Текст книги "Немного ночи (сборник)"

Тоска, обнимавшая мир, вдруг похолодела, зазвенела ледяным звоном и со скрипом стала давить мой затылок. Я глубоко вздохнул.

– Валюх, – заторопился Макс, – Она и его скоро бросит. Она очень плохая женщина, у любого спроси. Она со всеми… И с Игорьком, наверное, тоже спала…

– С Игорьком у нее ничего не было. – сказал я.

– Откуда ты знаешь, наверняка было, – сказал Макс.

– Нет, – сказал я, – Игорек бы похвастался.

Мы неловко попрощались – он куда-то торопился. Я смотрел вслед его подпрыгивающей походке и наблюдал за своими ощущениями. Их не было.

Я позвонил ей. Была оттепель. Среди зимы вдруг опустилось на землю странное тепло. И в ранних сумерках сугробы оседали, как весной. Под ногами чавкала грязная ледяная каша. Тротуары блестели, залитые водой, стекающей с крыш тонкими струйками, дергающимися на ветру.

Я лежал в пустом холодном доме и выл от ледяной тоски, выворачивающей меня, как сустав, взятый на излом. Любое положение казалось невыносимым, и я каждую минуту переворачивался с боку на бок, и покрывало, которым был накрыт диван, сбивалось подо мной в неудобный комок. Всю ночь я не спал. Мысль о самоубийстве гудела над ухом, как комар. Отгонять ее удавалось только воспоминаниями о знобящем безразличии, которое, как я знал по своему опыту, встречает самоубийц на той стороне. Мысль отступала, но мне становилось еще хуже.

К утру я хотел убить Наташку. Это единственное казалось выходом, действием, которое могло принести облегчение. Потом должно было наступить что-то новое, пустота без чувств, белое, тихо шуршащее спокойствие.

Часов в девять я вышел из дома, дошел до остановки, сел в заляпанный грязью до самой крыши автобус.

В отделении телеграфа я купил таксофонную карточку. Таксофоны, как назло, все попадались сломанные. Видимо, вчера по проспекту прошлась веселая компания, обрывая по пути таксофонные трубки.

Наконец, нашелся исправный.

О красный пластик козырька, что нависал над аппаратом, разбивались холодными брызгами капли воды. Чтобы вода не попадала за воротник, пришлось встать вплотную к сырой стене. Я набрал номер Артема и стал ждать.

Ответила его мама. Я спросил Наташу. Через несколько секунд молчания знакомый до содрогания голос весело сказал:

– Да…

– Это я, – сказал я с ощущением, будто сгибаю зубами кусок жести, – Нам надо встретиться. Я хочу с тобой поговорить.

– Как твои дела? – весело спросила она.

– Это не имеет значения, – сказал я, выдавливая каждое слово, – Я хочу тебя увидеть. Сегодня. Ты должна ко мне приехать.

– Я не могу к тебе приехать, – озабоченно сказала она, – У меня нет зимней обуви.

– Сейчас дождь идет. – сказал я.

Мы говорили минут пятнадцать. И она приводила какие-то странные аргументы, что у нее замерзнут ноги, что разговаривать по автомату для меня лишком дорого и лучше нам встретиться недели через две, что она сейчас очень занята.

– Если ты не приедешь, я приеду за тобой, возьму тебя и приведу к себе, – я уже точно был уверен, что убью ее.

– Я не приеду. – сказала она.

– Тогда жди, – ответил я и повесил трубку.

Вынул из щели телефонного автомата карточку, сунул ее в карман куртки, подошел к краю тротуара и через пару минут остановил маршрутку-газель.

Все было как в мутном, беспокойном сне. За серыми от грязи окнами фургончика трясся мокрый холодный город, пахло сырой одеждой и смесью женских духов, помады и машинного масла.

Наташка стояла на бордюре газона, в сиреневом пальто и летних туфельках. Я узнал ее сразу, как только вышел из маршрутки. Я подошел к ней. Она взглянула на меня и стала смотреть в сторону. Ее волнистые волосы вились крупными тяжелыми кольцами и блестели.

– Ну, и чего ты хочешь? – спросила она отчужденно.

– Поговорить, – сказал я, еле сдерживаясь, чтобы не схватить ее за волосы и не бросить лицом в чавкающий под ногами асфальт.

– Говори, – сказала она.

– Не здесь, – уточнил я, – У меня дома.

– Я к тебе не поеду, – уверенно ответила она.

– Тогда, – мой голос хрипел и дрожал, – Я ударю тебя по лицу кулаком, потом возьму за руку, заломлю ее тебе за спину, и поведу…

– Ты? Ты этого не сделаешь, – она усмехнулась.

– А ты проверь, – сказал я.

Она помолчала.

– Ладно, – сказала она и пошла к остановке.

В маршрутке мы сели на самое заднее сиденье.

– О чем ты говорить-то хочешь? – спросила она насмешливо.

– Много о чем… – я тоже помолчал, – Хотя бы сейчас, скажи правду. Ты спишь с ним?

– И что будет, если я скажу? – она улыбалась, а мне хотелось выбить ей зубы, чтобы она уже никогда не смогла так весело улыбаться.

– Мне станет легче, – сказал я.

– Да, – сказала она шепотом, – Да, я спала с ним! Ты это хотел услышать?

Я молчал.

– И, кстати, – продолжала она, – Я спала с ним всего три раза. Так что это представление, которое ты устраиваешь – для него нет повода. Я не сплю с ним уже почти месяц.

– Почему? – спросил я спокойно, потому что надо было что-то спросить.

На меня опускалось спокойствие, и я почти засыпал. Вся нервозность, боль, тоска и бессонница вдруг отступили, пропали, будто их и не было. И оставалось только очень уставшее равнодушное ко всему тело, которое хотело прижаться к чему-нибудь теплому и уснуть.

– У него член маленький, – она покосилась по сторонам, не слышит ли кто, – И кривой какой-то. Я, прикинь, даже не кончила ни разу. Первый раз думаю, ну может, он нервничал, может, ему расслабиться надо. Ну, попыталась ему помочь. И опять – возбуждаюсь и не кончаю… Было такое чувство, что он про меня вообще забывает…

– Оральный секс? – спросил я.

– Что?

– Ну, ты ему помочь пыталась… оральным сексом?

– Ну, да…

Я замолчал, и молчал до тех пор, пока мы не вошли в дом. Мы разделись, сели на холодный диван. Она спросила, почему так холодно. Я ответил, что сейчас затоплю.

Мы сидели перед печкой и молчали. В топке потрескивали поленья, и время от времени щелкал кусок угля.

– Что с тобой? – спросила она, – У тебя такое лицо…

– Мне так спокойно, – сказал я, – Ты здесь, и мне спокойно…

– Из-за меня? – спросила она.

И заплакала, нагнувшись к коленям и закрыв лицо руками. И ее волосы упали вперед блестящим водопадом.

Мы почти не разговаривали. Она только спросила, почему я так мучаюсь из-за нее, ведь она грязная женщина и ее нельзя любить. Я объяснил ей, что вижу ее душу и знаю, что она любит меня, только почему-то не хочет в этом себе признаваться, и что я желаю ей счастья, потому что мы теперь вряд ли когда-нибудь увидимся.

Она сказала, что намочила туфли, пока шла сюда, и попросилась остаться на ночь. Я постелил ей на большом диване, в зале, а сам лег в маминой спальне. Рано утром я проснулся и пошел к ней. Я сел на стул возле дивана и смотрел, как она спит. За ночь вся комната наполнилась ее запахом.

Она открыла глаза и посмотрела на меня, серьезно, не улыбаясь.

– Скажи мне, – попросил я, – Скажи, зачем ты это сделала? Зачем? Неужели ты так хотела его?

– Я не хотела его, – сказала она тихо, – Он мне даже неприятен. У него жирные бедра…

– А тогда – зачем?

– Я подумала: «Почему бы и нет?»…

– Вот как… – сказал я, – А почему ты сбежала от меня?

– Я испугалась, – сказала она.

– Чего?

– Того, что где-то внутри, где-то глубоко-глубоко, какой-то своей частью я очень сильно люблю тебя…

Я вздрогнул.

– За это, – сказал я, – Я тебе все прощу…

– Ты меня хочешь? – спросила она.

– Да, – сказал я.

– Иди ко мне, – сказала она и протянула руки.

Я наклонился и обнял ее, мягкую, душистую, родную, ненавидимую, чужую, мою.

Она стонала так громко, что я потом подумал – может быть, ей просто очень хотелось, а я тут как бы ни при чем…

– Я думаю, тебе нужно оставить Наташку с собой, – сказал Ситдиков.

Мы стояли в коридоре, на шестом этаже главного корпуса университета. В принципе, это был чердак, разделенный кирпичными перегородками на несколько аудиторий. Я вызвал Игоря прямо с лекции, чтобы посоветоваться. Я никак не мог решить, оставаться ли Наташке со мной или нужно окончательно порвать с ней.

Я рассказал ему, что она говорила об Артеме и что она любит меня. Он поморщился:

– Ну, да. Теперь она будет…

Я растерянно смотрел на кирпичную стенку. Промежутки между кирпичами были замазаны черной краской, и казалось, будто на красную стену накинута черная сеть с крупными прямоугольными ячейками.

Игорь тоже пребывал в нерешительной задумчивости. Он тер ладони и смотрел прямо перед собой. Его тонкогубое лицо выражало напряженную работу мысли.

– Ты знаешь, Валюха, – сказал он, – Я думаю, тебе обязательно нужно оставить Наташку у себя.

Я улыбнулся, потому что это совпадало с моим сильным, но подавляемым желанием. Он помолчал еще и добавил, нехотя:

– Хотя я бы не оставлял.

– Почему? – спросил я.

– Ну, – он смущенно отвернулся в сторону, – Извини… Но я-то себе другую бабу найду… А ты – нет.

– Почему? – снова повторил я.

– Х-хе, – закашлялся он от неловкости, – Такой уж ты есть. Бабу ты в постель не затащишь, а сами они к тебе не полезут. Разве только какая-нибудь замухрышечная…

– Вот как… – сказал я.

– Я правду сказал, – объяснил он, – Можешь обижаться, но это так, ты сам знаешь.

Я знал. И от этого было особенно обидно.

Я заглянул в себя и поискал остатки чего-нибудь бело-голубого, легкого и оптимистичного. И оно нашлось. Это была моя надежда. Я надеялся, что Наташка останется моей любимой и единственной женщиной на всю нашу оставшуюся жизнь.

Первое, что я сделал, когда мы снова стали жить вместе – взял с нее обещание, что она никогда больше не будет видеться с Артемом. Она долго и искренне обещала. Мы сидели на маленькой кухоньке, напротив пощелкивающей кусками горящего угля печки, оконное стекло казалось черным зеркалом, и она обещала мне никогда не обманывать, гладя меня по щеке и делая грустные глаза.

– Разве ты не понимаешь, – говорил я, – Что если ты меня еще раз обманешь, я умру, я не смогу больше жить, я уже почти не могу жить, я уже почти умер…

По ее лицу пробегали дорожки слезинок, и она обещала:

– Я никогда тебя не обману и не встречусь с ним.

И мне казалось, что я открываю себя, как створки дверей, и впускаю ее в себя.

Мы уже несколько дней жили вместе, и во мне снова крепла уверенность, что все будет хорошо. Хотя я каждый день торопился домой, боясь не застать ее, боясь, что она снова уйдет.

На следующий день после того, как она пообещала никогда больше не встречаться с ним, я пришел в пустой дом. Я обошел все комнаты и нашел на кухонном столе записку: «Валюша, не волнуйся, я поехала к одной подружке. Буду поздно. Целую, Наташка». Я сел за стол и меня затрясло. Сам почерк был невыносимо лживым.

Я даже не успел застегнуть куртку, выскочил на улицу и побежал к автобусной остановке. На бегу я обшарил карманы и нашел смятую купюру. Этого как раз хватало на проезд туда и обратно. Я трясся в полупустой маршрутке и молился, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы я, в конце концов, выглядел просто подозрительным дураком.

Я звонил в его квартиру, готовясь убивать, сжимая кулаки и ставя ноги так, чтобы легко можно было сорваться с места вперед, в удар.

Открыл его брат. Он удивленно помолчал, моргая на меня соломенными ресницами, а потом долго доказывал мне, что ни Артема, ни Наташки сегодня не видел, и в квартире их нет.

Наконец я улыбнулся, сказал «пока», и не спеша пошагал вниз по лестнице. С каждой ступенькой становилось легче. Я улыбался. И встретил их на первом этаже, у лифта. Они стояли рядом. Наташка посмотрела на меня и спросила недовольно:

– Что ты тут делаешь?

Я шагнул к нему. Она вцепилась в мое плечо и повисла. Я скинул ее руки.

– Ну, и делайте, что хотите, идиоты! Как вы меня достали! – закричала она, приседая от напряжения, закрыла лицо руками и выбежала из подъезда, промелькнув взлохмаченными волосами, громыхнув дверью.

Он отшатнулся от меня в угол площадки.

– Валюха, послушай, я тебе все объясню, – начал он говорить, и пошлость этих слов оказалась невыносимой.

Я взял его за воротник коричневой кожаной куртки, дернул на себя и ударил другой рукой в живот. Он согнулся. Он пытался закрыть лицо руками, но было ясно, что одного удара снизу коленом или рукой хватит, чтобы свалить его на бетонный пол.

И эта абсолютная беззащитность вдруг отрезвила меня. Если бы он попытался ответить на удар или убежать, я бил бы его, пока он не упал, а потом пинал бы ногами. Но он стоял, согнувшись пополам, и пытался закрыть лицо, подставляя под любой удар всего себя.

Я вполсилы стукнул кулаком по его затылку. Он выпрямился. Мне подумалось, что надо все-таки дать ему по морде, как следует, чтобы потом не объяснять себе и тому же Ситдикову, почему я этого не сделал. Я ударил ногой слева, и уже на середине траектории стало ясно, что его выставленная для защиты ладонь нисколько не защитит его. И в самом конце я успел довернуть бедро так, чтобы удар пришелся ему в плечо. Он, с зажмуренными глазами, отлетел в сторону и прижался к стене.

Я глубоко вздохнул, развернулся и пошел к выходу. Было слышно, как раздвигаются двери лифта.

Я остановился, замер на секунду, задерживая в легких аммиачно-сырой воздух подъезда, и быстро вернулся обратно. Он стоял в кабине, с трясущимися губами и растерянным лицом. Увидев меня, он испугался и вздрогнул. Я протянул руку, взял его за плечо и сказал:

– Извини, мне очень не хотелось тебя бить.

– Постой, – сказал он, – Мне нужно с тобой поговорить, – он вышел из лифта и устало прислонился к лестничным перилам, – Я не знаю, как так вышло, я просто хотел немного поиграть, и не думал… Я не хочу… Я хочу сказать…

– Я думаю, что сейчас уже поздно разговаривать, – сказал я спокойно и тоже устало, я не понимал его слов.

Он замолчал и продолжал молчать минуты две. Я смотрел на него. Его губы постепенно перестали трястись, лицо было бледным и выражало вялую болезненность, какое-то полускрытое нездоровье. Я повернулся и побежал вниз.

– Постой, я не хочу, чтобы так уходил… – сказал он мне вслед.

Я остановился на секунду и пошел дальше, вниз.

– Прости меня, Валюха… – мне показалось, что его голос задрожал и он почти всхлипнул.

– Я не могу, Тема. – ответил я.

(Мне понадобилось бить его, чтобы он попросил прощения…)

А дома я снова попытался простить плачущую Наташку. Только я уже не брал с нее обещаний.

С коленом надо было что-то делать. Я морщился от боли, когда приходилось спускаться по лестницам, но никак не мог решиться лечь в больницу и сделать операцию. И как-то все завязалось в один клубок – порванный мениск, проблемы с учебой, мысли о самоубийстве, работа, Наташка… И я даже не пытался справиться. Клубок нарастал, вбирал в себя все новые и новые проблемы…

Я даже не сдал летнюю практику. Надо было принести в университет десять опубликованных материалов. А у меня было всего четыре или пять, как посмотреть – кое-что там и материалом-то назвать было нельзя. Сначала прошел крайний срок, потом – самый крайний срок, срок последней возможности настал и канул в лету.

Меня вызвали на заседание кафедры. Сборище было довольно забавным – все преподаватели сидели с веселыми лицами, потому что знали, что ничем плохим это не кончится. Только у замдекана Клюшкина лицо было озабоченным. Он протирал очки чистым платочком и смотрел в мою сторону грустными голубыми глазами. Видимо, портил я ему отчетность. И еще преподаватель этики Коровенок сохранял в лице серьезность, но это было его обычным состоянием. Я думаю, он даже сексом занимается с таким лицом, будто решает, этично ли журналисту раскрывать в суде источник информации.

Булаева, ясно было видно, вообще хотела поскорее закончить с этой тягомотиной и не наблюдать больше моей равнодушной физиономии.

– Валентин, – начал Клюшкин, – Сколько у вас было времени для выполнения плана летней практики?

Я немного подумал и ответил:

– Четыре месяца.

– Четыре месяца, – подтвердил Клюшкин, – За целых четыре месяца вы не смогли подготовить десять материалов, из которых половина – вообще информационные!

Клюшкин сорвал очки и снова принялся протирать линзы платочком.

– Как вы можете это объяснить? – он вперился в пространство в моем направлении, потом надел очки и стал смотреть немного левее, туда, где я сидел на самом деле.

– У меня были проблемы. – сказал я.

– Какие?

– Ну, там, работа…

– Это не основание… – он вдруг остыл и даже вяло махнул рукой, – Что вы намерены делать?

– Взять академ…

– Причина?

– У меня травма – разрыв мениска, нужна операция.

– Ну, – обрадовался упитанный кандидат наук, которого студенты за упитанность и жизнерадостность называли Чупа-чупсом, – Если у него есть повод для академа, то чего мы тут вообще сидим?

– Позвольте, – серьезно поморщился на меня Коровенок, – Я хотел бы спросить, не стыдно ли вам в сложившейся ситуации?

Я посмотрел на Коровенка с чувством внутреннего сожаления.

– Нет, – сказал я, – Не стыдно.

– Но элементарное чувство ответственности… – сказал Коровенок.

И он говорил еще много серьезных и правильных вещей, от которых всем становилось скучно и слегка неудобно, будто в их присутствии осуждали онанизм. Минут через двадцать он кончил. А через пару дней Клюшкин подписал мое заявление об академическом отпуске.

Больницы меня угнетали с детства. Трудно придумать что-либо менее жизнеутверждающее. Один больничный запах чего стоит. Я думаю, дело не в хлорке, которую добавляют в воду, когда моют полы. И даже не в смешивающихся запахах лекарств. Скопище больных человеческих тел – вот, чем пахнет в больницах.

И когда я вошел в это серое здание, с высокими темными потолками и облупленными бледно-голубыми стенами, я подумал:

– Подходящее место, чтобы умереть.

И я представил, что уже никогда не выйду отсюда, что через несколько дней моя жизнь кончится, и эти стены – весь мой мир, все, что осталось.

Я не знаю, почему я так подумал. Я тут же улыбнулся собственным мыслям, но улыбка вышла нехорошая. Мне было неуютно здесь.

В больницу я шел со своей сестрой. Она переживала, что я ложусь на операцию, и, так как была старше меня на восемь лет, хотела позаботиться обо мне. Она испекла пирожков с картошкой, купила пару яблок и завернула все это в полиэтиленовый пакетик.

Мы встретились рано утром на автобусной остановке, как договаривались. Она отдала мне пакетик с пирожками, поежилась от холода в своем старом пальто с песцовым воротником, и сказала:

– Пойдем.

Но тут подъехал автобус. Он был пустой, потому что утром на окраину никто не едет. А больница находилась на самом краю города. За нею ползли до горизонта сизые в предрассветных сумерках снежные поля, и уныло шагали в даль решетчатые колонны высоковольтных опор.

Мы проехали всего две остановки и успели выслушать жалобу пожилой кондукторши, в линялой рыжей кожанке, на тяжесть кондукторского труда. Вышли на конечной.

В приемном покое нас усадили на жесткую кушетку и велели ждать.

Два упитанных мужика в белых халатах долго совещались, раздев меня до трусов, ощупывая колено и заставляя приседать.

– Ну, да, по-видимому, мениск… – сказал наконец один, который был погрустнее, с проседью в волосах, – Надо оперировать.

– Ты сегодня завтракал? – спросил меня другой, румяный и жизнерадостный, с аккуратными щеткообразными усами.

– Так ты его, что, сегодня хочешь?… – седоватый сделал удивленное лицо, – Анализы ведь надо сделать.

– Блин, ну тогда давай на завтра, – румяный сожалеюще взмахнул руками, – А так сегодня поработать хотел…

– Завтра дежурный день, – в голосе седоватого послышались угрюмые нотки, – Привезут тебе снова пазл из пятнадцати шахтеров, а у тебя на столе этот, со своей коленкой…

Их дискуссия закончилась тем, что мне дали баночку из-под майонеза и велели сдать мочу дежурной медсестре. Никогда не любил эту процедуру. В ней заключено какое-то тихое издевательство. Я должен преподносить незнакомой даме еще теплую банку собственной мочи… тут что-то неправильно.

Потом та же медсестра, что приняла от меня банку с мочой, молодая унылая девушка, отвела меня в палату и сказала, что сейчас принесет белье и подушку. Я сел на кровать. В палате находились четверо человек.

На самой большой кровати, весь в повязках, окруженный противовесами, лежал худой носатый старик и пессимистично разглядывал потолок. Из его ноги, сквозь бинты, торчали стальные спицы, слега согнувшиеся под тяжестью тела. На самой маленькой кровати, у входа, помещался мелкий мужичок лет сорока, в синем спортивном костюме нараспашку, с перевязанной рукой и страшными шрамами на горле и голом животе. На соседней с ним койке сидел улыбающийся круглолицый здоровяк с костылями в руках. А рядом со мной, через проход, на смятой простыне и продавленном сером матрасе, маялся пузатый пожилой дядька. Его нога от бедра до стопы была замотана толстым слоем бинта, а сквозь бинт сочилась кровь и что-то желтое. Его трясло, как в лихорадке. Я поздоровался с ним. Он посмотрел на меня блестящими широко раскрытыми глазами.

– А у тебя что? – спросил здоровяк с костылями.

У него были коричневые тени вокруг глаз, будто он долго-долго не спал.

– Разрыв мениска, это в колене, – сказал я.

– Ключица? – переспросил маленький мужичок в спортивном костюме.

– Мениск у него, – раздраженно ответил здоровяк, – Не слышал, что ли? Колено!

– А че ты орешь-то? – возмутился мужичок.

– А че ты сегодня весь день… – здоровяк не закончил фразу, улыбнулся и сказал мне весело, – А у меня тоже. Мениск.

Облезлые стены, высокий потолок, запах немытых тел, кровавые бинты делали воздух в палате похожим на густой зловонный суп. Мне хотелось поскорее уйти, но медсестра никак не несла белье.

– Когда операция? – спросил здоровяк.

– Послезавтра, – сказал я.

– А чего ты тут сидишь? – удивился он, – Иди домой.

– Сказали белье получить, – объяснил я.

– А кто принести должен? – спросил он, – Эта, что тебя привела? У-у-у, от нее дождешься. Мы сейчас другую позовем.

Он привстал на костылях, держа одну ногу на весу, тяжело вздохнул и крикнул солидным начальническим басом:

– Люба!!!

В двери заглянуло немолодое и явно испитое женское лицо.

– Люб, принеси пацану бельишко, – попросил он.

– Ладно, – сказала Люба, улыбаясь, – Подушку одну или две?

На следующий день я со всеми познакомился. Мужика с забинтованной ногой больше не трясло, он вяло матерился и собирался с силами, чтобы дойти до туалета. Для этого он взял костыли здоровяка и пытался привстать на кровати. Его звали Геннадием, он был жертвой автокатастрофы на междугородней трассе. Как выяснилось позже, он лежал в больнице уже четыре месяца и сильно хотел домой – варить вечерами украинский борщ, а днем руководить фирмой по изготовлению поролоновых валиков.

Здоровяк с тенями вокруг глаз оказался Витей, лейтенантом милиции. Он порвал мениск на дне рожденья друга, когда пьяные товарищи устроили свалку на газоне, под окнами пятиэтажки, а он оказался в самом низу свалки. Он пил еще два дня. А на третий вдруг понял, как сильно болит его колено.

Дед Роман, разглядывающий потолок, тоже был из больничных долгожителей. Его раздробленная автомобильными колесами нога третий месяц не хотела заживать, потому что он был старый и к тому же алкоголик. В больнице он, конечно, не пил. Но организм, истощенный вековым пьянством, отказывался регенерировать.

Мелкий мужичок Миша работал всю жизнь сантехником. Больше он о себе ничего не сказал – только махнул рукой и отвел в сторону синие, похожие на собачьи, глаза. И у всех при виде этого жеста сделалось понимающее выражение лица.

В палате, как раз у моего изголовья, стоял маленький телевизор. По нему постоянно шло какое-нибудь идиотское шоу. Больничные обитатели знали нюансы всех этих шоу и обсуждали их во время рекламных блоков. Я участия в обсуждении не принимал, пытался читать книгу, «Возвращение» Ремарка. Дядя Гена тоже читал, и ему, судя по всему, не мешал телевизор. На его тумбочке высилась целая стопка книжек, на туманно-синих корешках которых читалось: «Андре Нортон. Шедевры мировой фантастики». Читал он шедевры яростно, с треском переворачивая страницы и поводя головой из стороны в сторону. Иногда он недоверчиво хмыкал, обводил палату взором, вобравшим в себя завихрения далеких галактик, морщился от боли в раздробленном колене, и снова нырял в космическую глубину.

Вечером, когда телевизор все-таки умолк, окна, обращенные в глухую степь, стали черными зеркалами, и воцарилась вязкая тишина, пришла моя сестра. Она принесла еще горячую тушеную курицу в банке из-под майонеза. И расстроилась, когда я сказал, что мне нельзя есть, потому что завтра утром назначена операция. Она спросила, страшно ли мне. Я сказал, что просто немного волнуюсь. Мы посидели, поговорили о том, что операция пройдет легко. И она ушла, поцеловав меня в щеку. Я проводил взглядом ее нездоровую полную фигуру с чувством усталой жалости. Сестра сама болела, но пыталась ухаживать за мной.

Мне долго не спалось в тот вечер. Часов до одиннадцати я читал. Хотя в палате давно погасили свет, я взял настольную лампу с тумбочки дяди Гены, и в ее желтом теплом свете перелистывал страницы. В двенадцать в палату заглянула медсестра и заругалась на меня шепотом. Я выключил лампу, вышел в коридор, сел у стола медсестры и снова стал читать. Мимо проходили врачи в белых халатах и голубых медицинских костюмах. Мне было не по себе, я нервничал. Но читать мне тоже не хотелось. Крушение кайзеровской Германии не находило больше благодарного зрителя.

– У тебя же завтра операция, – сказал молодой невысокий врач, обутый в домашние шлепанцы и несущий в обеих руках стойки для капельниц, – Иди, спи.

– Успею еще отоспаться, – попытался я отшутиться, – Завтра, под наркозом.

– Вот как? – спросил он, и добавил озабоченно, – Сиди здесь, я сейчас приду.

Он вернулся через минуту, сел рядом со мной на диванчик.

– Я твой анестезиолог, – сказал он, – Буду тебе наркоз давать.

Я хотел сказать, что знаю, кто такой анестезиолог, но он меня перебил:

– С тобой беседовали об операции?

– Нет, – сказал я.

– Ну, тогда слушай, – он нахмурился, – Спать под наркозом ты не будешь. Я введу тебе лекарство в позвоночник, и ты не будешь чувствовать ничего ниже пояса. Будешь в сознании, понимаешь?

Я кивнул.

– Аллергия на что-нибудь есть? – спросил он.

– На пыльцу белой акации, – ответил я.

– Это вещество мы не используем, – он усмехнулся, – Волнуешься?

Я снова кивнул.

– Вот поэтому иди, спи. – он указал на дверь палаты, – Завтра ты должен себя хорошо чувствовать.

Я кивнул, улыбнулся и пошел спать. Простыня и подушка неприятно пахли чем-то дезинфицирующим.

Утром симпатичная черноглазая медсестра принесла мне старый бритвенный станок и пачку лезвий «Нева». Велела побрить ногу.

– Всю ногу, от самой стопы, – сказала она, – И в паху тоже…

– А там-то зачем? – спросил я.

– Положено так. – строго объяснила она.

Я представил себя в больничном туалете, выбривающим собственную промежность, и решил: обойдутся, в этом месте пациент будет прост и натурален.

Сидя на кровати, я аккуратно вставил лезвие в станок и осторожно провел им по голени. Мягкие волосы сбривались легко. Я принялся обрабатывать ногу широкими малярскими движениями и основательно порезался в двух местах. Один порез был длиной сантиметров двадцать – уж не знаю, как я умудрился – из него по лодыжке стекали струйки крови.

– Промой спиртом, – посоветовал лейтенант милиции Витя, – Этим станком тут всех подряд бреют, наркоманов…

Я вытер кровь платком, подождал, пока порез перестанет кровить, и очень аккуратно добрил коленку и бедро.

– Позови Наташку, пусть тебе там побреет, – подмигнул из-за туманно-синей обложки фантастических шедевров дядя Гена.

Я посмотрел на него.

– Медсестру Наташкой зовут, что тебе бритву дала. – объяснил он, кивая в сторону коридора, – Красивая девка!

– Там брить не обязательно, – подал свой хриплый прерывающийся из-за привычки молчать голос дед Роман.

Мужики сдержанно заржали, каждый на своей кровати.

– А что, дед, – ехидно подмигнул почему-то мне Витя, – Не понравилось тебе, как Любка бреет?…

– Да, ну… – дед раздраженно махнул сухой морщинистой рукой.

Витя сопел, хрюкал и давился смехом.

– Она ему порезала… – выдал он залпом и снова затрясся в мелком хихиканье, – Ты проверь, дед – может, откромсала…

Дед Роман обиженно отвернул лицо к стене.

Я надел штаны, лег и попробовал читать Ремарка. Несколько раз перечитал один и тот же абзац. Не понял ни слова. Отложил книгу. В груди почему-то холодело от волнения.

Через несколько минут пришла медсестра Наташка. Она встала рядом с моей постелью, просвечивая сквозь халат здоровым стройным телом, строго посмотрела на меня и велела показать ногу. Я закатал штанину. Она провела пальцами по моей голени, проверяя, как я побрился.

– Порезался весь… – сказала она.

– Первый раз ногу брил, – попытался я пошутить.

Она почему-то тяжело вздохнула. Спросила, нет ли у меня аллергии на атропин. Я сказал, что не знаю.

– Не волнуйся, – сказала она, – все будет хорошо.

Она ушла и через минуту вернулась со шприцем.

После укола я почувствовал сонливость и сердцебиение.

Мне велели раздеться догола, завернуться в простыню и лечь на холодную металлическую каталку. Потом повезли по длинному тусклому коридору, и я видел, как высоко под потолком проплывают слабо светящиеся стержни ртутных ламп. На поворотах каталка с глухим стуком задевала углы стен.

В удивительно небольшой операционной я перебрался на широкий белый стол, лег, вытянувшись во весь рост и с меня сдернули простыню. Я разглядывал громоздящуюся до потолка незнакомую аппаратуру, мертво блестящую матовыми черными поверхностями и глянцевыми серыми экранами.

Операционная медсестра, в марлевой повязке до самых глаз, разглядывала мою правую руку.

– Куда подкалываться-то будем? – спросила она кого-то за моей головой, – Вен нет.

– На левой посмотрите, – сказал я.

Я знал, что у меня очень неудобные вены для уколов. Они почему-то почти не выступают под кожей.

– А что, в левую не кололся? – неприязненно спросил незнакомый женский голос.

Я промолчал и даже обиделся, что меня приняли за наркомана.

– Хорошие у тебя венки, не слушай ее… – шепнула медсестра.

Нужно было ложиться на бок и подтягивать колени к подбородку. Анестезиолог в это время втыкал в мой позвоночник длинную иглу и вводил наркоз. Было не очень больно, но когда его рука чуть дрогнула, вся левая половина моего тела содрогнулась, как от удара током.

Жизнерадостный хирург, которого звали Евгений Евгеньевич, сказал:

– Скальпель, – и скрылся за белой занавеской, отделяющей от меня мою ногу.

– Вот тут режь, – подсказал зачем-то Евгению Евгеньевичу другой врач, которого я не видел.

Через полминуты они оба удивленно хмыкнули.

– Ничего себе, – присвистнул Евгений Евгеньевич.

– Ты что, спортсмен? – спросил он меня, и добавил тихо, – Вот это сустав…