Текст книги "Стихотворения"

Первый лед

 
Мерзнет девочка в автомате,
прячет в зябкое пальтецо,
всё в слезах и губной помаде
перемазанное лицо.
 
 
Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы – льдышки. В ушах – сережки.
 
 
Ей обратно одной, одной
вдоль по улочке ледяной.
 
 
Первый лед. Это в первый раз.
Первый лед телефонных фраз.
 
 
Мерзлый след на щеках блестит —
первый лед от людских обид.
 
 
Поскользнешься, ведь в первый раз.
Бьет по радио поздний час.
 
 
Эх, раз,
еще раз,
еще много, много раз.
 

1956

«Лежат велосипеды…»

В. Бокову

 
Лежат велосипеды
в лесу, в росе.
В березовых просветах
блестит шоссе.
 
 
Попадали, припали
крылом к крылу,
педалями – в педали,
рулем – к рулю.
 
 
Да разве их разбудишь —
ну хоть убей! —
оцепенелых чудищ
в витках цепей.
 
 
Большие, изумленные,
глядят с земли.
Над ними – мгла зеленая,
смола, шмели.
 
 
В шумящем изобилии
ромашек, мят
лежат. О них забыли.
И спят, и спят.
 

1957

Тайгой

 
Твои зубы смелы
в них усмешка ножа
и гудят как шмели
золотые глаза!
 
 
мы бредем от избушки
нам трава до ушей
ты пророчишь мне взбучку
от родных и друзей
 
 
ты отнюдь не монахиня
хоть в округе – скиты
бродят пчелы мохнатые
нагибая цветы
 
 
я не знаю – тайги
я не знаю – семьи
знаю только зрачки
знаю – зубы твои
 
 
на ромашках роса
как в буддийских пиалах
как она хороша
в длинных мочках фиалок
 
 
в каждой капельке-мочке
отражаясь мигая
ты дрожишь как Дюймовочка
только кверху ногами
 
 
ты – живая вода
на губах на листке
ты себя раздала
всю до капли – тайге.
 

1958

Крылья

 
Дрыхнут боги в облаках —
Лежебоки
               в гамаках!
 
 
Что нам боги? Что нам птицы,
Птичьи всякие традиции?!
 
 
Крылья?!..
Непонятно даже:
Что в них видели века?
Их
     всё ближе
                    к фюзеляжу
Прижимают
                  облака.
 
 
Нашим чудо-аппаратам
Чужды пережитки крыльев,
Люди новое открыли,
Людям стало мало крыльев,
Людям
Дерзким и крылатым.
 

<1958>

Земля

 
Мы любим босыми
Ступать по земле,
По мягкой, дымящейся, милой земле.
А где? В Абиссинии?
Или в Мессине?
В Гаване? В пустыне?
В рязанском селе?
Мы – люди.
Мы любим ступать по земле.
 
 
В нас токи земли, как озноб, пробегают.
Но, как изолятор, нас с ней разделяют
Асфальты, булыжники, автомобили…
Мы запах земли в городах позабыли.
И вдруг улыбнемся – сквозь город,
                                      сквозь гнейсы
 
 
Зеленое деревце
                        брызнет,
                                как гейзер!..
Мне снится земля без оков, без окопов,
Без копоти взрывов,
                           в мечтах телескопов,
В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих,
В сумасшедших лифтах,
В ливнях алюминиевых!
 
 
Мир морей и женщин, поездов навстречу —
Фырчущий,
                 фруктовый,
                                  чудо-человечий!..
 
 
Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли.
Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли —
Горсточку горячей,
Милой, чуть горчащей,
Мчащейся вдали
Матери-Земли!
 

<1958>

Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша“»

Стриптиз

 
В ревю
танцовщица раздевается, дуря…
Реву?..
Или режут мне глаза прожектора?
 
 
Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,
как сдирают с апельсина кожуру.
 
 
А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется «стриптиз».
Страшен танец. В баре лысины и свист,
как пиявки, глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком,
пневматическим исходит молотком!
 
 
Тот, как клоп, —
апоплексичен и страшон.
Апокалипсисом воет саксофон!
 
 
Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!
Марсианское сиянье на мостах,
проклинаю,
обожая и дивясь.
Проливная пляшет женщина под джаз!..
 
 
«Вы Америка?» – спрошу как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.
 
 
«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас
                                                 акцент!
Закажите-ка мартини и абсент».
 

1961

Лобная баллада

 
Их величеством поразвлечься
прет народ от Коломн и Клязьм.
«Их любовница – контрразведчица
англо-шведско-немецко-греческая…»
Казнь!
 
 
Царь страшон: точно кляча, тощий,
почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
как буксующий мотоцикл.
 
 
И когда голова с топорика
подкатилась к носкам ботфорт,
он берет ее
над толпою,
точно репу с красной ботвой!
 
 
Пальцы в щеки впились, как клещи,
переносицею хрустя,
кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.
 
 
Только Красная площадь ахнет,
тихим стоном оглушена:
«А-а-анхен!..»
Отвечает ему она:
 
 
«Мальчик мой, государь великий,
не судить мне твоей вины,
но зачем твои руки липкие
солоны?
 
 
баба я
вот и вся провинность
государства мои в устах
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих усах
 
 
в дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви?
ты целуешь меня Держава
твои губы в моей крови
перегаром борщом горохом
пахнет щедрый твой поцелуй
 
 
как ты любишь меня Эпоха
обожаю тебя
царуй!..»
 
 
Царь застыл – смурной, малохольный,
царь взглянул с такой меланхолией,
что присел заграничный гость,
будто вбитый по шляпку гвоздь.
 

1961

Нью-Йоркская птица

 
На окно ко мне садится
в лунных вензелях
алюминиевая птица —
вместо тела
фюзеляж
 
 
и над ее шеей гайковой
как пламени язык
над гигантской зажигалкой
полыхает
женский
лик!
 
 
(В простынь капиталистическую
завернувшись, спит мой друг.)
 
 
кто ты? бред кибернетический?
полуробот? полудух?
помесь королевы блюза
и летающего блюдца?
 
 
может ты душа Америки
уставшей от забав?
кто ты юная химера
с сигареткою в зубах?
 
 
но взирают не мигая
не отерши крем ночной
очи как на Мичигане
у одной
 
 
у нее такие газовые
под глазами синячки
птица что предсказываешь?
птица не солги!
 
 
что ты знаешь, сообщаешь?
что-то странное извне
как в сосуде сообщающемся
подымается во мне
 
 
век атомный стонет в спальне…
 
 
(Я ору. И, матерясь,
мой напарник,
как ошпаренный,
садится на матрас.)
 

1961

Антимиры

 
Живёт у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят
                      Антимиры!
 
 
И в них магический, как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик,
и щупает Лоллобриджид.
 
 
Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.
 
 
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты – посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов – без Каракумов.
 
 
Нет женщин —
                       есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
 
 
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
благоуханна и гола,
сияет антиголова!..
 
 
…Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы
                     сталактитами
на брюхе глобуса висят.
 
 
И подо мной
                    вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылек,
живешь ты,
                  мой антимирок!
 
 
Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?
 
 
Зачем они вдвоем сидят
и в телевизоры глядят?
 
 
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз – последний раз!
 
 
Сидят, забывши про бонтон,
ведь будут мучиться потом!
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят…
 
 
…Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? Мура!»
 
 
Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
Мой кот, как радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.
 

<1962>

«Я сослан в себя…»

 
Я сослан в себя
                      я – Михайловское
горят мои сосны смыкаются
 
 
в лице моем мутном как зеркало
сморкаются лоси и перголы
 
 
природа в реке и во мне
и где-то еще – извне
 
 
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
 
 
три женщины брезжут в одной
как матрешки – одна в другой
 
 
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
 
 
а третья – та в уголок
забилась как уголек
 
 
она меня не простит
она еще отомстит
 
 
мне светит ее лицо
как со дна колодца —
кольцо
 

1961

Бьют женщину

 
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!
 
 
Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку, как рубильник,
выбрасываясь на шоссе!
 
 
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили, и лупили
лицом по лугу и крапиве…
 
 
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.
 
 
О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины…
У поворота на Купавну
бьют женщину.
 
 
Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьет торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.
 
 
А от жаровен на щеках
горящие затрещины?
Мещанство, быт – да еще как! —
бьют женщину.
 
 
Но чист ее высокий свет,
отважный и божественный.
Религий – нет, знамений – нет.
Есть Женщина!..
 
 
…Она, как озеро, лежала,
стояли очи, как вода,
и не ему принадлежала,
как просека или звезда,
 
 
и звезды по небу стучали,
как дождь о черное стекло,
и, скатываясь, остужали
ее горячее чело.
 

1960

Осень в Сигулде

 
Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
 
 
прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,
 
 
леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку – унесли,
 
 
мы – люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
                  так уж положено,
из стен,
           матерей
                        и из женщин,
и этот порядок извечен,
 
 
прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
 
 
друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегаете,
и я ухожу из вас,
 
 
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была,
 
 
на стрельбищах
в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что
 
 
в прозрачные мои лопатки
вошла гениальность, как
в резиновую
                   перчатку
красный мужской кулак,
 
 
«Андрей Вознесенский» – будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
«Андрюшкой»,
 
 
спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
 
 
я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
 
 
но вот ты уходишь, уходишь,
              как поезд отходит, уходишь…
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
 
 
ты рядом и где-то далёко,
почти что у Владивостока,
 
 
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот»,
 
 
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы – спасибо,
 
 
но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном…
 
 
Спасите!
 

1961

Монолог битника

 
Лежу, бухой и эпохальный.
Постигаю Мичиган.
Как в губке, время набухает
в моих веснушчатых щеках.
 
 
В лице, лохматом, как берлога,
лежат озябшие зрачки.
Перебираю, как брелоки,
прохожих, огоньки.
 
 
Ракетодромами гремя,
дождями атомными рея,
плевало время на меня,
плюю на время!
 
 
Политика? К чему валандаться?
Цивилизация душна.
Вхожу, как в воду с аквалангом,
в тебя, зеленая душа…
 
 
Мы – битники. Среди хулы
мы – как звереныши, волчата.
Скандалы точно кандалы
за нами с лязгом волочатся.
 
 
Когда магнитофоны ржут
с опухшим носом скомороха,
вы думали – я шут?
Я – суд!
Я – Страшный суд. Молись, эпоха!
 

1961

«Бегите – в себя, на Гаити, в костелы…»

Э. Неизвестному

 
Бегите – в себя, на Гаити, в костелы,
                            в клозеты, в Египты —
бегите!
 
 
Нас темные, как батыи,
машины поработили.
 
 
В судах их клевреты наглые,
из рюмок дуя бензин,
вычисляют: кто это в Англии
вел бунт против машин?
Бежим!..
 
 
А в ночь, поборовши робость,
создателю своему
кибернетический робот:
«Отдай, – говорит, – жену!
Имею слабость к брюнеткам, – говорит. —
                                                      Люблю
на тридцати оборотах. Лучше по-хорошему
                                                уступите!..»
 
 
О хищные вещи века!
На душу наложено вето.
Мы в горы уходим и в бороды,
ныряем голыми в воду,
 
 
но реки мелеют, либо
В морях умирают рыбы…
 
 
…Душа моя, мой звереныш,
меж городских кулис
щенком с обрывком веревки
ты носишься и скулишь!
 
 
А время свистит красиво
над огненным Теннесси,
загадочное, как сирин
с дюралевыми шасси.
 

1961

«Я – семья…»

Ж.-П. Сартру

 
Я – семья
во мне как в спектре живут семь «я»
 
 
невыносимых как семь зверей
а самый синий
свистит в свирель!
 
 
а весной
мне снится
что я – восьмой!
 

1962

Противостояние очей

 
Третий месяц ее хохот нарочит,
третий месяц по ночам она кричит.
А над нею, как сиянье, голося,
вечерами
              разражаются
                                  глаза!
Пол-лица ошеломленное стекло
вертикальными озерами зажгло.
 
 
…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,
ты их слушаешь, как лунный садовод,
жизнь и боль твоя, как влага к облакам,
поднимается к наполненным зрачкам.
 
 
Говоришь: «Невыносима синева!
И разламывает голова!
Кто-то хищный и торжественно-чужой
свет зажег и поселился на постой…»
 
 
Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.
Говоришь – они к аварии манят.
Вместо слез —
иллюминированный взгляд.
«Симулирует», – соседи говорят.
 
 
Ходят люди, как глухие этажи.
Над одной горят глаза, как витражи.
 
 
Сотни женщин их носили до тебя,
сколько муки накопили для тебя!
Раз в столетие
                     касается
                                  людей
это Противостояние Очей!..
 
 
…Возле моря отрешенно и отчаянно
бродит женщина, беременна очами.
 
 
Я под ними не бродил,
за них жизнью заплатил.
 

1961

Рублевское шоссе

 
Мимо санатория
реют мотороллеры.
 
 
За рулем влюбленные —
как ангелы рублевские.
 
 
Фреской Благовещенья,
резкой белизной
за ними блещут женщины,
как крылья за спиной!
 
 
Их одежда плещет,
рвется от руля,
вонзайтесь в мои плечи,
белые крыла.
 
 
Улечу ли?
Кану ль?
 
 
Соколом ли?
Камнем?
 
 
Осень. Небеса.
Красные леса.
 

1961

Пожар в архитектурном институте

 
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам —
пожар! пожар!
 
 
По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой краснозадою
взвивается окно!
 
 
А мы уже дипломники,
нам защищать пора.
Трещат в шкафу под пломбами
мои выговора!
 
 
Ватман – как подраненный,
красный листопад.
Горят мои подрамники,
города горят.
 
 
Бутылью керосиновой
взвилось пять лет и зим…
Кариночка Красильникова,
ой! Горим!
 
 
Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!
 
 
О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.
 
 
Прощай, пора окраин!
Жизнь – смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь – горишь.
 
 
А завтра, в палец чиркнувши,
вонзится злей пчелы
иголочка от циркуля
из горсточки золы…
 
 
…Всё выгорело начисто.
Милиции полно.
Всё – кончено!
Всё – начато!
Айда в кино!
 

1957

Сирень «Москва – Варшава»

Р. Гамзатову

11. III.61

 
Сирень прощается, сирень – как лыжница,
сирень, как пудель, мне в щеки лижется!
Сирень заревана,
сирень – царевна,
сирень пылает ацетиленом!
 
 
Расул Гамзатов хмур, как бизон.
Расул Гамзатов сказал: «Свезем».
 

12. III.61

 
Расул упарился. Расул не спит.
В купе купальщицей сирень дрожит.
О, как ей боязно! Под низом
колеса поезда – не чернозем.
 
 
Наверно, в мае цвесть «красивей»…
Двойник мой, магия, сирень, сирень,
сирень как гений! Из всех одна
на третьей скорости цветет она!
 
 
Есть сто косулей —
одна газель.
Есть сто свистулек – одна свирель.
Несовременно цвести в саду.
Есть сто сиреней.
Люблю одну.
 
 
Ночные грозди гудят махрово,
как микрофоны из мельхиора.
 
 
У, дьявол-дерево! У всех мигрень.
Как сто салютов, стоит сирень.
 

13. III.61

 
Таможник вздрогнул: «Живьем? В кустах?!»
Таможник, ахнув, забыл устав.
Ах, чувство чуда – седьмое чувство…
 
 
Вокруг планеты зеленой люстрой,
промеж созвездий и деревень
свистит
          трассирующая
                                сирень!
Смешны ей – почва, трава, права…
 
 
P. S.
 
 
Читаю почту: «Сирень мертва».
 
 
P. P. S.
 
 
Черта с два!
 

1961

Секвойя Ленина

 
В автомобильной Калифорнии,
Где солнце пахнет канифолью,
Есть парк секвой.
Из них одна
Ульянову посвящена.
«Секвойя Ленина?!»
Ату!
Столпотворенье, как в аду.
«Секвойя Ленина?!»
Как взрыв!
Шериф, ширинку не прикрыв,
Как пудель с красным языком,
Ввалился к мэру на прием.
«Мой мэр, крамола наяву.
Корнями тянется в Москву…
У!..»
 
 
Мэр съел сигару. Караул!
В Миссисипи
сиганул!
По всей Америке сирены.
В подвалах воет населенье.
«Секвойя?! Вурдалаку лысому?»
Пакует саквояж полиция.
Несутся танки черепахами.
Орудует землечерпалка.
………………..
Зияет яма в центре парка.
 
 
Кто посадил тебя, секвойя?
Кто слушал древо вековое?
 
 
Табличка в тигле сожжена.
Секвойи нет.
Но есть она!
 
 
В двенадцать ровно
ежесуточно
над небоскребами
светла
сияя кроной парашютовой
светя
прожектором ствола
торжественно озарена
 
 
секвойи нет
и есть она
 
 
вот так
салюты над Москвою
листвой
таинственной
висят
 
 
у каждого своя Секвойя
мы Садим Совесть Словно Сад
 
 
секвойя свет мой и товарищ
            в какой бы я ни жил стране
среди авралов и аварий
среди оваций карнавальных
когда невыносимо мне
 
 
я опускаюсь как в бассейн
в ее серебряную сень
 
 
ее бесед – не перевесть…
 
 
Секвойи – нет?
Секвойя – есть!
 

1961

Из книги «Антимиры»

Монолог Мерлин Монро

 
Я Мерлин, Мерлин.
                            Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
С кем телефоны заговорили?
Кто в костюмерной скрипит лосиной?
Невыносимо,
 
 
невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо
                         невыносимей!
 
 
Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин
(Я помню Мерлин.
Ее глядели автомобили.
На стометровом киноэкране
в библейском небе,
                            меж звезд обильных,
над степью с крохотными рекламами
дышала Мерлин,
                        ее любили…
 
 
Изнемогают, хотят машины.
Невыносимо),
                    невыносимо
лицом в сиденьях, пропахших псиной!
Невыносимо,
                    когда насильно,
а добровольно – невыносимей!
 
 
Невыносимо прожить, не думая,
невыносимее – углубиться.
Где наша вера? Нас будто сдунули,
существованье – самоубийство,
 
 
самоубийство – бороться с дрянью,
самоубийство – мириться с ними,
невыносимо, когда бездарен,
когда талантлив – невыносимей,
 
 
мы убиваем себя карьерой,
деньгами, девками загорелыми,
ведь нам, актерам,
                           жить не с потомками,
а режиссеры – одни подонки,
 
 
мы наших милых в объятьях душим,
но отпечатываются подушки
на юных лицах, как след от шины,
невыносимо,
 
 
ах, мамы, мамы, зачем рождают?
Ведь знала мама – меня раздавят,
 
 
о, кинозвездное оледененье,
нам невозможно уединенье —
 
 
в метро,
в троллейбусе,
в магазине
«Приветик, вот вы!» – глядят разини,
 
 
невыносимо, когда раздеты
во всех афишах, во всех газетах,
забыв,
         что сердце есть посередке,
в тебя завертывают селедки,
 
 
лицо измято,
глаза разорваны
(как страшно вспомнить
                               во «Франс-Обзервере»
свой снимок с мордой самоуверенной
на обороте у мертвой Мерлин!).
 
 
Орет продюсер, пирог уписывая:
«Вы просто дуся,
                         ваш лоб – как бисерный!»
А вам известно, чем пахнет бисер?!
Самоубийством!
 
 
Самоубийцы – мотоциклисты,
самоубийцы спешат упиться,
от вспышек блицев бледны министры —
самоубийцы,
                   самоубийцы,
идет всемирная Хиросима,
невыносимо,
 
 
невыносимо всё ждать, чтоб грянуло,
                                          а главное —
необъяснимо невыносимо,
ну, просто руки разят бензином!
 
 
невыносимо
                  горят на синем
твои прощальные апельсины…
 
 
Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше —
                   сразу!
 

1963

«Сирень похожа на Париж…»

 
Сирень похожа на Париж,
горящий осами окошек.
Ты кисть особняков продрогших
серебряную шевелишь.
 
 
Гудя нависшими бровями,
страшон от счастья и тоски,
Париж,
как пчелы,
собираю
в мои подглазные мешки.
 

1963

Париж без рифм

 
Париж скребут. Париж парадят.
Бьют пескоструйным аппаратом.
Матрон эпохи рококо
продраивает душ Шарко!
 
 
И я изрек: «Как это нужно —
содрать с предметов слой наружный,
увидеть мир без оболочек,
порочных схем и стен барочных!..»
 
 
Я был пророчески смешон,
но наш патрон, мадам Ланшон,
сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»
                                            И вдруг —
город преобразился,
  стены исчезли, вернее, стали прозрачными,
над улицами, как связки цветных шаров,
                                        висели комнаты,
каждая освещалась по-разному,
 
 
внутри, как виноградные косточки,
горели фигуры и кровати,
вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,
над столом
коричнево изгибался чай, сохраняя форму
                                                         чайника,
и так же, сохраняя форму водопроводной
                                                            трубы,
по потолку бежала круглая серебряная вода,
в Соборе Парижской Богоматери шла месса,
как сквозь аквариум,
просвечивали люстры и красные кардиналы,
архитектура испарилась,
и только круглый витраж розетки
         почему-то парил над площадью, как знак:
                                        «Проезд запрещен»,
над Лувром из постаментов,
                              как 16 матрасных пружин,
                                 дрожали каркасы статуй,
пружины были во всем,
всё тикало,
о Париж,
              мир паутинок, антенн
                                  и оголенных проволочек,
 
 
как ты дрожишь,
как тикаешь мотором гоночным,
о сердце под лиловой пленочкой,
Париж
 
 
(на месте грудного кармашка вертикальная,
                                                 как рыбка,
плыла бритва фирмы «Жиллет»)!
 
 
Париж, как ты раним, Париж,
под скорлупою ироничности,
под откровенностью, граничащей
с незащищенностью,
Париж,
 
 
в Париже вы одни всегда,
хоть никогда не в одиночестве,
и в смехе грусть,
                        как в вишне косточка,
Париж – горящая вода,
Париж,
 
 
как ты наоборотен,
как бел твой Булонский лес,
 
 
                         он юн, как купальщицы,
бежали розовые собаки,
                  они смущенно обнюхивались,
они могли перелиться одна в другую,
                                  как шарики ртути,
и некто, голый, как змея,
промолвил: «Чернобурка я»,
 
 
шли люди,
на месте отвинченных черепов,
как птицы в проволочных
                                      клетках,
свистали мысли,
 
 
монахиню смущали мохнатые мужские
                                                видения,
президент мужского клуба потрясался
                                     разоблачениями
(его тайная связь с женой раскрыта,
он опозорен),
над полисменом ножки реяли,
как нимб, в серебряной тарелке
плыл шницель над певцом мансард,
                         в башке ОАСа оголтелой
 
 
дымился Сартр на сковородке,
а Сартр,
            наш милый Сартр,
задумчив, как кузнечик кроткий,
жевал травиночку коктейля,
всех этих таинств
                         мудрый дух
в соломинку,
                   как стеклодув,
он выдул эти фонари,
весь полый город изнутри,
и ратуши и бюшери,
как радужные пузыри!
 
 
Я тормошу его:
                      «Мой Сартр,
мой сад, от зим не застекленный,
зачем с такой незащищенностью
шары мгновенные
                           летят?
 
 
Как страшно всё обнажено,
на волоске от ссадин страшных,
их даже воздух жжет, как рашпиль,
 
 
мой Сартр!
                Вдруг всё обречено?!»
 
 
Молчит кузнечик на листке
с безумной мукой на лице.
 
 
Било три…
Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,
в зубах джазиста изгибался звук в форме
                                                      саксофона,
женщина усмехнулась.
«Стриптиз так стриптиз», —
сказала женщина,
и она стала сдирать с себя не платье, нет, —
                                                          кожу! —
как снимают чулки или трикотажные
                               тренировочные костюмы,
– О! о! —
последнее, что я помню, это белки,
бесстрастно-белые, как изоляторы,
                                    на страшном, орущем,
                                              огненном лице…
«…Мой друг, растает ваш гляссе…»
 
 
Париж. Друзья. Сомкнулись стены.
А за окном летят в веках
мотоциклисты в белых шлемах,
как дьяволы в ночных горшках.
 

1963