Текст книги "Цветом света"

Бес-творец остался доволен. Мгновение слабости – очнулся человек. Лесков уловил тонкий аромат. Нет, это не духи… Духи у нее сладкие, а это сродни смоле, которой плачут сосны в Балтийское море. Он привстал с колена. Так пахло белье?.. Он полностью поднялся. Нет. Понял. Это просто ее запах.

Женя возвращалась из новооткрытого космоса – истомленная в суставах, стала потягиваться, чтобы сбросить потом одним махом все муки.

– Стойте так! – повелел бес-творец.

Девушка замерла, будто аист перед взлетом, запечатленный на фотографии какой-нибудь книжки из серии «Они должны жить».

– Если возможно, я хотел бы коснуться вашей груди.

– Извольте, – ответила она то ли по-средневековоэтикетному, то ли по-мексиканосериальному и поразилась легкости своего согласия.

Руки Лескова были грубы, с замозоленной чуть ли не в камень кожей, испещренные келоидными рубцами, трещинами и порезами. Девушка не видела, какими культяпками дотрагивался до нее художник, увидев – не смогла бы поверить: реальное в разрез с ощущением, представлением. Сублимация шока. Равносильно – заглянул бы Лесков в ее лицо хоть на одну секундочку. Женя стиснула зубы, трудно вдохнула, а потом почувствовала, что это всего лишь чашечка его ладони удобным, идеальным лифом прикрыла ей грудь…

Конец мысли. Все предельно ясно. Творец понял, что и где он должен перекроить в этом чертовом платье. Но ладонь задержалась на груди. Человек думал по-другому, его взволновала и умилила небольшая, упругая, неожиданно материализовавшаяся пуговка под черным кружевом лифчика.

Лесков отпустил ее:

– Все. Я нашел.

Он вернулся к столу, делая вид заинтересованного картонной коробкой. Позади свирепствовала тишина. Абсолютная. Вакуумная. Сон, не сон? Оглянулся: Евгения в прежнем черном строгом сидела на диване, закинув ногу на ногу, и курила, как ни в чем не бывало… Только слегка нарушена прическа и все… Да, больше ничего… Сон.

– Забирайте платье, – сказала она.

Лесков поднял сугроб закордонной моды, аккуратно сложил в коробку, закрыл крышкой, постоял немного, подкрался к Жене и склонился над самым ухом. Бес покинул его, это было остаточным явлением:

– Настоящий цвет волос – русый.

Девушка внимательно, осторожно посмотрела в черные глаза инквизитора: он не спрашивал.

– Хорошая краска, – посочувствовал Евгений.

Она отвернулась и мрачно согласилась:

– Блондинка поневоле.

Все. Небо в тельняшечку и конец кина. Вон из этой комнаты. Александр, тут как тут, бросил взгляд на художника, на коробку у него под мышкой, на Женю и озабочено спросил:

– Ну как?

– Жить будет. Когда это надо?

– А когда возможно?

– Машинка есть?

– Какая?

Лесков засмеялся, и стало ему до тесноты легко:

– Швейная.

– Сегодня будет.

– Завтра будет платье, – и зашагал прочь, в ту комнату, где ждали нарезанные обои, где мог тихонько посидеть, хотя бы минутку, и понять, что же это в конце концов происходит: почему во рту сухо, а все тело мокрое, почему руки трясутся, а глаза не моргают?

Когда же добрался до места, тотчас выругал себя: шарады – не его рабочий профиль, пусть их Павел Глоба решает. А сам он доклеит обои, переделает этот «сарафан», позвонит Динке, черт возьми!.. И содрогнулся, едва не врезаясь в выросшую перед ним живую скалу: Майк, короткостриженый, приземистый, крепкий, и за его спиной ничего не видать, никакого будущего – ни светлого, ни темного – шагнул вперед, взял Лескова за плечо и грубо сказал:

– Ты художник.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 
…И над цветным полулитром
Бренного сущного мира
Девочка перед пюпитром
Нервно возникла. С эфира
Нежно, ментально музыка
Звуков семейством подружным,
Аккордеоном жемчужным
Вдруг заиграла…
 

Вот так начинался май в Питере – праздник Труда – холодина жуткая. Воскресенье. Второе число. Кого-то мутило и трясло похмелье, а кого-то лишь подзадоривали приготовления к веселью. Между теми и другими была пропасть.

Лиговский проспект. Номер дома умалчиваем – там еще скуплен и перестроен весь «колодец» и на массивные вычурные ворота закрыт проезд под арку… обычно закрыт. В этот день ворота были распахнуты, но два молодых человека в темно-малиновых пиджачках выполняли функцию турникетов. Два часа дня. Под арочку стремился поток машин с временной дистанцией минуты две-три. Молодые люди заглядывали в салон, почтительно улыбались, пропускали транспорт. Недоразумений не было. Через них в течение часа прошло разной длины и окраски иномарок двадцать. Потом «ларчик» закрылся.

Другой поток, гораздо больший, останавливался у тротуара двух ближайших, смежных с Лиговским улочек и у самого дома. И эти обслуживались такими же малиновыми молодцами; ничего гаишного или стояночно-серверного. Среди прибывшего сюда транспорта оказался темно-зеленый «БМВ» Майка, он привез Лескова и плоский прямоугольный предмет. Чуть позже причалил к обочине «Запорожец 968М» эдакой броской ядовитой лазури. Из «мыльницы» выбрался худой лысый старичок-очкарик – гибрид лягушки и Лаврентия Павловича с тростью и в смокинге. Высморкался в платочек и шаркнул к парадному входу, где из уважения к его явно неординарной персоне был пропущен вперед Майком и Евгением. Следом вошли они.

Лесков пошатнулся: первое впечатление – нечто из эрмитажных воспоминаний. Посреди огромного зала блистал – да, да, именно блистал, миражировал бриллиантовым светом, вздымался мощным феерическим столпом под модернистско-барочные своды великолепный фонтан. Две широкие лестницы, устеленные мягкими паласами – отполированный в тошноту камень перильных рельсов по стройным ножкам балясин – звали на второй этаж. Белые колонны, небесным галеоном парящая люстра, запах… Легкий запах сладковатой пряности. Чуть позже Лескову подумалось, что так, должно быть, когда-то пахнул и Рим… Что он забыл здесь?

…Евгений выполнил очередной заказ Александра. Лихорадил до взмокшего лба, зверинки в глазах и холодных подмышек. Последняя его работа – картина. Писал без малого пять дней, за это время поспал от силы часов десять, в бреду просыпаясь, хватаясь за виски, глотая остывший кипяток с бульонным кубиком. То резкими рывками неожиданно вкрапливая детали, то зажимаясь и напряженно водя кистью по холсту, то находясь под сенью, что дает отдохновение себяпожирающему организму – писал. Полотно осталось незавершенным, но Евгений выдохся, вложил себя в каждый мазок столько, сколько еще не давалось ему до сего дня. И тогда улегся прямо на полу под мольбертом и забылся долгим безгрешным сном…

– Здравствуй, Женя, – услышал он знакомый металлический голос.

Александр Эмильевич оглядел художника: скверно выбритый, бледный, дерганый и в замечательном сером костюме, специально и заблаговременно купленном для него в «Пассаже».

– Неважно выглядишь. Охреневший какой-то.

– Это ничего, – прохрипел Евгений.

– Ну пойдем, – Грек взял его за рукав. – Покажешь.

Они прошли в завешенную густым бордовым полумраком небольшую гостиную, с тремя кожаными креслами, натурально потрескивающим электрокамином, несколькими старинными ружьями на стенах и парой троек «охотничьих» миниатюр.

– Ты чего так волнуешься? – спросил Александр, глядя на дрожащие руки своего протеже.

– Нет, нет, это… Это вот картина, – художник поставил прямоугольник в кресло и аккуратно снял предохранительный чехол. – Вы первый, кто видит.

Бизнесмен без выражения взглянул на полотно и поджал верхнюю губу.

– Здесь плохое освещение, – засуетился Лесков.

Рядом с дверью, за портьерой, он обнаружил элегантно изогнутый рожок. Комнату достаточно ярко осветило.

– Да нет, я все вижу. Хорошо. Похоже.

Грек обернулся. Евгений был явно раздосадован: неужели ошибся, неужели работал впустую? Неправда! Просто этот – пижон, и не разбирается в живописи!..

– Все укучкуются минут через сорок. Я хочу тебя представить этой публике. Тебе же на пользу.

Художник кивнул.

– Не терплю толпу. Я подключусь. Потом.

– Ладно. Картину возьми с собой. Найдешь дорогу?

И, не удосужившись ответа, Александр покинул несчастного. Евгений диковато уставился на свое творение, только сейчас в полной мере осознавая предстоящую утрату. Обреченно вздохнул, взором угас. Вырубил свет, бережно укрыл картину, занял кресло в самом темном углу и, откинувшись в нем, сомкнул чугунные веки. Катись оно все…

Александр тем временем в сопровождении Майка, до той поры стоявшего у двери на карауле, поднялся этажом выше. Ресторан. Гостей тьма, полное безобразие в многообразии. Почти всех Александр знал. Знал, чем они занимаются и чего стоят. Собрание несло на себе очаровательную неофициальную печать, грядущим торжеством смешало всех и полоснуло по ним нейтральной краской. С одной стороны, Греку это понравилось, с другой – вот с тем, с тем и с тем он не сел бы рядом, а вот с этим товарищем вообще бы не встречался. Майк, обычно невозмутимый, презрительно скривил губы.

– Киплинга читал? – спросил Грек. – А мультик смотрел? «Маугли»? – и кивком указал на присутствующих. – Водяное перемирие.

С другого конца зала спешил Ян, широко раскинув руки и счастливо улыбаясь. Почти по-родственному он обнял Александра и горячо потряс холодную руку Майка.

– Рад вас видеть, друзья, очень.

Ян самолично проводил их к столику, одному из двенадцати дугообразных, расставленных по окружности зала и позволяющих разместить за собой без труда огромную кучу народа.

Мазануть? До потери пульса? До позыва слюнок? Все в порядке – скатерть-самобранка при учете личных воздержанностей столующихся с возведением в степень посткоммунистической морали: деньги из пыли. Вот.

Впечатляющий размерами центр зала, предназначенный для танцев, конкурсов и иных развлечений, был занят под особую форму времяпрепровождения – тусовку. Благодушный тон создавало летящее золотом с эстрады стильное элингтоновское наследие.

За столом виновника торжества сверкала надменными голубыми глазами и одинаковой для всех доброй улыбкой невысокая женщина преклонных лет, но списавшая их со счетов своей жизни эдак пятнадцать, благодаря разумному себяобожанию.

– О-о, – протянул Ян. – Это мой самый дорогой гость. Из Швейцарии.

Он склонился к женщине:

– Мама, разреши представить тебе замечательного человека. Мой партнер, Александр.

Грек насторожился: партнером Яна случалось быть до сих пор лишь по карточному столу. Женщина оценивающе взглянула на молодого человека, – мелькнуло кокетство, подала свою руку, миндально прошептала:

– Очень приятно, можете называть меня Эммой.

– Взаимно, – насколько сумел мягко произнес Александр и, целуя руку, подумал: «В гробу я тебя видел».

– Я оставляю вас, – быстро проговорил Ян и сорвался навстречу вновь прибывшему гостю, наконец-то дошедшему до ресторана лысенькому старику-очкарику в смокинге.

Александр заинтриговано и с необъяснимым для себя нехорошим чувством глядел на сей экспонат музея палеонтологии, когда почтенная пожилая особа предприняла очередную попытку вернуть молодого человека в свое расположение:

– Какие у вас с Яном точки соприкосновения, Саша?

Грек несколько смутился, ибо такая избитая формулировка к их случаю вряд ли могла подойти.

– Игорный бизнес, – улыбнулся он. – Я помогаю вашему сыну набивать его кошелек, опустошая свой.

– Как это мило! – колоратурно прощебетала дама и рассмеялась.

Александр снова вынужденно улыбнулся: к его сожалению, это не было шуткой.

– Здравствуй, Сашенька, – колыхнулось за спиной.

У столика Яна нарисовалась Женя в том самом парчовом платье, свободном, по-небесному легком, но точно и выразительно подчеркивающим фигуру. Она прошлась волнующей походкой, села напротив Эммы. Синие глаза.

– Неделя прошла. Ты не звонил. Как поживаешь?

Александр тоскливой голодной собакой попялился, сглотнул слюну от неположенного куска мяса, притух, умом желая, чтобы она этого не заметила. Пожилая дама высокомерно шлифонула девушку отнюдь невесомым предостережением:

– Вам следовало бы, милая, вести себя попристойнее.

– Дорогая Эмма Владиславовна, мы знакомы с вами всего несколько часов, но все это время я лишь и делаю, что говорю вам «спасибо». Не надоело?

– Я не учу сына жить, – брезгливо отмахнулась дама.

– Может, я научу?

– Не устраивайте скандал, – улыбаясь, прошипела Эмма Владиславовна.

Евгения прищелкнула языком. Александр благоразумно откланялся и сел за соседний столик. Весьма вовремя. Тусовка рассеялась, занимая пиршественные места. Джазовый оркестрик виртуозно скрипнул кодой и смолк. В центре зала восклицательным знаком застыл Ян с хрустальным полуторапинтовым бивнем шампанского.

– Друзья, – значительно произнес он, – я рад видеть вас. Не всех я хорошо знаю, а кого знаю, быть может, плохо помню, – скупо блеснул зубами. – Не мой сегодня день, не этого роскошного нового клуба, где мы собрались. Сегодня ваш день: людей отчаянных и мужественных, умеющих жить и работать. Нас мало избранных! Нас мало славных! Я не буду говорить о силе в союзах. Сила в каждом в отдельности. И в этом сила наша. Я пью за вас, как если бы пил за себя. За ваш праздник! – он осушил рог до дна и с размахом грохнул об пол.

Зал ахнул, зааплодировал, кто-то истерзался в крике «браво!», оркестр взметнул солнечный свинг. Ян прошел к столу.

– Ты неподражаем, сынок! – поцеловала его в щеку Эмма Владиславовна. – С днем рождения.

– С днем рождения! – крикнул некто грузный, сидящий рядом с ней, и захлопал своими мясистыми ладошами.

Столовая майским ливнем, оползнем с Альп, маслом на сковородке, беспорядочно восклицая:

– С днем рождения! – сорвалась.

Ян встретился глазами с Женей. Она мило улыбнулась, подняла бокал.

Звенело стекло, вилки, крахмально хрустела скатерка, шелестел беспечный одобрительный говорок. Потом понеслось: тосты, шутки, танцы и бог весть еще что. Такой это вот был праздник в известном доме по Лиговскому проспекту.

А спустя часа два после своей помпезной речи Ян поддерживал локоток старичка-очкарика при спуске на лестнице. И не было особой нужды осторожничать – гости веселились, музыка играла – но говорили они очень тихо.

– Просвети-ка меня, Янушка, отчего ты так светишься? Скучно стало? – скрипел лягушонок.

– Да нет. День рождения, как обычно: в тесном кругу, вечерком у камина. А это, – брезгливо передернул блондинистый гигант. – Быдлятина. Обопьется – рассосется.

– А тогда расскажи-ка мне, старику, дипломат ты мой драгоценный, почто собрал всех «бензиновых королей»? Если играешь на них, почему не говоришь отдельно с каждым, а сталкиваешь их лбами?

– Ленив я стал, Леонид Степаныч. Ленивый человек и думает по-другому.

– Ой, ленив ли? – прищурился старик. – Темнишь.

Ян засмеялся.

– Времени у меня мало на каждого отдельно. Я здесь человек новый. И с Питером у меня счеты особые. Вот увидели блеск мишуры – пусть сами теперь меня ищут. Это проще.

– Стареем, – протянул Леонид Степаныч, и его круглые очки заволокло ностальгической дымкой.

– Вы еще кому угодно фору дадите!

Они вышли на нижнюю площадку. Миновали фонтан. Ян открыл дверь и пустил старика в маленькую темную бордовую гостиную с тремя кожаными креслами и негаснущим камином.

– И что дадут «бензиновые короли»? – спросил лягушонок.

– Деньги Ташана.

Старик поднял брови – несколько маленьких бесцветных волосин:

– Каким макаром?

– Опала.

– Много?

– Достаточное количество.

– Значит, опять игра?

– Вы же знаете, я не азартен. Только беру, что можно взять.

– Не азартен. Значит одинаково спокойно относишься и к победе, и к неудаче?

– Я забыл, что такое неудача.

– Хм, – Леонид Степаныч уставился на стену, увешанную старинным оружием. – А зачем потревожил старика?

– Нужен человек в банке.

– В каком?

– Пока не знаю.

– А сколько ты предложишь?

– Одну четвертую.

– А того будет?

– Три и сто пятьдесят.

– Ты не скуп. Хорошо посчитал?

– В этом деле не должно быть больше пяти человек. Пятый за вами, Леонид Степаныч.

Лягушонок хихикнул.

– Эх, Янушка! – он постучал тростью о стенку под гравюрой, на которой барс терзал убитого им оленя, не чуя от запаха крови притаившегося в кустах охотника. – Это оригинально!

– Могу подарить.

– Договорились.

– О чем, Леонид Степаныч?

Старик ухмыльнулся, подмигнул своим выцветшим глазом:

– Позвонишь мне, когда сочтешь нужным.

– О’кей. Может, присядем?

Камин дразнился искусственными угольками. Свободным было лишь одно кресло. Второе занимал плоский прямоугольной формы предмет, укрытый бархоткой, а в самом дальнем – напротив – поизломанным буратином разложился человек и, похоже, крепко спал.

– Кто это? – спросил Леонид Степаныч.

– Впервые вижу.

Старик поводил кончиком трости перед самым носом Лескова. Реакции не последовало.

– Аки младенец.

– Но мы довольно громко говорим.

– Милый мой, когда я вламывал на Беломорканале – умирал на пять часов и ничего не чуял, пока не пнут сапогом.

Леонид Степаныч слегка ткнул тростью в бок спящего. Лесков отмахнулся, потом нехотя продрал свои красные, опухшие глаза.

– Доброе утро, молодой человек, – прошамкал старик. – Трудная была ночка?

Евгений сконфужено улыбнулся.

– Извините… Я право… – он развел руками. – Вот, уснул.

Картинка кошмарная: вот так вот проснетесь вы в незнакомом доме, и над вами любопытствующие кругляшки земноводнообразного и настороженные безрадужные стальные зрачки белесого тевтонца.

– Все гости наверху. Вы, дорогой мой человек, не заблудились? – поинтересовался второй.

– Нет, я просто заснул. Мне… предложили идти… к столу…

– Кто?

– Александр Эмильевич, – совсем растерялся Лесков, намереваясь подняться.

– Сидеть, – жестко остановил тевтонец.

Евгений плюхнулся обратно в кресло. Старик переглянулся с Яном:

– Гречишников, что ли?

Ян кивнул.

– Забавная сценка, – подбоченился лягушонок.

– Ты кто?

Лесков сообразил: вляпался – попытался придумать, как бы это все получше объяснить, но язык, к сожалению, закоснел, закостенел, отсох.

– Скверно попахивает, – задумчиво огляделся Ян. – Вот уж не ожидал сюрприза.

Взгляд его остановился на соседнем кресле.

– Это что?

– Э-э… – Лесков протянул к своему творению руку, но на большее его не хватило.

Не дожидаясь объяснений, Ян откинул бархотку и ошарашено уставился на открывшуюся картину. Подкрался лягушонок, вытянул вперед свои тонкие бледные губки. Это был портрет русоволосой девушки с восточными – бессмертных египетских фресок – но пронзительно синими глазами. Ни смеха, ни плача, по-немому разомкнуты губы. Дыхание. Да-да, от портрета веяло бризом, утренней свежестью, он пахнул морем, слышались далекие всплески прибрежной воды. Ветреные волосы девушки рассеянным светом уходили в темноту, в никуда. Манерность отсутствовала. Фотографичность тонула в колдовской дымке. Автор вывернулся: соединил реальное с несбыточным, используя мастерство веков – отрекся от школы… Еще не упомянули о рамке, о-о!.. это был скромный багет, такие не льстят глазу, не тяжелы, идеальны…

– Мне кажется, я узнаю эту очаровательную фемину, – проскрипел, наконец, Леонид Степаныч.

– Да, это она, – воскрес Ян.

– Девушка, что сидела с нами за одним столом?

– Женя.

– Прелестно. Сдается, наш молодой человек как-то с этим связан.

Ян перевел взгляд на Евгения. Лесков откинулся на спинку кресла:

– Я художник. Это моя работа. Я хотел объяснить, но у меня ничего не получалось, извините…

– Это Александр Эмильевич заказал? – поинтересовался Ян.

– Да. Подарок в день рождения.

– Как вас зовут?

– Евгений.

Ян смягчился, покачал головой и вернулся к портрету.

– Но, наша знакомая – блондинка? – уточнил Леонид Степаныч.

– Да, – отозвался Ян. – Только вот этот цвет ей лучше. Когда она вам позировала?

– Я видел ее всего два раза. Рисовал по памяти.

Ян опять покачал головой, на этот раз медленнее.

– Вы большой художник, Евгений. В этом есть свой, неповторимый характер. Это новое слово в живописи.

– Спасибо, – бесцветно ответил Лесков.

– Нет, это вам спасибо! Сколько Гречишников заплатил?

– Но… – Евгений потер лоб. – Я всего лишь… То есть, я хочу сказать, мы об этом не говорили.

– Молодой человек не знает себе цену, – заметил старикашка, блеснув очками.

– В таком случае, оценкой этой картины я займусь сам, – придавил Ян.

– Но это же подарок, Янушка, – вставил Леонид Степаныч.

Именинник даже не заметил, что оставил без внимания его слова.

– Знаешь, как приходит слава? – взглянул в упор на художника. – Вспомни Гоголевский «Портрет». Так вот, я ни за что не дам тебе писать с меня. Мне не понравится то, что я увижу!.. Но эта картина – здесь ошибки быть не может – если я поднимусь в ресторан, выставлю ее там на аукционе… Даже среди этого перепившегося сброда найдутся охотники до настоящего искусства. Кто-то увидит в ней то самое – сокровенное. Кто-то пощеголяет кошельком. Кто-то втянется в азартную игру. Даже какой-нибудь оркестрант из джаз-банда не пожалел бы – пожертвовал сотней-другой долларов, чтобы заполучить сей шедевр! Будьте уверены, его бы купили за пять, за десять… за двадцать тысяч!.. За двести!..

Ян остановился, перевел дух.

– Вы меня поставили в затруднительное положение… Деньги портят человека, а художника они убивают. Сколько ты за нее попросишь?

Лесков поднялся.

– Я очень устал. Если мне позволят, я посплю где-нибудь здесь, пока народ гуляет.

Ян засмеялся:

– Я же говорил – он большой художник! Другие работы есть?

– Что-то есть, я не помню, – соврал Лесков: о своих картинах он помнил все.

Леонид Степаныч растянулся в улыбке, взял портрет в руки, вгляделся, прошептал:

– Лигейя!

– Женя, – не поддержал именинник.

– Евгения.

– Женя, – ярый поборник аскетизма не соглашался. – Где вы работаете, Евгений?

– У Александра на даче. Возвожу интерьеры.

– Фу, как печально. Вот ваше истинное призвание! – указал на портрет. – А дача – это не вечно.

– Я знаю. Но мне надо закончить.

– Что ж, я уверен, мы еще встретимся. Нам будет, о чем поговорить. Вот моя визитка, – Ян достал из пиджака портмоне и протянул Лескову пластиковую карточку.

Потом он принял из рук Леонида Степановича портрет, аккуратно накрыл его и дедом морозом улыбнулся на прощанье. Маленький лягушонок помахал тростью, вышел следом.

А Лесков остался один и в растерянности. Ночью того же дня бедный художник вернулся в Пески. В его кармане лежали на несколько сот жестких зеленых бумажек и кусочек пластмассы с отпечатанными на нем адресом, телефоном, факсом, и-мэйлом и именем: Ян Карлович Хеллер. В мозгу лотерейно вращались непригодные к жизни мысли: что он наделал и что делать теперь? Опустошение. Крах. Другой такой картины ему не написать. Почему он не сделал хотя бы копию?..

– …Ты можешь ответить на этот вопрос? – спросил Ян.

Он отвез Женю домой, на Невский, когда ресторан был еще полон гостей. Ян не любил тусовки. Что от него требовалось, он сделал: «заварил кашу». Женя столь же плохо переносила людские сборища. Гости ответили взаимностью: почти никто не заметил их исчезновения.

А дома Ян отвел свою пассию в спальню, смел с туалетного столика все аксессуары, установил на нем картину, сбросил чехол.

Уже минут пять девушка без единого звука испытывала свое новорожденное лицо. Естественно, слов Яна она не расслышала.

– Что? – не отрываясь, переспросила Женя.

Он раздвинул шелковые завесы балдахина и присел на кровать.

– На это никто не ответит. Такое не поддается оценке. Оно может быть увидено, услышано, осязаемо, прочувствовано, но никак не разгадано. Вот какая штука. Настоящее искусство лишено логики. Оно отталкивается от всепобеждающего, небесами данного «хочу!», и с этим ничего не поделаешь. Но самое поразительное в том, что это «хочу!» не каждый воплощает в жизнь именно так, как хочет. Ты согласна? – Ян не услышал ответа. – Молчишь… Значит согласна.

– Что? – опять спросила Женя.

– Накрой картину. Пусть краски сохранятся как можно дольше… на века!

Девушка послушалась.

– Подойди ко мне.

Ян взял ее за талию, оглядел снизу вверх.

– Именно такой тебя и я вижу. Странный человек этот художник, он заставляет меня ревновать. Но теперь-то у меня две тебя!

Женя улыбнулась его серым глазам. Увидела в них желание и надежду. Не было ничего проще! Склонилась, коснулась губами жесткой щеки, скользнула кончиком языка по мочке, расстегнула верхние пуговицы на его рубашке, влажно поцеловала шею. Ян остановил:

– Щ-щ-щ…

Тихонько отстранил Женю и усадил рядом. Девушка принимала любые правила – совершенная покорность – мгновенно перестроилась. Но последующего никак не ожидала.

– Милая моя девочка, – пролил по-отечески ее новый хозяин. – Ты ничего не поняла. Любовь это тоже искусство. Это не мастерство… Это искусство! Любовь так же нелогична! Я не терплю фальши, Женя – я не вижу ее, но чувствую.

Она опустила глаза. Слова странные – честные – пугали ее.

– Я тронут твоей решимостью, но мне важно другое. Не надо портить праздник. Спокойной ночи, дружок, – он поцеловал свою красавицу. – Все у нас впереди.

Поднялся, взял портрет, обернулся:

– Сегодня я забираю эту.

Кристально усмехнулся и вышел. Женю парализовало, очурбанило в каменную статуэтку майя. Потом она отошла, забралась с ногами на постель, свернулась калачиком, схватилась за голову и попыталась поверить в услышанное, но ничего не получилось.