Текст книги "Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка"

Эпизод шестой
«Нечаянная радость»

Вот уж не предполагал, что и мне придется вспомнить о величайшем реформаторе сцены – незабвенном Константине Сергеевиче Станиславском с его знаменитым сакраментальным «не верю». И что только сейчас я наконец-таки удосужусь постичь, что называется, истинную философскую глубину данного изречения.

Если сказать вам правду, то ровно на вторые сутки нашего бредового путешествия я расстался с последними проблесками истлевшей, словно угольки в печи, покинувшей меня и канувшей в небытие надежды и уже окончательно смирился с катастрофичностью своего положения. Мечтать, как известно, не вредно. Но мое замкнувшееся от отчаяния воображение не могло допустить даже ничтожно-застенчивой мысли, что этот треклятый лес когда-нибудь да кончится и перед нашими радостными, очарованными взорами предстанет в своей неповторимой красоте богатое разноцветьем бескрайнее русское поле. И я, как подорванный рекордсмен, с безумными от счастья глазами навыкате буду наматывать стометровки вдоль живописной опушки, совсем не чувствуя усталости. Впрочем, нет, иногда останавливаться и, запрокинув свою трое суток немытую голову к синему безоблачному небу, буду протяжно выть на солнце во всю мощь данной мне Богом глотки: «Не ве-е-е-рю!». «Не ве-е-е-рю!» – будто раскатами разнесется по диким бескрайним просторам русского поля. «Не ве-е-е-рю!» – зычно зазвенит на макушках деревьев, когда я, сидя на пне, зачем-то с силой стану дубасить себя ладонями по не чувствующим боли коленкам, словно какой-нибудь дрессированный заяц из уголка Дурова или поймавший экстаз юный пионер-барабанщик.

Опять же, если вспомнить, в начале данного повествования я оставил за собой некоторое право выбора: либо, подобно Скрипченко на трибуне перед депутатами, мужественно выстоять, либо запеть. Я выбрал второе и громко запел. Запел, и крупные слезы ручьями полились из глаз моих, потому что в эту минуту пел вовсе не я. Это пела моя исстрадавшаяся душа:

 
…здесь Отчизна моя и скажу не тая —
Здравствуй, русское поле!
Я твой тонкий колосок.
 

«А что же твоя несравненная спутница?» – спросите вы меня. А вот с этой-то как раз, по-моему, у нас все в полном, как в народе говорят, ажуре: «…стоял он средь могучих волн, и дум великих был полон». Пожалуй, ничто иное не смогло бы так точно по смыслу отразить душевное состояние Людмилы Георгиевны Неказистой, как сия цитата. С силой сжав кулачки, не двигая конечностями и не моргая глазами, она стояла на краю опушки, вдаль устремив свой пронзительный, предельно сосредоточенный взгляд, ничего, казалось, вокруг себя не замечая.

Однако, когда шквал моих эмоций немного поутих, Людмила неторопливо повернула голову в мою сторону и на удивление спокойным тоном произнесла:

– Ох, Грибничок, ну до чего же ты у меня эмоциональный… Ой, прости, – скорее, для приличия всплеснула она руками, – забыла. Но все равно, не стоит себя так растрачивать понапрасну. Надо беречь силы. Тем более что нам с тобой осталось-то, кажется, совсем чуть-чуть.

От услышанного моя настрадавшаяся за время похода задница с невыпущенными шасси приземлилась обратно на твердую поверхность подгнившего пня, больно ударившись об него ни в чем не повинным моим же собственным копчиком.

– Да не расстраивайся ты так, – продолжали звучать бесстрастные нотки, – самое трудное уже позади. Подъем, мой хороший. Вставай и пошли.

– Ну и куда, родная, мы с тобой двинемся на сей раз? – блаженная улыбка не сходила с моих губ. Я походил на дурачка, во всем согласного со всеми.

– Да я вот думаю, что вдоль опушки мы и двинемся. – Серьезность ее тона не вызывала сомнений. – Должно быть где-то там.

Я не стал уточнять, где именно и что конкретно должно было быть «где-то там», а только, как и прежде, болванчиком кивнув головой, не без труда поднялся с подгнившего пня, осторожно потирая ушибленное место.

Эпизод седьмой
«Забавный мужичок»

Цепляясь за ветки и спотыкаясь о коряги, мы прошкандыбали вдоль опушки около двух или трех километров, пока не уткнулись в идеально заасфальтированную дорогу, в две полноценные полосы (туда и обратно), с белой, как и положено, разделительной разметкой.

Согласитесь, более чем странно было видеть эту дорогу, берущую свое начало прямо из дремучего, непроходимого леса. Идеальной прямой линией она рассекала огромное по своим размерам неоглядное поле и скрывалась вместе с ним где-то за горизонтом.

В памяти моего поколения, появившегося на свет в конце пятидесятых, еще жив, как ни странно, рожденный в лагерях ГУЛАГа и засаленный на пропитанных вместе с деревом кровью и потом, обшарпанных нарах удивительно лаконичный, но уж больно эпохальный афоризм – «рельсы, которые ведут в никуда». Вот и я, глядя на всю эту, мягко выражаясь, странность, не мог отделаться от ощущения гнетущей несообразности бытия. Что являюсь непосредственным свидетелем какого-то невероятного и вместе с тем ужасно пошлого местечкового гротеска, по сути напомнившего мне сюжет одной киноленты умного и, как я думаю, очень талантливого режиссера, который, впрочем, ныне в большей степени вынужден, к сожалению, заниматься администрированием. Ну, да ладно. В общем, если помните, «Город Зеро» – и не иначе.

Ох, милостивые государи и милостивые государыни, ужели это-то как раз и есть отраженный смысл нашего существования? Или это сама действительность? Не знаю. Понять, признаюсь, не легко. Уверен, что сам черт сломал бы себе голову на этом схоластическом вопросе. А уж мне-то и подавно невдомек.

И все же, когда, обогнув по опушке выступ леса, мы вышли к дороге, то сразу увидели стоявший на ней так называемый гужевой транспорт: в телегу запряженная лошадка, а в качестве водилы старичок в теплой, но поношенной телогрейке да замызганной донельзя шапке-ушанке на нестриженой, будто сноп сена, голове. Обут был старичок в теплые, но стоптанные валенки. И без калош.

«И не жарко же ему», – едва лишь подумалось мне, когда мои же, широко растопыренные от удивления, глаза уже бетонными столбами уставились на золотые, по-серьезному дорогие часы «Omega», ярко засверкавшие на солнце у непонятного старичка на его откровенно морщинистой руке.

«Пора бы тебе, идиоту, привыкнуть и перестать наконец всему удивляться, – не замедлило напомнить о себе мое самовлюбленное мерзопакостное „я“. – Вот только не могу понять, ну зачем этому старому козлу для дряхлого деревянного корыта абсолютно новая резина „Michelin“? Да еще с такими обалденными литыми дисками? Ведь все это дурное удовольствие денег стоит ну немереных!»

«Что, скотина, человеческому счастью позавидовал?» – не преминул я тут же вставить мерзопакости в ответ. На том опять, довольно мирно, мы и разошлись.

– Ну, с прибытием, ребятки, – совершенно индифферентно проскрипел стручок, не повернув при этом в нашу сторону и головы. И не выказав ни малейшего удивления по части выхода из леса двух уставших незнакомых организмов. – Вон сидайте уж в телегу, да и поехали уже.

– А с чего вы вдруг решили, что мы непременно должны сесть именно к вам? Вот в эту, как вы говорите, телегу? – снова удивился я, нисколько не вняв замечанию гнусной самовлюбленной сущности.

– А что, есть альтернатива? – вопросом на вопрос ответил мне затылок в нахлобученно-засаленной шапке-ушанке. – Куды вам, турыстам, деваться? Дорога-то все равно одна. Другой вот нет и не было. Да, похоже, уже и не построят. Так что, господа и дамы, товарищи и товарищихи, седайте по-быстрому. Не то пешком идтить придется.

– Слушай, – обратившись непосредственно ко мне и при этом сильно дернув меня за рукав, грубо вмешалась в наш разговор Людмила Георгиевна, – хватит тебе философствовать-то, в конце концов. Давай-ка уж не рассуждай, ей-богу. Делай, что тебе говорят, да, действительно, поехали уже.

Я не стал спорить с богатой женщиной. Сняв рюкзак, забросил его на телегу, а затем и сам, правда не без труда, кряхтя вскарабкался туда же.

– Но-о, милая, – чмокнув губами, водила змазданул вожжами по тощим бокам безропотной лошадки, и мы все скопом, не особо поспешая, тронулись-таки в путь. Нет, я не устану повторять: «Бред. Сущий бред, да и только».

Эпизод восьмой
«Через реку Стикс»

Лошадь шла неторопливым, размеренным шагом, а мы вот уже как битый час ехали по идеальной дороге, пересекая это чертово поле с богатым разноцветием, у которого и, вправду, не было пока ни конца ни края.

Наш возница оказался очень разговорчивым товарищем, и практически весь пройденный за это время путь он своего рта не закрывал. Меня такое положение сильно поначалу раздражало, но я потом привык. А вот моя спутница, как раз напротив, задавая стручку с золотыми часами «Omega» различного рода вопросы, активно поддерживала с ним беседу:

– …да, забавный ты мужичек. Ну, хорошо, а звать-то тебя как?

– Меня-то? Хароном кличут.

– Как? Хароном? А почему Хароном? – удивилась вдова.

– А это персонаж из древнегреческой мифологии, – лениво встряв в содержательную беседу моих разговорчивых спутников, ненавязчиво блеснул я своей позавчерашней эрудицией. – Перевозил через реку Забвения в долину смерти до тошноты надоевших богам человеков. Весьма символично, между прочим.

– Во-во, – активно поддерживал меня старичок, – в самую точку, как говорят. Так оно и было.

А вообще-то сызмальства Карпом зовут. Карп Тимофеевич я. Ну, а сельчане все Харон да Харон… Харон да Харон… Ну, думаю, шалавы, раз так – так и нате вам! Взял да и принял язычество. Как официальную, значит, религию. Что я им, понимаешь ли, клоун какой-нибудь, что ли? Вот уж вы тогда, красавицы языкастые, и получайте по полной со всеми хвостами.

Мы переглянулись с Людмилой Георгиевной, но улыбаться у нас уже, видимо, не было сил. Оба устали, и клонило ко сну. Уж меня так, во всяком случае, точно.

– Скажи мне, милейший Карп Тимофеевич, – зевнув, что называется, от души, спросил я Харона, – а долго еще?

– Да что тебе, барин, ответить? Быстрее не будет. Уж так у нас заведено. Сейчас, к примеру, вон из-за того холма красные повыскакивают. Нынче их очередь. Шашками начнут махать, слова всякие неприличные про революцию горланить.

– Постой, родимый. Ты что бредишь? Какие, к черту, красные? – глядя в походное зеркальце и поправляя волосы на голове, между делом спросила Харона Людмила Георгиевна, но вот мою сонливость почему-то как рукой сняло. – Откуда здесь красные? Ты бы еще вспомнил, родимый, про восстание Ивана Болотникова, – спрятав зеркальце в карман рюкзака, иронично добавила вдова.

– Ну говорю же: вон из-за того холма… – Харон обернулся и, вероятно узрев резкую перемену на моем, всему миру открытом лице, попытался меня успокоить. – Да ты не бойся, барин. Это они все поначалу дюже грозные, а дашь им пару очередей, так сразу врассыпную. Потом, правду сказать, с версту за телегой плетутся, тихие да мирные. Идут, понимаешь ли, плачут и все просят, чтобы там какого-то их вождя наконец в землю закопали. И лошади-то ихние ведь тоже с ними плачут. Вот, подишь ты… Кстати, барин, там за тобой калашников должон лежать, так ты уж, будь любезен, подай-ка мне его. Так, на всякий там разный случай.

Повернув голову, я увидел за своей спиной торчащее дуло автомата, застенчиво выглядывавшее из-под плотно утрамбованной соломы. И как же я мог его не заметить, когда садился в телегу? Ну, судя по всему, усталость. Однако вот что странно: учитывая мою патологическую трусость и невероятную осторожность, я почему-то, словно под гипнозом, совершенно спокойно и безбоязненно исполнил просьбу старика.

Получив из моих рук автомат Калашникова, Карп Тимофеевич привычным движением руки передернул затвор, положив затем нешуточную игрушечку рядом с собой.

– Скажу тебе, барин, честно: жаль мне их, горемычных. До сей поры маета у них от энтовой их революции. Покоя себе никак не найдут. Что белые, что красные, что зеленые – один черт. Все одинаковые. Сначала у них лозунги, потом «жрать давай», «скидавай сапоги», а потом все одно – плачут как дети. А белые… так те туды же. Как и красные, тоже просят ихнего вождя опять же закопать… Ну, тот, что с красными, значит, якшался. Слушай, видать большая сволочь был, что насолил и тем и этим. Ты хоть знаешь про кого они? А, барин?

– Да, догадываюсь, Карп Тимофеевич, – ответил я, не переставая бросать тревожные взгляды на холм, где, по словам Харона, с минуты на минуту должны были появиться красные с шашками наголо.

До чего же странно и сложно устроена наша гомосапиеновская психика. Главное, как я теперь понимаю, это подготовленность. Правильно и грамотно поданная источником информация. Когда на указанном Хароном холме появились с два десятка нестираных и нестриженых, злобных и голодных буденновцев, лично я не удивился ни на йоту. Да и моя обворожительная спутница, внимательно слушавшая наш разговор с Карпом Тимофеевичем, также не выказала на своем красивом лице ни тени удивления.

Злобные красные расположились цепью на холме и, как пророчески предсказывал Харон, гарцевали с вынутым из ножен колюще-режуще-рубящим оружием.

– Да здравствует мировая революция! – хрипло пискнул самый неприметный из буденновцев, с лицом серым и потускневшим не то от туберкулеза, не то по причине больной печени. Вероятно, командир. – Да здравствует интернационал! Смерть белым гадам! Гроб мировой буржуазии!

Выпалив, как показалось поначалу, все разом, командир замолчал, а Карп Тимофеевич, честь ему и хвала, остановив телегу, неторопливо взял в руки автомат.

– Жрать давай! Скидавай сапоги, сволочь! вытравим всю падаль из России! Будем вешать на столбах! – доносилось с холма с характерным покашливанием.

– Ну, это уже слишком. Не по-доброму, – укоризненно покачав головой, произнес Тимофеевич. – Братцы, – крикнул он буденновцам, – головки-то пригните. На всякий там разный случай.

Сказав это, забавный мужичок шмальнул поверх голов горемычных две длинные очереди, после чего, как и ожидалось, красноармейцев будто ветром сдуло.

– На вот, возьми, – сказал он мне, протягивая автомат. – Уже не надобен. Ты, главное, это… когда за нами поплетутся, им ничаво не отвечай. Иначе не отвяжутся.

Эпизод девятый
«Еще б немного – и сожрали»

Подобное шествие походило на похоронную процессию. Два десятка человек (или кто там они есть в их нынешнем состоянии) со скорбными лицами тащились за телегой Харона, не говоря ни слова. Вглядываясь в их глаза, не то стеклянные и безжизненные, не то бездонные, несущие в себе столетие, я понимал, что, дай им волю – и от твоей заблудшей сущности в мгновение ока не останется следов. Нельзя, наверное, переходить ту грань, что отделяет нас, живущих в этом мире, от них… вот именно от этих, до сей поры не знавших покаяния. Не ведавших ни Бога, ни любви, ни истины, ни радости, ни доброты.

И все ж один меня поймал. Он первым начал плакать. И я, дурак, тогда его спросил:

– Зачем? Зачем ты плачешь? Ведь все для вас давно уж в прошлом.

И тут, как вихрь, как ураган, как буря, началось! В меня врывалась каждая из двух десятков душ, мою же собственную разрывая в клочья и пожирая, как варан заглатывает пойманную жертву. Я еще видел их глаза и рты. Я видел эти челюсти в движении, где каждый мне пытался донести какую-то свою кошмарную, неведомую смертному любовь… Любовь, иль боль, иль грех, иль страх, иль покаяние!.. Не знаю!

Я еще видел, как Харон, с не свойственным для старика проворством, в секунду соскочил с телеги и, передернув автомат, дал очередь поверх голов, отправив красных восвояси. Потом я, видимо, уснул… Или забылся – мне неведомо.

Эпизод десятый
«До чего же широка страна моя родная»

Очнулся я по той причине, что кто-то нежно гладил ладонью мое лицо. Поначалу это были только невероятно приятные ощущения, а потом, открыв глаза, увидел Людмилу Георгиевну и понял, что это была ее рука. Люда смотрела на меня и улыбалась:

– Ну что мне с тобой делать, с таким эмоциональным? Скажи, мы когда-нибудь научимся беречь собственное здоровье? Почему ты не послушался Карпа Тимофеевича? Сдались тебе эти красные-зеленые, золотопогонные, серо-буро-малиновые в крапинку. Как ребенок, честное слово.

– Просыпаемся, барин, – услышал я голос Харона. – Считай, приехали.

Я поднялся и, свесив с телеги ноги, принялся усердно тереть ладонями физиономию. Спать мне уже не хотелось, но я с нарастающим остервенением продолжал, будто пемзой, драть лоб, уши, щеки, нос, пока та же рука, что гладила мое лицо, когда еще я пребывал в забытьи, не коснулась моей, вернув меня тем самым в прежнее, привычное нормальное состояние.

– Да-да, Люда, спасибо, – сказал я, внимательно посмотрев в ее большие и красивые глаза. – Я, в общем-то, в порядке… А буденновцев-то куда подевали? – попытался затем сострить, неорганично скривив натянутую улыбку.

Возможно, обрадованная моим быстрым возвращением в состояние, близкое к адекватному восприятию действительности, вдова ответила мне песенкой, задорно ее промурлыкав:

– «…и бесплатно отряд поскакал на врага…» Растворились и рассыпались. Карп Тимофеевич отправил их обратно за бугор. Не переживай.

А я, признаюсь вам, если и переживал, то не особо. Можете считать меня бездушным, грубым, неспособным чувствовать тончайшие материи, но, похоже, после красных я наконец-то выспался, о чем и сообщил Людмиле Георгиевне. Улыбнувшись, она одобрительно кивнула головой, сказав мне фразу, от которой мои брови медленно, но верно поползли на лоб:

– Ну, еще бы! Часа четыре такого храпака задавал, что уши отваливались. А еще считаем себя интеллигентными людьми.

«Боже праведный, до чего же велика Россия. Когда же мы, наконец, поладим с нашими бескрайними просторами?» – подумал я, после чего предпринял робкую попытку извиниться перед присутствующими за неинтеллигентное поведение во сне. Меня немедленно и по-доброму простили. Так немудрено. Знаю по себе: когда столичная штучка попадает в провинцию, то непроизвольно в ее сознании случаются довольно странные метаморфозы. Ей, в частности, очень хочется стать добрее, отзывчивее и участливее к людям. «Во как, мил человек», – сказала бы беззубая старушка из деревни Батуриха, что недалеко от районного центра Максатиха.

Эпизод одиннадцатый
«Тянет на высокий слог»

Когда дорога подняла нас на возвышенность, перед нами предстала картина, вполне достойная кисти художника Коровина: гармонично утопающая в перелесках деревушка, дворов на шестьдесят-семьдесят, с крепкими бревенчатыми домами. Однако издалека сразу же в глаза бросались странные постройки, совсем не вписывавшиеся в общие понятия архитектурного обустройства российского крестьянского, так скажем, бытия. Ну, естественно, как мы, урбанизированные, это понимаем со своей личной и очень высокой колокольни. К тому же – и я всецело был уверен в этом – деревушка эта никоим образом не была обозначена ни на одной, даже военной карте. А почему уверен, спросите меня? Да так, интуитивно. «Чисто по приколу» – если вспомнить славянского князя.

Дома, огороды, деревенские улицы этого удивительно-необычного, но очень красочного поселения образовывали собой четкий полукруг, с трех сторон между тем строго зажатый густым непроходимым лесом, будь он неладен! Лес будто сковывал деревню, давая ясно ей понять, что выход у тебя в свободу только через поле: зюйд-вест – и никуда иначе. Но это минусы, а плюсы – живописность. Такую красоту не часто встретишь на закате.

Друзья мои, злосчастная дорога, как киллер, грохнувшая день моей клонящейся к итогу жизни, уперлась… в якиторию! Нет-нет, я это прочитал! Там, на фасаде, прибито было из березовых кругляшек восемь букв, что на родном, на русском, языке и означало это слово. К гадалке не ходи. Уж большего абсурда в дремучих девственных лесах, поверьте, я еще не видел. Славянский князь не то полян, не то древлян иль красные с их саблями на голу жопу не так сумели поразить мое воображение, как якитория из толстых бревен со стилизованным под крышу пагоды коньком. Япония с Китаем отдыхают! Да и Корея тоже вместе с ними. В дурдом попавший за авангардизм в архитектуре особо буйный сумасшедший не смог себе такого б даже в мыслях допустить, не говоря уже о том, чтобы взяться за рейсфедер. Он просто бы повис меж тем и этим измерением… в пространстве вечного недоумения. Возможно, только Церетели был бы способен на такое. И то, как я своим умишком жалким понимаю, учитывая скудность поселковых гонораров, такого бы и он не сотворил. Простите, братцы, господа и дамы, восторженного идиота, не переставшего взирать на мир ребяческим и вечно удивленным взором. Такая, видно, карма у меня.

Однако же вернемся к прозе, дорогой читатель… А впрочем, нет, прошу меня еще раз извинить, но я пока не в силах это сделать. Поэтика, туды ее в качель, меня никак не отпускает. Я снова ухожу в «верлибр»… Ну, это белый стих – простым отечественным словом. Не то, чтобы люблю я это дело, а просто по-другому не могу, когда такая красота, но, главное, гармония предстали вдруг пред нашими очами за сотни километров от Москвы, где даже нет намека и на скромный контингент любителей пожрать сырую рыбу!

Россия, матушка моя, скажи мне, где ты? Здесь или в столице? Какая, на хрен, якитория, к едрене фене? Тут морем миллионы лет не пахло. Здесь только тектонические плиты. И то за те же сотни верст. Потрутся где-нибудь под Пензой, поискрят, да и затихнут толерантно, не потревожив сна простого обывателя с Урала.

Люблю тебя, страна моя родная! Люблю всем злоязыким вопреки! А это, милые мои, уже диагноз! Патриотизм во мне и, думаю, во многих пока неизлечим. Но это ж очень хорошо. Ведь на него, как и на прочие болезни, брынцаловых нам все равно не хватит. Как, впрочем, также сильно не хватает ни самих лекарств, ни денег на лекарства. Зато теперь с лихвой хватает денег для вкладывания оных за бугор. Не в производство ж вкладывать такие суммы! И не за тот конечно же бугор, куда отправил красных Тимофеич, а тот пленительный для малого процента россиян «бугор», что общим нашим миром хочет править безраздельно. Хотя его уже периодически смывают ураганы с красивыми, ласкающими ухо именами. А вот у нас пока – за нас за всех, как в рот воды набравших, – периодично и упорно, подобно ураганам, нескромные ребята смывают наши деньги за бугор. Причем червонец золотой, похоже, уж навеки канул в Лету, но профицит от недр, дарованных Создателем, растет, и эта мысль о сказочном богатстве посредством ящика с экраном уже гвоздем засела в головах пока еще боящегося революций населения.

«Так это ж просто здорово, ребята!» – будь я на месте умных из «заоблачной верхушки», давно б с трибуны громогласно проревел, немало покраснев бы от такой натуги. И правда, братцы, почему бы нам тогда, помимо Пушкина и сборной по футболу, не выставить тот профицит как самую что ни на есть идею большинства? Национальную идею россиян. Чего ее искать? Она у нас под боком. Лежит и хлеба вроде бы не просит. Нам просто всем давно необходимо единым фронтом выпить за нее! И вот тогда откроются глаза, и белая российская березка преобразится в пальму на Сейшелах, и солнце не уйдет за горизонт, и урожаи будем собирать круглогодично, и якитория из толстых бревен в дремучем девственном лесу не станет больше столь серьезно влиять на психику лишенного идеи колобка и впредь ему же повода не даст в такие крайности кидать свои убогие мыслишки.

А вот на то, гадюка, и называешься дорогой, чтобы иметь не только свое начало, но и свой логический конец. И пусть ты вплоть до миллиметра уперлась идеальным асфальтовым покрытием в крыльцо японо-русской бревенчатой избы-якитории, эти частности уже не имеют ровным счетом никакого значения. Важно, любезная моя, что ты все-таки уперлась, а это говорит о том, что нами вместе пройден какой-никакой, но все же этап. Ведь это только теперь задним умом я отлично понимаю, что по природе вещей не могла ты тянуться бесконечно. Да тебя бы стеной остановил девятый вал Японского моря, или на худой конец пришлось бы тебе облобызать холодные неласковые воды Берингова пролива на Чукотке, которая, как известно, пока находится под совместной юрисдикцией России и футбольного клуба «Челси».

Вот так, милая, никуда бы ты не делась. Не смогла бы воспарить над океанской гладью по причине земного притяжения и внушительной тяжести материалов, из которых ты, голубушка, сделана… Хотя, в общем, если только по мосту?..

Короче, ты уж не обессудь, идеальное асфальтовое покрытие, но что климат наш, что, скажу тебе по секрету, твои ухабистые сестры-дороги, что мои собратья-дураки, что слишком умные не по деньгам, – одна у нас судьба-злодейка. Мы все родом из этой страны. Уж, во всяком случае, если исходить из сугубо территориальных признаков… да и судить, собственно, по ним же.