Текст книги "Ржа"

– Паша правильно сказал, что здесь, в этом месте, можно убить кого-нибудь и будет незаметно, – спокойно уточнил Дима, – Десятиклассники были очень злые, а у нас полные карманы взрывчатки…

Он помолчал, наблюдая, как вождь и соплеменники усваивают значение его слов. Потом продолжил:

– Что было бы, если бы они нас поймали? Может быть, потом их посадили бы в тюрьму – какая разница?

Племя притихло. Рядом, почти у их ног, журчала ядовитая река: волны катились по быстрой воде ржаво-пенными барашками. Высоко-высоко томились в леденцовом солнечном свете ленты золотистых перистых облаков на небесной глазури. Мерзко подвывал ветерок в трухлявых закоулках гигантской свалки.

– Что будем делать, вождь? – спокойно и обнадеживающе спросил Дима.

Алешка прищурился:

– Слушайте мой приказ: мы должны оставаться незаметными. Всегда. Это очень важно. Сейчас за нами гоняются эти уроды только потому, что они заметили нас. Мы повели себя как дураки: могли посмотреть на них и обойти стороной. А вместо этого начали войну, хотя мы знаем, что не сможем их победить. Да, из-за чего начали? Из-за Капусты! Он даже не индеец, но Спиря, видите ли, решил его наказать! Ты должен быть доволен, Спиря. Так бы они его помучали и отпустили, а теперь они думают, что он наш друг – ведь мы его, получается, спасали. Нужно перейти реку. Они ищут нас на этом берегу или думают, что мы побежали домой. А мы пойдем в другую сторону. Будем искать трубу!

Через Депутатку несколько раз пытались наводить мосты. Но северные реки, даже отравленные насмерть, ведут себя непредсказуемо, и мост почти каждую весну смывало, потому что поток хоть на несколько метров, да менял свое русло. Постепенно люди смирились с этим явлением и однажды решили, что проще будет пересекать реку при необходимости на гусеничном тракторе – как оно обычно делается в Заполярье. Не дождавшись очередного восстановления, мост окончательно упал в воду и выглядывал иногда оттуда, когда река мелела, выставлял на поверхность ржавую решетку перил. Если же кто-то хотел пересечь реку, не располагая гусеничной техникой, ему оставалось выбрать из двух вариантов. Залезть в болотные сапоги до самой задницы и шагать в непрозрачной вонючей воде, надеясь, что место для брода выбрано верно. Или найти трубу. Эти трубы – длинные, разной толщины – бросали поперек реки несколько лет подряд в разных местах, с помощью все тех же бульдозеров. Когда поток менял русло, некоторые из труб оказывались под водой, зато другие, в других местах, наоборот – вдруг соединяли оба берега своим ржавым длинным туловищем. Каждый год, и даже несколько раз за лето, картина менялась: никто заранее не знал, где именно нынче можно перейти реку по трубе. Но что где-то непременно можно – знал каждый.

Вдоль берега пришлось идти всего минут двадцать, в тени песчаных откосов. Труба, совсем тонкая, так что с трудом можно было бы втиснуться внутрь нее ребенку, одним концом лежала на их берегу, а другим – втыкалась в противоположный. Коричневая вода бугрилась быстрыми волнами всего в полуметре под ней.

– Надо куда-то девать эти штуки, – сказал Алешка, – Мы не можем вот так просто ходить и носить во всех карманах взрывчатку. Давайте спрячем их в трубу. Вряд ли кому-то захочется в нее залезать. А мы потом вернемся и заберем.

Через несколько часов племя выбрело обратно к той же трубе. Кроме лука и стрел каждый индеец нес на себе горные самоспасатели в запаянных жестяных футлярах. Они наткнулись на целую кучу этих красных железных коробочек, похожих на солдатские манерки. Если дернуть за кольцо у них на боку, то оловянная пломба отойдет в сторону, скрутится спиралькой жестяная полоска, как на банке импортной ветчины, и коробочка раскроется пополам. А внутри будет лежать страшный на вид прибор – тяжеленький металлических кожух с большим резиновым загубником. Вставить загубник в рот, вцепиться в него зубами, сорвать пальцами пленку с обратной стороны кожуха, и пойдет таинственная химическая реакция, насыщая легкие пьянящим кислородом с привкусом старой резины. А еще надо зажать нос специальной прищепкой с резиновыми лапками, которая болтается тут же на кожухе. Зачем нос зажимать? Наверное, чтобы кислород из головы не выходил.

– О, распираторы! – сказал Алешка, увидев насыпь из красных жестяных коробочек и открыв первую из них. И объяснил индейцам:

– Через эти штуки дышать можно!

– Распираторы! Распираторы! – загалдели воины, хватая коробочки без разбору.

– Почему распираторы? – удивился толстый Дима, – Они ведь никого не распирают.

– Это самоспасатели, – сказал опытный Коля, – Они бывают однодневные и трехдневные. Я не знаю, какие эти. Через них шахтеры дышат, когда их в шахте завалит и там воздуха совсем нет. А респираторы – это другое, респираторы просто от пыли защищают.

– Зачем их выбросили? – спросил Алешка, – Они же новые…

– А зачем тут все выбрасывают? – задал вопрос Коля, – Списанные…

И хотя все безоговорочно признали Колину правоту, за самоспасателями прочно закрепилось название «распираторы».

Каждый распиратор весил около килограмма и висел на длинном брезентовом ремне. Самые могучие из индейцев, вроде Коли и Димы, навешали на себя по шесть распираторов. Алешка надел сначала четыре штуки – по два через каждое плечо. Но было тяжело, и один пришлось снять. Дуди не понял, для чего нужны распираторы, но тоже взял три штуки: они болтались у него под коленками и мешали идти.

Впрочем, когда подошли к берегу, обнаружилась проблема. Переходить реку с быстрым течением по трубе всегда сложно. Нужно постоянно смотреть на линию горизонта, пока вслепую ставишь ноги на ржавый металл. Если хоть на мгновение опустить взгляд на трубу – убедиться, что не шагнешь сейчас мимо – тут же быстрая вода загипнотизирует тебя: покажется, что не река течет в под трубой, плеская рыжими барашками, а сама труба вместе с тобой взлетает стремительно вверх и в сторону. Единственное, что может сделать человек, попавший в зыбкие лапы такой иллюзии, – крепко зажмуриться и окаменеть. Не двигаться, не смотреть и не дышать хотя бы минуту, пока не перестанет кружиться голова. Но обычно обманутый начинает изгибаться – старается удержать равновесие на взлетающей трубе, и закономерно плюхается вниз: ведь труба никуда не летела на самом деле.

Проход по трубе каждый раз был испытанием стойкости духа: хватит ли сил удержаться от взгляда вниз, достанет ли смелости не поверить своим глазам и позволить ногам ступать по скользкому железу как им вздумается? А теперь еще распираторы болтались по сторонам на длинных брезентовых ремнях и мешали удерживать равновесие. Алешка посмотрел, как переходят другие члены племени, как они вздрагивают на середине перехода и задирают вверх подбородки, чтобы не дай бог не глянуть вниз. Он снял с плеча один распиратор и бросил у кромки быстрой коричневой воды – на оранжевый ил. Пусть у него будет меньше этих штук, но и помех при переходе будет меньше, – с такими мыслями он пошел по трубе. Над серединой реки один из оставшихся распираторов неудобно мотнулся на боку, Алешка дернулся от страха и, пытаясь устоять на ногах, опустил взгляд. На секунду. И увидел, как несется под трубой мертвая вода – длинными стремительными струями. Труба поплыла под ногами вверх и в сторону. Алешка снова дернулся и уставился в небо, а сам чувствовал подошвами резиновых сапог течение воды метром ниже. Труба летела. И кружилась в полете. Алешка понял, что падает, и со всех сил толкнулся ногами – чтобы не рухнуть в воду вниз головой.

Он приземлился рядом с трубой, ледяная вонючая жидкость тугим потоком охватила его бедра, забулькала в сапогах, затеребила красные коробочки двух оставшихся у него распираторов. «Я упал», – пронеслось в голове у Алешки. Он не знал, что полагается делать в таких случаях, стоял и ждал, но ничего страшного не происходило. Чувствуя, что замерзает, побрел к берегу. Было неглубоко, вода упруго шлепала его мокрой холодной ладонью по ляжкам. Индейцы молча стояли на обоих берегах и смотрели.

Выйдя на сушу, он снял сапоги, вылил из них воду, стянул тяжелые штаны и принялся их отжимать. Потом снял и отжал трусы. Мокрые жестяные коробки распираторов холодили пупырчатую от испуга кожу.

Пашка тоже шлепнулся в воду. Правда, у самого берега и только набрал полные сапоги воды.

Домой двинулись усталые, не говоря ни слова. Алешка мерз в мокрых штанах, от которых пахло ржавчиной, а ногам в сапогах было скользко и неуютно от влаги. Солнце ярко освещало песчано-гравийные дюны свалки, блестело на осколках стекла в песке. Никто уже не боялся. Вряд ли десятиклассники все еще были здесь.

Когда уже подходили к поселку, Дуди вдруг сказал:

– Дуди!

Он шел последним из растянувшихся цепочкой воинов и успел повторить свое фирменное восклицание изрядное количество раз, пока наконец Алешка с раздражением не обернулся:

– Да, заткнись ты… Пацаны! Смотрите!

Позади, над пестрым тундровым ковром, поднимался столб жирного черного дыма. Он становился на глазах все толще, в нем проскакивали длинные огненные языки. Зрелище напоминало извержение вулкана. Дым поднялся выше горной гряды и, попав в поток ветра, стал расплываться, нависая над долиной как шляпка гигантского гриба. У основания дымного столба поднялось багровое пламя.

– Дуди! – произнес Дуди, показывая пальцем на дым и оглядываясь на Алешку.

– Шины горят, – сказал Алешка, – Вся эта гора из шин горит. Надо быстрее домой, пока взрослые не заметили.

Он с тоской оглянулся вокруг и понял, что такую штуку взрослые заметят даже из соседних долин – настолько чудовищно огромным был пожар, настолько высоко взлетали хлопья резиновой сажи, настолько ярко и устрашающе ворочалось в дыму густое красное пламя.

До поселка оставалось совсем немного. Уже переходя главную дорогу, отделявшую жилые микрорайоны от тундры, они поняли, что припозднились – на улицах не было ни души. Это обстоятельство их обрадовало – пусть ругают за то, что поздно пришли домой, лишь бы не обвинили в поджоге свалки. Взрослые почему-то очень боялись пожаров на этой свалке…

Первое, что сказала Алешке мама, когда открыла ему дверь, было:

– Три часа ночи!

«Не везет весь день…» – подумал он, а вслух сказал:

– Солнце…

И понял по маминым красным глазам и усталому лицу, что она не ложилась. Из кухни выглянул такой же усталый и трезвый папа:

– Я тебя уже искать ходил…

Папа стоял в золотой от солнечного света комнате в одних трусах, огромный, под потолок, с длинными ручищами. Он не злился. А мама ругалась, облегченно кричала, как она вся испереживалась и хотела уже звонить в милицию.

– Кто-то свалку поджог… – тихо сказал папа, – Дня три гореть будет.

10

В следующие дни индейцы ходили смотреть, как горит свалка. Они видели издалека, с высокой дюны – к дымно-огненной исполинской колонне подкрадываются игрушечные пожарные машинки. Струи воды, которые те выпускали с расстояния в полсотни метров, не долетали до гудящего стеной пламени, испарялись на подлете. Облачка пара относило в сторону ветерком. Из аэропорта приезжала машина с пенопушкой: полоснула несколько раз по резиновому вулкану белоснежным тугим потоком, но это не произвело никакого эффекта. Пожарные поливали всю свалку вокруг на сотни метров, а на их красно-белые каски хлопьями ложилась черная горячая сажа.

Улицы поселка затянуло едкой, почти невидимой, ощутимой лишь на вкус, резиново-дымной занавесью. От нее щекотало в носу и щипало в горле.

На третий день, когда из почерневшего, в сугробах черного пепла, оврага перестал подниматься огонь, индейцев постигло горе – вернувшись из тундры они нашли свой вигвам разрушенным.

Потолочные доски были проломлены, и разноцветные бочки грудой просели внутрь. Некоторые из них лежали на асфальте, на боку. У входа валялась старая тряпка, заменявшая еще недавно дверь в индейское жилище, и два сигаретных окурка с оплавленными фильтрами.

Пашка со знанием дела поднял окурки и всмотрелся в них:

– «Космос», – наконец сказал он.

Никто не возразил, и даже не спросили – откуда он знает.

В вигваме оставались кое-какие индейские пожитки – пара старых одеял, пучок недоделанных стрел и банка килек в томатном соусе, которую хранил там на черный день Пашка.

Он и сунулся в разрушенный вигвам – за кильками. Хотел пролезть между бочкой у входа и провисшими потолочными досками, но только сунул туда голову и сразу высунул. Недовольно поморщился:

– Насрано… – коротко объяснил он.

Алешка пришел домой раньше обычного, подавленный. Папа не пил уже несколько дней, поэтому возвращаться домой было даже немного приятно: никто не ругался, в квартире вкусно пахло борщом и котлетами, мама улыбалась. Именно в такие вечера, когда дома все было хорошо, Алешка почему-то особенно остро переживал собственную слабость, беззащитность и уязвимость маленького мальчика. Воцарившееся вдруг благополучие пугало его своей скоротечностью и неизбежным наступлением привычного конца.

– Пап, – сказал он, – Ты можешь сделать мне лук?

Отец лежал на своей кровати в спальне, у плотно зашторенного окна, и читал книжку при свете настенного светильника – это было его любимое времяпрепровождение в трезвом виде.

– Лук? – спросил он с неудовольствием отвлекаясь от страниц фантастического романа, – Зачем тебе?

– Мы в индейцев играем, – объяснил Алешка.

– А сам что, не можешь? Мы в детстве делали без посторонней помощи, – Папе явно не хотелось делать лук.

– У меня не получается, – Алешка чувствовал себя беспричинно виноватым, – Дерева хорошего нет. Я покажу.

Он сбегал в прихожую, где в самом низу стенного шкафа, за пылесосом, хранилось его боевое оружие – кривая ивовая ветка с вялой капроновой тетивой. Папа взял лук и хмыкнул:

– А где я тебе возьму хорошее дерево? Оно на улице не растет.

Алешка поскучнел и отнес лук на место.

Младший Ильгэсиров был грозой всех мальчишек в поселке. Он происходил из благороднейшего рода, на что прямо указывала его легендарная фамилия. Когда Эллэй, предок-основатель якутского народа, приплыл верхом на бревне откуда-то с юга по Большой Реке, то встретил на ее берегах мелких и смирных аборигенов-кочевников. У них не было даже мечей для защиты – только луки и костяные ножи. У самого Эллэя меча теперь тоже не было. Совсем недавно он был молодым, подающим надежды начальником большого армейского соединения, с мечом, личной гвардией, шатром, парочкой наложниц и всем остальным, что полагалось в те древние времена генералу. Но ни меч, ни гвардия, ни даже смазливые пленницы не могли его спасти, когда армия, теснимая с запада превосходящими силами противника, была вынуждена рассеяться в бегстве по речным долинам северной Азии. Бесславный конец ждал молодого монгольского сокола (Эллэй – значит, сокол) в комариных дебрях среднего течения Лены, если бы не жалкие тунгусы (тунгус – значит, лентяй). Глава одного из тунгусских семейств лично выловил генерала из воды вместе с мокрым бревном, и позволил остаться – работником за еду. Военачальник доил оленьих маток и питался речной рыбой так долго, что единственная книга, пергаментный сверток, который он привез с собой на бревне, сгнила от летней северной сырости и рассыпалась в прах от лютых зимних морозов. Поэтому народ в итоге произошел от Эллэя безграмотный, но вполне унаследовавший и буйный степной норов, и аристократическое высокомерие в смутном таежном сердце, и презрительную враждебность к эвенским племенам, приютившим монгольского сокола.

Знаменательной датой считается день, когда Эллэй, окончательно подчинив и запугав дряхлеющего хозяина, взял в жены сразу четырех его дочерей. Справедливости ради нужно заметить, что старик-эвен был не особенно против – судьба не наградила его сыном, а весьма крепкое хозяйство надо было на кого-то оставить. Эллэй собрал по случаю свадебных торжеств все семьи, кочевавшие по окрестностям. Он вышел к диким гостям с деревянной чашей сладковато-пьяного кумыса, а с высокой ели, под которой он собирался поднять первый тост, упало соколиное яйцо и угодило в чашку, забрызгав самого жениха и окружающих.

– Ильгэ! – воскликнул ошарашенный легендарный предок, пытаясь разглядеть сквозь еловые лапы хищную птицу.

«Ильгэ» по-монгольски означает «яйцо». Гости этого не знали и восприняли произошедшее как великий знак, тем более что так оно и было: от четырех тунгусских жен беглого степного генерала пошло ветвиться могучее древо якутских родов. А тех эвенов, что присутствовали на свадьбе и были забрызганы кумысом, стали называть по местности, где они кочевали – Ильгэ сирэ. Что, впрочем, означает лишь Земля Яйца. Они – ловкие, скромные и бесхитростные охотники, видели, как возник народ, который силой прогонит их внуков и правнуков из благодатной долины Туймаады в намертво промороженную тундру, а их земле даст собственное имя, какого она не носила раньше.

По прошествии веков четырнадцатилетний Леша Ильгэсиров полностью оправдывал предвзятые якутские представления о типичном эвене: он был невысок ростом и широк в талии, глуп как сосновый пень, зол на всех без разбору, очень много ел и никогда не занимался ничем полезным. Он не любил русских за то, что у них большие носы и разноцветные волосы. Иногда он отлавливал возле школы какого-нибудь чистенького русоволосого мальчика и долго, с желчью в голосе, рассказывал тому:

– Я видел твою маму. Она такая некрасивая! У нее рыжие волосы – ффу! Она страшная, твоя мама. Уродина… Нуучча! (это слово одновременно означает «русский» и «носатый»)

Если школьник пытался бежать, Ильгэсиров хватал его за горло толстой сильной рукой, слегка придавливал и продолжал:

– Я видел твою маму, когда она шла с работы. Я шел за ней и смотрел, какая она страшная… Я всегда хожу за твоей мамой…

Якутских мальчиков он ненавидел гораздо глубже. Он, как и многие эвены, был уверен, что от якутов плохо пахнет. Плохо пахнет от якутов на эвенской земле. Схватив за руку напуганного круглолицего якутенка, Ильгэсиров начинал монотонно и страшно бубнить над ним по-эвенски. Мальчик не понимал чужого языка и от этого боялся еще сильнее, а Ильгэсиров смеялся, тряс жирными щеками и хлопал себя по круглым бокам.

Ходили слухи, что Леша Ильгэсиров вспарывает животики домашним котятам, если те вдруг выбегут на улицу, что он душит голыми руками доверчивых собак, что он даже носит за голенищем сапога охотничий нож. Все верили этим слухам, хотя никто ни разу не видел ни того ножа, ни тех котят.

Боялся Леша Ильгэсиров только взрослых мужчин и ребячьих стай. Со взрослыми он всегда, даже пьяный, разговаривал угодливо-вежливо. Чем крупнее и суровее на вид был взрослый, тем елейней становились интонации представителя легендарного эвенского рода. А когда его окружала стая дворовой ребятни, он вставал в защитную позу, протянув вперед короткие толстые руки, и скалил зубы, покрытые черным налетом:

– Я вас знаю…

– Эй, Леша, ты зачем так много ешь?

– Я вас видел…

– Эй, Леша, ты больше в длину или в ширину?

– Я знаю, где вы живете…

– Ты что, дебил?

– Я приду завтра…

Индейцы подумали, что варварское разрушение их железного вигвама вполне могло быть делом рук жирного Ильгэсирова. И, встретив Лешу в своем дворе, они тут же окружили его, выставив перед собой натянутые луки и настоящие индейские копья – обожженные на костре заостренные палки. Леша неуклюже вертелся на месте, как загнанный бегемот. Врагов было немного, но они были вооружены и, судя по лицам, исполнены решимости. Он хорошо помнил, как минувшей зимой эти же мальчишки и еще десяток других вот так же, с палками в руках, окружили его, прижали к стене дома и долго закидывали снежками и сосульками. От крепких кусков снежного наста его щеки горели, но он не пытался закрываться руками, а только рычал взахлеб и сквозь пелену тяжелой ненависти, застилавшей маленькие глазки, старался запомнить каждого. Несколько раз он бросался на рискнувших подойти слишком близко, но град ледяных обломков больно стучал по голове и заставлял отступать обратно к стене. Вдоволь натешившись, дети прогнали его, как побитую собаку. Теперь, вот, напали снова. И если нет снега, значит, будут кидаться камнями…

Зная, что Леша уважает возраст, индейцы решили, что допрос поведет Коля, как самый старший из них.

– Это ты сломал наш вигвам? – спросил Коля замершего от напряжения Ильгэсирова.

– Я тебя знаю, – выдавил из себя угрожающе Леша, – Ты Чимитдоржиев. Я видел твою маму с водителем вахтовки. Ты, наверное, тоже водитель вахтовки…

Звякнула тетива, и Леша подпрыгнул на месте, скривив толстое лицо. Это Пашка пустил стрелу в широкую вражескую задницу.

– Я тебе в лицо выстрелю, – спокойно сказал Спиря, поднимая лук к испуганным и злобно-суетливым Лешиным глазам.

Леша молчал.

– Это ты сломал наш вигвам? – снова спросил Коля.

– Я не знаю, что такое вигвам, – сказал Леша и добавил что-то по-эвенски.

Ему ответил Спиря, звонко и четко, как никогда не говорил с соплеменниками-индейцами. Ильгэсиров мрачно посмотрел на маленького бледного мальчика.

– Ты Слепцов. Я знаю твоего деда, – сказал он с интонациями лицемерного дружелюбия.

– Скажи нам, Леша, мы тебя отпустим, – заговорил снова Коля, – Тот домик из бочек ты сломал?

– Нет, – сказал Леша, расплываясь в улыбке облегчения, понимая, что его не будут бить и забрасывать камнями.

Все знали, что Ильгэсиров слишком глуп, чтобы врать.

Кольцо индейцев расступилось, и Леша быстро, насколько позволяли его толстые короткие ножки, отбежал в сторону, боком. Он не решался повернуться к детской стае спиной.

– Иди, бить не будем, – сказал весело пухлощекий индеец Дима: ему было смешно, – Ты, Леша, такой толстый, даже толще меня – наверно, масло любишь кушать.

Замороженное сливочное масло с горячим чаем было традиционным северным лакомством, и Дима пытался представить, сколько кусков молочного жира может проглотить это туполицее чудовище.

– Люблю, – мрачно прошипел Леша, – И тебя я тоже знаю. У тебя два брата…

– Они тебе морду набьют, если ты им попадешься, – хохотнул Дима и заговорил по-якутски, с вызовом в голосе.

Лешу мелко затрясло от сдерживаемой ярости. Он рявкнул неразборчиво, развернулся и пошел прочь, демонстративно медленно, переваливаясь тяжелым туловищем.

– Что ты ему сказал? – спросил Алешка Диму.

– Что он меня ударил и его за это уже ищут, – Дима радостно хихикал, – Он понял. Знает язык откуда-то.

– Разве он тебя ударил? – спросил Алешка.

– Нет, конечно, – ответил Дима, – Потому и смешно.