиваются к чертовой матери и, сидя у себя на заставленной пустыми бутылками кухне, пьяным голосом орут маршевые песни в половине второго ночи…»

– В запое? – удивленно повторил Забродов и вдруг словно сломался. Плечи у него обвисли, он неприятно ссутулился, со скрипом потер пегую недельную щетину, которой густо заросли его впалые щеки, и пьяно причмокнул безвольно распущенными губами. – Какой может быть запой, Андрюха? А если бы даже и так, так кто ты такой, чтобы задавать такие вопросы? Ты мне больше не начальник, понял? И пью я, между прочим, на свои кровные… Кровные, понял? Заработанные кровью – своей и чужой. Да что я тебе рассказываю! Ты ведь лучше меня знаешь, сколько на мне крови…

Мещеряков быстро оглянулся на пустую лестничную площадку у себя за спиной, уперся ладонью в грудь Забродову и толкнул его в глубину прихожей. Делая это, полковник испытывал сильнейшие опасения: Илларион, похоже, был совершенно невменяем, а сошедший с катушек специалист его профиля и квалификации представлял собой очень серьезную опасность – смертельную опасность, если уж называть вещи своими именами.

Забродов, впрочем, послушно подался назад, дав полковнику возможность переступить порог и закрыть за собой дверь. При этом он – Забродов, разумеется, а не полковник, – запутался в собственных ногах и непременно грохнулся бы на пол, если бы не успел схватиться рукой за висевший на стене пятнистый армейский бушлат. Вешалка затрещала, но выдержала.

– А?! – с гордостью воскликнул Забродов. – Р-р-реакция! Ни у кого такой нет, только у нас, офицеров спецподр-р-разделений… А ну давай теперь я тебя толкну. Посмотрим, наш ты человек или агент Ант… Антанты. Если не свалишься – значит, наш.

«Ну и денек, – подумал Мещеряков. – Единственное, чего мне теперь не хватает для полного счастья, так это вернуться домой и поссориться с женой из-за какой-нибудь ерунды».

– Я не упаду, – сказал он, стараясь не морщиться.

– М-да? – с пьяным удивлением произнес Забродов. – А почему?

– Потому что позади меня дверь, – сказал полковник. – Ладно, Илларион. Я, пожалуй, пойду. Позвони мне, когда проспишься.

– Погоди, Андрюха, – взмолился Забродов. Он, казалось, пьянел прямо на глазах. – Слышь, ты, того… Ты понимаешь, какая история… В общем, рубликов сто не найдешь? До пенсии, а?

Мещеряков торопливо полез за пазуху, вынул бумажник и, борясь с нервной дрожью, протянул приятелю требуемую сумму. Ему казалось, что он спит и видит страшный сон: наяву такое не могло происходить.

Забродов подался вперед, чтобы взять деньги, в очередной раз потерял равновесие и вцепился в воротник полковничьего плаща, чтобы не упасть.

– Р-реакция, – заплетающимся языком повторил он, возя ногами по полу в безуспешных попытках принять вертикальное положение. – Нас с ног не собьешь… Нам, Андрюха, нет преград ни в море, ни, сам понимаешь, на суше…

Мещеряков вдруг насторожился и повел носом., Спиртным от Забродова не пахло. «Неужели наркотики?» – ужаснулся полковник, а в следующий миг с глаз его словно упала пелена.

– С-скотина, – прошипел он, отрывая пальцы Забродова от лацканов своего плаща. – Пусти, недоумок, ведь помнешь же! Что за идиотские шутки?

– Ну вот, – разглаживая на полковничьей груди плащ, совершенно трезвым голосом сказал Забродов, – уже и обиделся. У меня, видите ли, идиотские шутки. А вопрос, который ты задал вместо приветствия, не был идиотским? С чего это ты взял, что у меня запой?

Мещеряков сердито дал ему по рукам и самостоятельно привел лацканы плаща в окончательный порядок.

– А ты себя в зеркало видел? – проворчал он. – Папуас ты хренов! У тебя что, лезвия кончились?

– А, ты про это! – Илларион снова потер подбородок со скрипом, от которого Мещерякова передернуло. – А что, по-твоему, все бородатые мужчины – алкоголики?

– Нет, не все, – буркнул Мещеряков, – но очень многие. Особенно это касается таких, как ты, бородатых внезапно и скоропостижно. К тому же борода тебе совсем не идет.

– Да где ты видишь бороду?! – возмутился Забродов. – Так, немного щетины… Тоже мне, армейская жилка! Устроил тут утренний осмотр! Может, тебе еще подворотничок показать? Я что, не имею права немного расслабиться?

– Имеешь, – согласился Мещеряков. – Черт с тобой, зарастай хоть до самой.., гм.., поясницы. У меня только один вопрос, прежде чем мы оставим эту тему. Вот ты решил расслабиться… Ну и как, получается?

– Да как тебе сказать… – Забродов снова со скрежетом почесал щеку. – Весьма относительно. Понимаешь, эта дрянь все время чешется, и спать на ней невозможно – колко. Так что эксперимент можно считать окончательно провалившимся. И потом, ты прав, эта свиная щетина мне не идет. Как увижу себя в зеркале – не поверишь, пугаюсь. Кто это, думаю, ко мне в дом забрался? Да ладно, хватит об этом. Давай раздевайся, проходи. Сто лет тебя не видел. Кстати, ты очень вовремя. Я тут собрался в некотором роде попутешествовать, побродить…

– И где же ты собрался бродить? – снимая плащ, спросил давно привыкший к частым отлучкам Забродова полковник. Он уже перестал сердиться: шутки и розыгрыши Забродова были сродни атмосферным явлениям, а кто же злится на погоду?

– Да я еще и сам толком не решил, – признался Илларион, принимая у него плащ и с подчеркнутой аккуратностью вешая его на плечики. – Россия большая, и в ней сколько угодно мест поинтереснее Подмосковья.

– Да уж, – с легкой завистью сказал Мещеряков. – Подмосковье в марте – это.., гм, да. Выходит, я действительно вовремя. И надолго ты решил исчезнуть?

– Да как получится. На день, на год – ну откуда мне знать? Как карта ляжет, в общем.

– Цыганское отродье, – пробормотал Мещеряков. Ему вдруг сделалось тоскливо. «Что за сучья жизнь, – подумал он. – Все время приходится выбирать, отказываясь от одного во имя другого. И почему-то в самом конце очень часто оказывается, что ты выбрал не то, что следовало выбрать, и отказался от того, что было тебе действительно нужно… Вот Забродов, к примеру, легко и непринужденно – во всяком случае, если смотреть со стороны, – отказался от карьеры кадрового военного. Генералом ему теперь уже не стать, да и полковником, пожалуй, тоже. Зато он волен жить, как ему вздумается, идти куда глаза глядят и отвечать при этом только за себя».

Полковнику вдруг представилась бесконечно длинная вереница одинаковых дней, которые ему предстояло прожить до ближайшего отпуска.., а потом до пенсии.., а, черт! Горячие дела уже позади, теперь ими занимаются другие – те, которых он, полковник Мещеряков, будет посылать на смертельный риск, сидя в своем уютном, просторном, хорошо освещенном и отменно проветриваемом кабинете. Однообразие, тоска, серость… А теперь еще и Забродов собрался исчезнуть – то ли на день, то ли на год… За год при его способностях можно дважды обогнуть земной шар без денег и документов. Вряд ли он станет это делать, но главное-то не в этом. Главное, что он располагает такой возможностью, а вот полковник Мещеряков – увы… Да и не в этом суть. Суть в том, что не к кому будет заскочить на огонек, некому пожаловаться на служебные неприятности – без подробностей, конечно, очень аккуратно, но все-таки…

– Не вешай нос, полковник, – принимаясь скрести подбородок, весело сказал Илларион. – Что ты, как красна девица, закручинился? Аида на кухню, займемся твоим чемоданчиком.

– Нюх у тебя, Илларион, как у служебной собаки, – проворчал Мещеряков, вслед за хозяином входя в комнату.

– Так дрессировочка! – откликнулся Забродов. – На таможне псов натаскивают на героин, а вы с Сорокиным меня уже который год на коньяк дрессируете. Я его теперь через любую стену чую, если хочешь знать.

В комнате царил страшный кавардак – вещь в этом доме, в общем-то, довольно редкая. Мещеряков видел подобный разгром всего пару раз, когда нелегкая заносила его сюда во время затеянной Забродовым генеральной уборки. Повсюду в беспорядке разбросаны книги и какие-то антикварные штуковины, многие из которых Мещеряков не смог бы даже назвать, не говоря уже о том, чтобы догадаться об их назначении. Впрочем, он никогда не ломал над этим голову – для него все эти вещи были просто более или менее забавными безделушками, которыми падкий до всего красивого и, главное, старого Забродов набивал свой дом.

Многие книги были открыты на разных страницах, словно Илларион рылся в своей богатой библиотеке в поисках какой-то информации. Полковник не стал задумываться, что искал в этих пыльных книженциях его приятель. Наверняка это был какой-нибудь пустяк наподобие забытой строчки стихотворения никому не известного арабского поэта или даты выхода в свет какого-нибудь богословского трактата. "Видимо, опять поспорил со своим Пигулевским, – подумал полковник. – И, как всегда, по поводу какой-нибудь ерунды… Зато теперь у этих двух маньяков есть занятие. Не будут ни спать, ни есть, пока не разберутся, кто из них прав, а кто, как они выражаются, невежда и выскочка. Перелопатят тонны старой бумаги, наглотаются пыли, накричатся до хрипоты, сто раз обзовут друг друга ослами и неучами, а потом сядут пить чай среди собственноручно учиненного разгрома. И оба, черт бы их побрал, будут полностью довольны собой и друг другом, поскольку с их точки зрения во всем этом есть какой-то смысл, совершенно недоступный пониманию окружающих.

"Странно, – подумал он. – Ну, ладно, Пигулевский – антиквар, букинист, человек не от мира сего – изначально, по определению. С ним все ясно, он таким родился и таким умрет. Но Забродов!.. Ведь что такое офицер спецназа? Гора мышц, два километра шрамов, краповый берет набекрень, каменная морда с волчьими глазами и голос, от которого стекла в окнах дрожат… Нет, шрамов у Иллариона хватает, и с мышцами у него тоже полный порядок, хотя по виду этого не скажешь. А бойцов таких еще поискать, да и найдешь ли еще – вот вопрос… Но! Краповых беретов он сроду не носил и не признавал – ему это, видите ли, смешно. Он, видите ли, полагает, что кичиться своим умением убивать людей неэтично. Никто и никогда не слышал, чтобы капитан спецназа ГРУ Забродов повысил голос, хотя, надо признать, не было случая, чтобы тот, к кому он обращался, его не услышал. Не говоря уже о том, чтобы не выполнить отданный этим негромким, неуместно интеллигентным голосом приказ. И книги! Ведь он же их не просто коллекционирует, как другие значки или монеты. Ничего подобного! Он же все их прочел, и не по одному разу! Он же специалист в этом деле, это даже его Пигулевский признает. Вот и спрашивается: как он ухитряется совмещать несовместимое? Ведь если бы тот же Пигулевский вдруг ни с того ни с сего начал ломать ребром ладони кирпичи и снайперски стрелять в полной темноте на голос, у всех бы крыша поехала от удивления. А к Забродову привыкли, хотя профессиональный солдат с его замашками – явление ничуть не менее, а может быть, и более уникальное, чем годный к строевой службе букинист.

– Эй, полковник! – донесся из кухни голос Забродова в сопровождении музыкального позвякиванья коньячных рюмок. – Ты там, часом, не заснул?

Мещеряков напоследок огляделся еще раз. Ему показалось, что вычурных антикварных безделушек в квартире Забродова как будто прибавилось. Впрочем, виной тому вполне мог оказаться царивший в комнате кавардак. Пожав плечами, полковник двинулся на кухню, по дороге едва не свалив громоздившуюся на краю стола шаткую пирамиду из книг.

Забродов уже поджидал его за наскоро накрытым столом, потирая ладони от нетерпения. Побриться по случаю прибытия своего бывшего начальника он, разумеется, даже не подумал. Запутавшись взглядом в его наполовину седой щетине, Мещеряков невольно поморщился: ну что это такое, в самом деле? Не офицер, а какой-то бродяга, разбойник с большой дороги…

– Не кривись, не кривись, господин полковник, – заметив его гримасу, сказал Забродов. – Ты знаешь, как звали одного из сыновей Ноя? Того самого, который отвернулся от своего отца, когда тот лежал на земле нагой и пьяный?

– Понятия не имел, что у Ноя были сыновья, – присаживаясь к столу, сказал полковник. – И как же его звали, этого брезгливого древлянина?

– Его звали Хамом, – самым невинным тоном сообщил Забродов. – Ты что, правда этого не знал? Хамом, Хамом, не сомневайся. Интересно, верно?

– Да пошел ты, – отмахнулся полковник. – Давай, наливай, а то и без тебя тошно.

– Его звали Хамом, – повторил Забродов и, рассмеявшись своим беззвучным смехом, наполнил рюмки.

После третьей Мещерякову немного полегчало. Оттаяв, он поведал Забродову о своих неприятностях – разумеется, в самых общих чертах, не вдаваясь в подробности, которых Иллариону, как человеку штатскому, знать теперь не полагалось. Впрочем, бывший инструктор учебного центра без труда сложил два и два и додумал то, о чем умолчал полковник.

– Что ж, – сказал он, – потомки Ноя расплодились по этой грешной земле, и среди них, увы, было немало сыновей Хама. Чем ты, собственно, недоволен, Андрей? Всю жизнь мы только и делаем, что жалуемся друг другу на дураков, а их почему-то никак не становится меньше.

– Живучие, сволочи, – кровожадно заметил Мещеряков, сосредоточенно выковыривая из своей пустой рюмки ненароком упавшую туда хлебную крошку. – Прямо как тараканы.

– У меня была бабка, – сказал Забродов.

– Ну да?! – оживился полковник. – Никогда бы не подумал!

– Не перебивай, а то твои звезды тебя не спасут. Просто вспомнилось вдруг… Мы ей говорим: ба, у тебя в щах тараканы! А она их ложкой оттуда выбирает и говорит: «Сами вы три дня не умывались. Никакие это не тараканы, а угольки».

Мещеряков глубокомысленно потер пальцами подбородок.

– Ну и что? – спросил он, не дождавшись продолжения.

– Да ничего! Я же говорю, вспомнилось. Мещеряков брезгливо вытер палец с прилипшей к нему размокшей хлебной крошкой о бумажную салфетку, между делом подумав о том, что Илларион, видимо, все-таки начинает стареть. Вот уже и о бабке своей заговорил, хотя раньше узнать что-либо о прошлом капитана Забродова можно было только из его личного дела. Надо же, у Забродова – бабка! И бриться перестал, черт седой…

– Гадость какая, – сказал он.

– Это ты о чем?

– Да о тараканах же. Ну, и вообще… О жизни, короче говоря. Ты Сорокина давно видел?

Илларион, который в это время закуривал сигарету, искоса посмотрел на приятеля поверх привычно сложенных лодочкой ладоней.

– Давно, – сказал он, запрокидывая голову и выдувая в потолок толстую струю дыма. – А что? Опять вы вдвоем что-то затеваете?

– Ни боже мой, – поспешно ответил Мещеряков. – Просто, как ты говоришь, вспомнилось. По ассоциации с тараканами в щах.

– По-моему, Сорокин не похож на таракана, – задумчиво сказал Илларион. – Хотя его коллеги в массе способны навести на подобную мысль. Особенно те, которые из ГИБДД.

– Эти, скорее уж, клопы, – хмыкнул Мещеряков. – Кровососы придорожные. Но я тебе про другое толкую… Налей-ка, а то всухомятку как-то.., не так, в общем.

Илларион налил. Полковник взял рюмку, зачем-то понюхал и снова поставил на стол, не притронувшись к коньяку.

– У Сорокина на работе скандал, – сказал он.

– Прямо как у тебя, – вставил Забродов.

– Не совсем. Знаешь, не хотел бы я сейчас оказаться в его шкуре. Представляешь, в городе завелся людоед.

– В нашем городе? – уточнил Илларион, не проявляя при этом никаких эмоций, словно каннибализм в средней полосе России был явлением привычным и даже обыденным.

Мещеряков назвал район.

– А, – сказал Илларион, – припоминаю. Там, по слухам, раньше какие-то сектанты кучковались. Чуть ли не сатанисты, кажется. В общем, место с историей. Хотя история в данном случае, скорее всего, ни при чем. Я всегда говорил, что в этих бетонных муравейниках кто угодно может сойти с нарезки.

– Но людоедство! – гадливо морщась, воскликнул Мещеряков. – Вот ты, например, смог бы съесть человека?

– Запросто, – не задумываясь, ответил Забродов. – Естественно, если мне придется выбирать между каннибализмом и поеданием, скажем, дождевых червей, то я предпочту последних. Но в безвыходной ситуации… В общем, смог бы. Разумеется, такого близкого друга, как ты, я бы есть не стал. Нашел бы кого-нибудь менее симпатичного и более упитанного.

– М-да, – сказал Мещеряков.

В словах Иллариона не было ни тени шутки, ни намека на пьяную браваду. В безвыходной ситуации он действительно был способен поддерживать в себе жизнь любыми средствами и употреблять в пищу невообразимую дрянь – от лебеды до кузнечиков и дождевых червей включительно. И оказавшись, скажем, заваленным в каком-нибудь подвале вместе со свежим трупом, он без колебаний съел бы своего невольного соседа, не дожидаясь, пока мясо испортится. «Впрочем, – тут же подумал полковник, – я опять не прав. Будучи заваленным, Илларион бы все-таки подождал с трапезой: а вдруг откопают и застукают во время приема пищи? Некрасиво может получиться…»

Он невольно представил себе исхудавшего до предела, грязного и небритого – прямо как сейчас! – Забродова, который в кромешной темноте зубами рвет человечину. Его передернуло. «Свят, свят, свят, – подумал полковник. – Боже сохрани! Что-то у меня сегодня воображение расшалилось… К дождю, что ли?»

– Опять ты кривляешься, как макака в обезьяннике, – сказал невежливый и нечуткий Забродов. – Выпей вот лучше. И закусывай, закусывай! Не бойся, котлеты не из соседа, а из гастронома.

– Болван, – вместе с парами коньяка выдохнул полковник, тыча вилкой в котлету. Аппетит у него вдруг начисто пропал, и он раздраженно бросил вилку. – Язык у тебя, Илларион, без костей. Ты же отлично понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю, – сказал Илларион, – но чувств твоих, увы, не разделяю. Табу на каннибализм, которое кажется тебе всосанным с молоком матери, на самом деле постоянно нарушалось. Оно нарушалось бы еще чаще, если бы мы, как встарь, жили натуральным хозяйством. Тебе приходилось когда-нибудь забивать или разделывать свинью? А корову? Могу поспорить, ты даже курицу никогда не потрошил. Поверь, когда занимаешься этим впервые, аппетит отшибает так основательно, что вообще перестаешь понимать, зачем ты это делаешь. Возникает сильнейшее искушение сделаться вегетарианцем, ей-богу. Так что многих наших современников сдерживает не столько цивилизованное воспитание, сколько страх, неумение и элементарная брезгливость. Насколько мне известно, никто ни разу не потрудился поинтересоваться мнением самих свиней по этому поводу. Думаешь, под ножом они визжат от радости? Да что там свиньи! Возьмем лошадь. Старый, проверенный, красивый и общепризнанно умный друг человека. Даже сейчас есть люди, готовые жизнь отдать за своего коня, а раньше их было еще больше. И что же, это кому-нибудь мешало за обе щеки уминать сервелат?

– Чепуха и банальщина, – сказал Мещеряков, воспользовавшись паузой в рассуждениях Забродова. – Ах, курочку жалко! Человек все-таки не курочка. Ты что, согласен, чтобы тебя съели?

– Я не согласен, чтобы меня закололи, как кабана, – ответил Илларион. – А что будет с моим телом после смерти, мне безразлично. Сам посуди, Андрей: какая разница, кто тебя съест – черви, какие-нибудь шакалы в горах или сосед по лестничной площадке? Некоторые, например, завещают свои тела анатомическим театрам, и после смерти их тупыми скальпелями режут на куски неумелые студенты, двоечники и лоботрясы. Это, по-твоему, лучше? Помню, у нас в полевом госпитале медбратом служил один такой… Окончил медучилище, получил диплом фельдшера и – в военкомат! Так вот, он рассказывал, как подрабатывал в анатомичке. Он там, видишь ли, головы вываривал.