Текст книги "Сыщик Патмосов. Детективные рассказы"

– Ну-с, а вы, значит, сзади шли.

– Да, – угрюмо ответил Трехин, – я с ним говорить хотел.

– И что же?

– Не дождался, когда он кончит, и бросил их.

– Куда же вы пошли?

– А это уж мое дело, – резко ответил Трехин.

– Совершенно верно. Потрудитесь подписать ваши показания.

– С полным удовольствием! – и Трехин с росчерком подписал свою фамилию. – Извольте!

– А теперь, господин Трехин, – сказал следователь, – я вас должен арестовать и препроводить в тюрьму!

Трехин вскочил и исступленно завопил, тараща глаза:

– Что ж, вы мне не верите? Дворянину не верите? По оговору девки я – убийца?

– Пожалуйста, не кричите! – сказал Ястребов. – Возьмите его! – приказал он вошедшей тюремной страже.

Трехин хотел что-то сказать, приостановился, но вдруг с отчаянием махнул рукою и вышел из камеры. В эту минуту вошел городовой с рассыльной книгой.

– А! Резцова привели?

– Так точно-с! – ответил городовой, подавая книгу Ястребов расписался.

– Впустите его!

В камеру широким шагом вошел Резцов и остановился у порога с видом привычного ко всему человека.

Это был парень лет тридцати, типичный мастеровой, в высоких сапогах и пиджаке поверх парусиновой[8]8
  Парусина – грубая, толстая льняная ткань.


[Закрыть] грязной блузы.

– Вас вчера задержали в доме терпимости на Подольской улице?

– Так точно.

– Кутили?

– Так точно.

– На какие же деньги?

– Нашел. Шел это ночью по Загородному мимо полка и нашел. Лежит папиросница. Я ее взял, а в ней деньги.

– Так. Лукерью Анфисову вы знаете?

– И очень даже хорошо. Земляки.

– Когда вы у нее были в последний раз?

– Позавчера, двадцать седьмого числа.

– И пробыли?

– Так часов до восьми. На восьми уехал.

– А не поранее?

– Никак нет. Спросите ее.

– Хозяина Дергачева вы видели?

– Не видел. Лукерья ходила в комнаты. Он обедал, потом спал.

– Так что вы ушли после него?

Резцов чуть улыбнулся и ответил:

– Зачем после, когда в восемь часов?

– А он ушел в котором часу?

– А я-то почем знаю? – уже резко ответил Резцов.

– Пока довольно, – сказал следователь и приказал увести Резцова.

– Господин просят войти, – сообщил сторож и подал Ястребову карточку.

Ястребов прочел: «Карл Эмильевич Розенцвейг».

– Проси!

В комнату вошел маленького роста, седой старичок, одетый в длинный нанковый[9]9
  Нанка – прочная хлопчатобумажная ткань буровато-желтого цвета.


[Закрыть] сюртук, с тростью в руке.

Он церемонно поклонился, сел и, обернувшись всем корпусом к Ястребову, заговорил:

– Я за убийств господин Дергачев прошу взять господина Савельев. Да! Молодой господин Савельев. Николай Николаич! А почему? Господин Дергачев и я с ним давали денег под вексель, под гут вексель. И Савельев давал два вексель на тысячу двести рублей и брал у нас деньги. А потом мы узнал, что его папаша не давал свой подпись.

– Значит, этот Савельев дал вам с чужой подписью вексель?

– Ja![10]10
  Да! (нем.).


[Закрыть] С подписом отца, коммерц-советник Савельев.

Следователь кивнул.

– Ja! – продолжал немец. – А двадцать восьмого им был срок, и я видел, как Савельев этот был в Павловск и ловил Дергачев и был пьян. Это он убил его и взял вексель!

– Завтра я осмотрю бумаги покойного, и если этих векселей не окажется, я приму к сведению ваше сообщение.

– Пожалуйста! Это очень дурной молодой человек! Николай Николаевич, сын Савельева, свой дом на Гороховой, у Красного моста. Это он сделал!

Немец встал, торжественно откланялся и вышел. Ястребов вскочил с кресла.

– Вот вам и третий! Что вы скажете?

– Трудное дело, Виктор Иванович, – вздохнув, сказал Флегонтов. – Запутанное дело!

* * *

Патмосов подоспел к выносу тела.

Мимо него пронесли гроб и прошли немногие из провожавших, какие-то женщины и между ними Марья Васильевна. Лукерья собиралась запереть двери и идти тоже, когда Патмосов нагнулся и как будто поднял с порога серебряный портсигар.

– Смотри, обронил кто-то!

Лукерья взглянула на вещь и побледнела. Дверной ключ упал у нее из рук.

– Узнала? – тихо сказал Патмосов.

– Ничего не узнала! – грубо ответила Лукерья. – А напугали вы меня!

– Ну, так моя находка, – усмехнулся Патмосов и пошел к кладбищу.

Скоро он догнал процессию и зорко осмотрелся, но ничего из того, чего он ждал, не увидел.

Он дошел до кладбища, был в церкви и уехал домой с твердым решением отыскать «Сережу» и «В.».

* * *

На другой день Патмосов, еще лежа в постели, получил от Ястребова телеграмму, которой тот звал его к себе.

– Ишь его разбирает, – усмехнулся Патмосов и, отложив письмо в сторону, стал одеваться.

В это время раздался звонок, и в комнату Патмосова заглянула прислуга.

– Вас один барин повидать хочет! – сказала девушка.

– Проси!

Окончив туалет, Патмосов вышел в свой рабочий кабинет, куда уже входил пожилой господин, одетый с изысканной простотой.

– Алексей Романович Патмосов?

– К вашим услугам!

– Я к вам с рекомендацией от Ивана Дмитриевича, – сказал гость. – Выручайте, а я уж не обижу!

Гость протянул визитную карточку Путилина, на которой Патмосов прочел просьбу оказать всякое содействие подателю.

– Чем могу служить? Садитесь!

Гость опустился в кресло.

– Меня зовут Николай Поликарпович Савельев. Может, слышали?

Патмосов поклонился с улыбкою.

– Как же не знать Савельева!

– Известно вам, что у меня есть сын?

Патмосов кивнул.

– И о нем все известно?

– Не у дел, любит кутить, тратить…

– Сегодня, в шесть часов утра, я побывал у его приятеля, большого мерзавца, Константина Дмитриевича Носова. Ну-с, так тот объяснил, что сын мой дал этому Дергачеву с моей подписью векселей на тысячу двести рублей, получив восемьсот рублей, и двадцать седьмого, заметьте, был у него в Павловске, а двадцать восьмого им срок. Вот и все.

– И вы думаете?…

Савельев вытер платком вдруг вспотевшее лицо.

– Ничего не думаю и всего ожидаю. Так вот, просьба. Расследуйте это дело и, если можно, спасите мальчишку! – Савельев взял за руку Патмосова.

Патмосов сочувственно пожал его руку и ответил:

– Будьте покойны, по простому подозрению его не привлекут. Я выгорожу. А теперь вы можете взять его на поруки. Я сейчас еду в Царское.

Савельев встал.

– Я не забуду вам этого!

– Глупости! – ответил Патмосов, провожая гостя до самых дверей.

«И с чего он схватил Савельева?» – думал Патмосов через полчаса, идя к вокзалу Царскосельской железной дороги.

* * *

Ястребов встретил его радостный и возбужденный.

– Вы у меня обедаете, – сказал он, – и поговорим. Я другими делами занят, но скоро освобожусь. Вы необходимы мне!

Патмосов поклонился.

До обеда было еще добрых три часа, и он не спеша направился к Павловску, мимо того места, где было совершено убийство.

Он шел дальше, глубоко задумавшись, когда вдруг услышал густой лай большой собаки; он обернулся; его нагонял всадник, а впереди всадника бежал огромный дог, оглашая пространство лаем.

Вдруг к ногам Патмосова упал предмет, при виде которого он вздрогнул всем существом.

Это был окурок папиросы. Окурок с таким же длинным мундштуком, такой же толщины, как те…

Патмосов с жадным любопытством взглянул в сторону удалявшегося всадника и увидел только широкие плечи и густые каштановые волосы, прикрытые соломенной шляпой.

Он рванулся было бежать за ним, но потом одумался, добрался до первой скамейки и сел на нее. Подле него дворник мел дорогу.

– Богатое место! – сказал ему Патмосов.

– Мое-то? – удивился дворник.

– Не ваше, а эта дорога! Сколько по ней собственных экипажей едет, сколько тысячных коней! А верхом! Вон сейчас проскакал. Кто это? Не знаете?

– Где их всех знать! Этот из Царского. Часто ездит. Пронесется туда, потом назад – и все! Завсегда с собакою.

Патмосов встал, кивнул дворнику и бодрым шагом пошел к Ястребову.

– Мы на балконе сядем, – сказал следователь радушно, – жара! У меня великолепнейшая ботвинья[11]11
  Ботвинья – холодный суп на кислом квасе.


[Закрыть]!

Они съели ботвинью, съели отбивные котлеты, малину со сливками, и, наконец, прислуга подала коньяк и кофе. Ястребов налил кофе, предложил гостю сигару, рюмку коньяку и наконец, раскурив сигару, откинулся к спинке плетеного кресла.

– Ну-с, дорогой Алексей Романович, теперь поговорим! Вы знаете, я вчера еще арест сделал и ни свет ни заря уже допрос снял.

– Молодого Савельева? – сказал Патмосов.

Ястребов вытаращил глаза.

– Вы откуда знаете?

– Я все знаю, – улыбнулся Патмосов, – но что же вы от него узнали и почему арестовали?

– На него вчера показания сделал компаньон Дергачева, Розенцвейг.

– Так!

– Он видел его с Дергачевым – раз, а два – у Дергачева были векселя с подложной подписью, работы этого господина Савельева.

– Так!

– Но что важно, на него указывает Трехин. Наконец, Савельев сказал сперва, что не видел, потом видел, и совершенно не говорит, где был ночью. Вот видите, подозрительно? А? Да, да! И еще! Векселей его я не нашел у Дергачева. Вчера с судебным приставом все пересмотрел. Векселей куча, и все по срокам разложены, а его векселей нет! А?

Патмосов молчал. Ястребов поправился в кресле.

– Теперь этот Трехин! – заговорил он снова. – Тоже не говорит, где ночь провел, тоже видел Дергачева, и ко всему – неистовый человек. Совершенно одержимый! А убить – расчет, едва он узнал, что наследство может мимо носа пройти. А?

Патмосов опять промолчал.

– И, наконец, Резцов! Этот – прямо разбойник. Был на очной ставке с дворником и все свое: «Уехал в восемь часов, а деньги – нашел!»

– Портсигар Лукерья признала. Вот он!

Патмосов положил портсигар на стол и передал эпизод с Лукерьей.

– Вот видите! – оживился Ястребов и заговорил просительным голосом: – Теперь все от вас зависит, голубчик, Алексей Романович!

– Что же от меня-то?

– Обличить их надо! Где были, когда выехали, как убили, чем. Я вам бумажки уже изготовил. Сделайте обыски у них, опросите всех. Господи, да вы уж знаете все это! – взмолился Ястребов.

Патмосов встал, встал и Ястребов.

– Вот эти бумажки. Пожалуйста!

– Хорошо, я сделаю, – сказал Патмосов, прощаясь с хозяином.

– Ну вот. Ведь из трех уж, наверное, один убийца!

– Четвертый! – засмеялся Патмосов и, пожав руку хозяину, вышел в сад.

* * *

По пути домой Патмосов размышлял: «Который из трех? Да, понятно, четвертый! И этот четвертый – тот всадник с собакою. И это – убийство не для грабежа. Все ясно. А тайна – в письмах и там, подле Серёжи! Да, да!»

Дома он сел к столу, взял лист бумаги и написал:

«Уважаемый Николай Поликарпович! Знаю наверное, что сын ваш не совершил этого дела. Что касается опрометчиво подписанных бумаг, то они исчезли неизвестным образом. Ваш…».

Он подписался, вложил письмо в конверт и надписал адрес Савельева.

* * *

Таинственный всадник был найден Патмосовым на другой же день.

В двенадцать часов дня он уже сидел на той скамье, в парке Павловского вокзала, подле которой вчера видел всадника, курил, читал газету, гулял по аллее, а время ползло, как черепаха.

Но вот пошел второй час, и на аллее из Царского показался всадник. Патмосов внимательно разглядел его.

Это был красавец блондин лет тридцати шести, с окладистой русой бородой, с пышными волосами, богатырь по сложению. Он ехал медленным шагом, держа руки на луке седла.

«Теперь ждать, когда поедет обратно», – решил Патмосов и пошел по прямой аллее до первого поворота в Царское. Этого места всаднику не миновать.

И опять потянулись часы ожидания.

Но вот раздался лай собаки, и показался всадник.

На этот раз он ехал крупной рысью и мерно подскакивал на седле.

Патмосов проводил его глазами до следующего поворота и, заметив направление, быстро пошел за ним. Дойдя до поворота, он увидел сторожа парка и спросил его:

– Скажите, в каком направлении проскакал господин на лошади? Еще с ним большая собака. Я поднял портсигар, который он обронил! – и Патмосов показал серебряный портсигар.

– А прямо в ворота и налево!

Дойдя до Софии, Патмосов с тем же вопросом обратился к городовому.

– По этой улице!

Дальше, на углу Велиовской, городовой ему сказал:

– Господин Санин, дом нумер девять!

Первая часть задачи была выполнена. Патмосов прямо направился в полицейскую часть, назвал себя и попросил дать справку о Санине.

– В одну минуту! – с готовностью отозвался пристав. – Богатейший барин. Художник. Портреты пишет и, говорят, дешевле двух тысяч не берет! А? Зовут Сергеем Матвеевичем, а живет здесь в гостях, у князя Таруханова, кирасира.

– А в городе?

– В городе у него мастерская. Позвольте! – он заглянул в листки. – Тучкова набережная, три. Ишь куда занесло!

– Благодарю вас!

Патмосов почувствовал смущение. Такое лицо вряд ли может быть убийцей.

Вдруг он остановился посреди дороги и крепко хлопнул себя по лбу. А! Он – Сергей, и тот – Сережа! Что же это значит?

* * *

На другой день Патмосов нарядился денщиком[12]12
  Денщик – солдат-слуга при офицере до революции.


[Закрыть] и направился на Тучкову набережную, три.

На тяжелой, массивной двери он прочел дощечку: «Сергей Матвеевич Санин» и смело дернул шнур звонка. Дверь отворил молодой человек плутоватого вида, без пиджака, подпоясанный зеленым фартуком, с метелкой в руке.

– Чего тебе? – спросил он.

– Полковница прислала, – простодушно ответил Патмосов, – приказала спросить, когда приехать портрет писать?

– Сергей Матвеевич завтра быть обещался, – ответил слуга.

Патмосов не уходил. Он подмигнул слуге и сказал:

– А где тут у вас портерная[13]13
  Портерная – пивной кабак.


[Закрыть], мил человек? Пивка бы парочку!

Лицо слуги тотчас изменилось.

– Подожди секунду, я надену спинжак и тебя проведу! Войди пока! – он впустил Патмосова в прихожую и бегом взлетел по лестнице во второй этаж. – Сичас! – крикнул он.

Патмосов огляделся.

Передняя представляла роскошную комнату, уставленную растениями и статуями. Взор Патмосова быстро скользил с предмета на предмет и вдруг приковался к длинной стойке для палок.

Патмосов стал перебирать трости.

Вдруг он нагнулся и быстро поднял лежавшую внизу палку. Она была выточена из американского дерева и оканчивалась топориком вершка[14]14
  Вершок – старорусская мера длины, равная 4,4 см.


[Закрыть] два шириною. Патмосов взял ее за середину и взмахнул ею. Лицо его осветилось торжеством.

– Вот и я, – сказал слуга, сойдя с лестницы, – любовался?

– Много палок, – ответил Патмосов, – а с этой хоть на медведя!

– Редко берет. Последний раз брал, вернулся, швырнул: «Тяжелая, – говорит, – убери!»

– Давно брал? – небрежно спросил Патмосов, идя к двери.

– Нет. С ей он к князю уехал, а позавчера привез. Приезжал.

– Часто бывает?

– Теперь нет. Вот завтра будет.

Он запер подъезд, положил ключ в карман и пошел с Патмосовым, добродушно болтая.

– Мне у его житье, как на квартире. Что барин! Ей-богу! Коли пришел кто – на чай тебе. Меньше полтины и не дают.

Они вошли в портерную, Патмосов спросил пива, и тот продолжал:

– Только комнаты убери, кисти вымой, и все! Кухарка готовит. Совсем барин! А жалованья – двадцать пять!

– Ваше здоровье, как вас звать?

– Василий Афанасьевич. А вас?

– Петр Демьяныч.

Они выпили.

– А давно вы у него на службе?

– Второй месяц. Раньше у него жил такой непутевый, пьяница: какие-то письма у него украл, ну, барин и выгнал!

Сердце Патмосова забилось.

– Письма? – повторил он.

– Мне Матрена сказывала. Барин, слышь, чуть не убил его. Потом выгнал.

Словно свет озарил Патмосова.

Допив пиво, он расплатился, крепко пожал руку Василию и сказал:

– Так передайте барину, чтобы подождал!

– Ладно. Приходи еще.

Патмосов проводил его до дверей подъезда, и они расстались.

* * *

Ястребов чувствовал раздражение на Патмосова…

– Опять не был, – сказал он Флегонтову, входя в камеру, – это черт знает что! Это недобросовестно! Что я без него буду делать, а?

В это время вошел сторож.

– Просит принять кухарка эта.

– Какая кухарка?

– Та, что у убитого служила.

– Зови, зови! – следователь оживился.

В камеру вошла Лукерья и с грохотом упала на колени.

– Виноваты мы, – тихо покаялась Лукерья, – ограбили покойника. Я и Прохор.

– Убил он? – спросил Ястребов.

– Что вы, прости Господи, – и Лукерья даже отодвинулась. – Ограбили его, точно…

Следователь разочарованно вздохнул.

– Как же, когда и что?

– Добро всякое, а денег тысячу.

– Когда же украли?

– Как барин на музыку пошел. Я – четыреста, а он – шестьсот взял. Вещи тоже взяли. Которые в щекатулке… внизу были. Заперли. Прохор и ушел.

– А где вещи?

– Его не знаю, а что у меня, так вот!

И Лукерья положила перед Ястребовым сверток.

Он развернул его и увидел пачку денег, два браслета, часы, цепочку, серьги и крупную брошь.

– Губа не дура! – усмехнулся Ястребов, отодвигая вещи. – Ну, молодец, что покаялась! Грамотная?

– Грамотная! – уже бойко ответила Лукерья.

– Ну, вот – подпиши! – Ястребов взял от Флегонтова записанное показание, громко прочел его и положил перед Лукерьей. – Подпиши!

Она подписала.

– Ну, а теперь тебя арестовать надо!

Лукерья покорно кивнула головой. Ястребов написал приказ, и Лукерью увели.

* * *

Патмосов с утра стал готовиться к предстоящему свиданию.

Он наклеил себе бороду и на нос нацепил пенсне с темными стеклами.

После этого он надел форменные военные брюки, белый китель с полковничьими погонами, повесил шашку, взял общегвардейскую фуражку и с удовлетворением оглядел себя в зеркало.

Он еще раз оглядел все мелочи, взял три письма Веры Андреевны, тщательно спрятал их и суеверно перекрестился.

На улице Патмосов взял извозчика и поехал на Тучкову набережную.

Василий тотчас отворил ему. Теперь он был одет в серый казакин со светлыми пуговицами.

– Барин дома? – спросил Патмосов.

– Дома-с! Пожалуйте! – и Василий указал ему на лестницу.

На площадке показался художник в серой блузе. Солнце освещало его львиную голову, он был красив, как Антиной[15]15
  Антиной – юноша-фаворит римского императора Адриана.


[Закрыть].

Сердце Патмосова сжалось. Он предпочел бы видеть на его месте типичного злодея.

– Сюда! Сюда! – говорил звучным голосом Санин. – Ко мне, в мастерскую! С кем имею честь? Дурак-слуга сказал, что ко мне собиралась барыня.

Патмосов поднялся наверх и не решился пожать протянутую ему руку. Он взял в одну руку фуражку, а другой вынул носовой платок.

– Полковник Снегирев. Вчера правда моя жена к вам собиралась и денщика послала, но жара, мигрень… знаете… И вот я вместо нее. А что до барыни, так, может, к вам еще кто собирался?

– Нет, нет, – поспешно ответил Санин, – избави Бог! Сюда!

Он отпахнул тяжелую портьеру, и они вошли в громадную мастерскую в два света, со стеклянной крышей.

Санин размашисто двинул мягкое кресло, поставил подле него курительный прибор и сказал:

– Садитесь, курите и говорите, чем могу служить, а я помалюю!

Он сел на табурет перед мольбертом и взял из вазы кисть.

Патмосов опустился в кресло и заговорил непринужденным тоном:

– У вас тут целый музей! Даже внизу: и зверинец, и коллекция палок. Прекрасные палки!

– Да, есть! – небрежно ответил Санин.

– Одна, которая с топором, – продолжал болтать Патмосов, в то же время следя за лицом Санина. – Недорогая, но незаменимая. Если ей стукнуть! Я знаю случай, когда одним ударом такой палки разбили голову, как орех. Вам, вероятно, случается бродить по пустынным местам?

Патмосов увидел, как омрачилось лицо художника и как дрогнула кисть в его руке.

– Палка дрянь, – сказал он после минутного молчания, – я велел ее убрать, а этот дурак все ее ставит.

Патмосов взял из ящика папироску с толстым, длинным мундштуком и спросил:

– Вы всегда курите эти папиросы?

– Всегда, – уже с некоторым раздражением ответил Санин, – а что?

Патмосов закурил и, стараясь казаться равнодушным, сказал:

– Приметные очень. Если бы вы совершили преступление, по одним этим папиросам вас могли бы найти и обличить!

Рука у Санина задрожала, и он быстро откинулся от мольберта.

– Я бы унес с собой свои папиросы, – сказал он с деланным смехом.

– А окурки? – тихо произнес Патмосов и замолчал.

Санин резко двинулся на табурете и, отвернув лицо, будто роясь в красках, сказал:

– Будьте добры объяснить мне цель вашего визита. Признаюсь, наш разговор начинает меня утомлять.

Патмосову стало жаль этого человека.

– Я хотел просить вас написать мне картину.

– Я картин не пишу, – глухо ответил Санин. – Я портретист.

– Здесь главным образом лица. Если позволите, я расскажу ее содержание.

Патмосов видел, как сбежала краска с лица Санина, и слышал его прерывистое дыхание.

– Расскажите, – глухо произнес он.

– О, в двух словах! – сказал Патмосов. – Ночь, дорожка вдоль оврага, на ней двое. Один – энергичный, сильный, молодой; другой – пожилых лет, дряхлый, с хитрым, развратным лицом. И этот сильный поражает его в голову палкой, на конце которой…

Санин вдруг вскочил, и лицо его исказилось бешенством.

– Ты не офицер, ты – агент! – закричал он и бросился на Патмосова.

Тот успел отскочить за кресло.

– Что же, вы хотите и меня убить? – сказал он спокойно.

Санин остановился, схватился за голову руками и со стоном повалился. Патмосов с глубоким состраданием смотрел на совсем недавно еще гордого и сильного человека, у которого теперь вздрагивали, как у ребенка, плечи.

– Арестуйте меня, – наконец глухо сказал Санин, – да! Я убил этого мерзавца, той палкой.

– Я не буду вас арестовывать, – ответил Патмосов, – поезжайте завтра в Царское, явитесь к следователю сами с повинной.

Санин поднял голову и с удивлением взглянул на Патмосова.

Тот угадал его мысль.

– Если бы вы убежали, я нашел бы вашу корреспондентку.

При этих словах Санин опять вскочил как бешеный.

– Откуда вам это известно?

– Из этих писем, – Патмосов показал три письма.

– Ее письма! Но я их все взял! – наивно воскликнул Санин.

– Не все! Дергачев был хитрее и три письма держал у себя в бумажнике.

– О, мерзавец! – проговорил Санин. – Он бы снова нас мучил!

Он помолчал, потом встал, прошел по мастерской, вернулся и сказал:

– Я вам все расскажу! Все! Судите!..

Патмосов молча кивнул.

Санин начал свой рассказ, сперва волнуясь, потом спокойнее, и его прекрасное лицо оживилось воспоминаниями любви.

* * *

– Это началось четыре года тому назад. Да! Четыре года будет семнадцатого августа. Ее муж заказал мне с нее портрет, и я к ним приезжал для сеансов. Ее муж носит старинную аристократическую фамилию, богат несметно, красив, несмотря на свои шестьдесят четыре года, и благороден на редкость. Ей всего двадцать шесть лет, и он ее мужем является только номинально. Она – дочь его боевого товарища, осталась сиротою, и он не придумал лучшей формы опеки, как жениться на ней, и относится к ней как отец. Буквально. Она платит ему привязанностью и ухаживанием. И вдруг – я на дороге! Я со своей любовью!.. Да, так началась наша любовь.

Санин закурил папиросу, бросил ее, взял новую и заговорил снова:

– Должно было случиться то, что случилось. Она забеременела. Да! Это было наше счастье и наш ужас. Счастье – увенчать любовь свою живым плодом, ужас – открыться. Не для меня! Я всегда молил ее об этом, но для нее. Она была убеждена, что ее муж не перенесет этого открытия. Приводил ее в ужас и скандал, который мог разразиться в обществе. Она – женщина своего круга, своих понятий. Я понимал ее и разделял ее страхи. И тут нам выпала вдруг удача. Генерал уехал в Англию, оттуда в Америку на семь месяцев. Он звал с собою жену, но она уклонилась и назначила ему свидание в Париже… Это было удачей. Она уединилась и родила прекрасного мальчугана.

Лицо Санина озарилось широкой, светлой улыбкой.

– И началось наше новое счастье. Счастье отца и матери. Я его поместил в надежные руки, а потом решил, едва отнимут его от кормилицы[16]16
  Женщина, кормящая грудью чужого ребенка.


[Закрыть], перевезти к себе. И все пошло прахом!

Он тяжело перевел дух и продолжал:

– Это случилось совсем недавно. Всего с месяц. Она приехала ко мне в безумном ужасе и показала письмо от какого-то негодяя. Негодяй писал, что знает про ее связь, знает, что у нее есть ребенок и где он и что он все это огласит, если она не заплатит ему пять тысяч рублей. За эту сумму он продавал ее письма. Письма ко мне! Я бросился в спальню, где в ящике стола держал ее письма. Их не было! Да, только тогда я понял, как надо беречь тайны. Надо сжигать все! Записку, ленточку, всякий знак. Надо держать себя с любовницей, как с зачумленной. А я, болван, берег ее каждое письмо как святыню!

Он ударил себя по лбу и сжал кулаки.

– Очевидно, их украл мой слуга. И едва уехала Вера, как я набросился на слугу. Я его встряхивал, как мешок, швырял, как кошку, я готов был пытать его огнем и железом. Он ревел, ползал на коленях и во всем сознался. Через других слуг-негодяев он узнал, что один мерзавец платит хорошие деньги за господские письма. Мой каналья был не дурак. Несомненно, он знал нашу тайну и отправился к этому Дергачеву. Да! И продал меня за триста рублей.

Он помолчал, потом продолжал:

– Слугу я выгнал, а сам поехал к Дергачеву в Павловск и вызвал его на вокзал. Там я объяснился с ним. Я предложил ему две тысячи.

Он вскочил, сел, снова вскочил, и лицо его теперь горело злобою.

– Тут и начались пытки! Он торговался и после каждого свиданья слал ей письма с угрозами, а она ехала ко мне и писала ко мне умоляющие письма. Это был месяц сплошных мук. Я все же выторговал тысячу. Он согласился отдать мне письма за четыре тысячи.

Санин горько усмехнулся.

– Значит, за тысячу он припрятал три письма! Ловко! Да? – и он продолжал: – Двадцать шестого числа я собрал всякими способами три тысячи рублей и известил его, что двадцать седьмого куплю свои письма. Я бегал, искал, но нашел еще только сто рублей. И я поехал.

Патмосов кивнул.

– Мы условились встретиться в десять часов вечера. Я ждал его, он не шел. Одно это ожидание уже обозлило. Наконец он пришел…

Санин перевел дух.

– И тут началось! Я сказал, что остальные четыреста я отдам ему завтра. Он ответил, как хам: «Тогда и письма» – и хотел уйти. Я удержал его и стал упрашивать. Мы начали спорить. Он дразнил меня: то вынимал пакет из кармана пальто, то прятал его назад. И ничего бы не было, – сказал Санин, – если бы не пустяк.

Он тяжело перевел дух.

– Я взял его за пальто, за борт, а он вдруг заорал: «Вы хотите убить меня!» – и толкнул. Во мне словно пружина лопнула. Все завертелось, закружилось, и, когда я очнулся, он лежал на земле. Я нагнулся. Кровь! Тогда я понял, что сделал. По моей палке текла кровь. Ко мне вдруг вернулось спокойствие. Я нагнулся к нему и выдернул у него из кармана пакет. Потом отошел, старательно вытер и вычистил палку и пошел на музыку. Повидал двух-трех человек и пешком вернулся в Царское, где живу у своего приятеля. Вот! – окончил он. – На другое утро я послал ей письма.

Он замолчал и опустился в кресло, закуривая пятнадцатую по счету папиросу.

* * *

Патмосов первый прервал молчание.

– Вы должны теперь открыться следователю, – сказал он, – сейчас у него трое в подозрении, и из них двое совсем невинны.

– Но как? Я тогда должен рассказать все? Открыть ее имя! Я не могу! – воскликнул Санин.

– Слушайте. Я помогу вам. Идите к следователю, расскажите ему факт убийства, а причину придумайте, какую хотите. Он любил женщин, был развратник.

– А эти письма? – сказал Санин. – По которым вы додумались?

Патмосов вынул их из кармана и решительно протянул Санину.

– Возьмите их и уничтожьте!

Санин жадно схватил их и воскликнул:

– О, теперь я спокоен! Берите меня!

– Нет-нет, вы сами!

– Согласен.

Патмосов сказал адрес и поднялся с кресла. Волнение душило его. Спокойствие Санина было трогательнее его недавнего отчаяния.

– Я иду! Вам надо приготовиться.

– Я теперь Голиаф! – засмеялся Санин. – В одиннадцать у него в камере!

Патмосов выбежал из мастерской.

Он вернулся домой и тотчас позвал к себе хозяйку, продиктовал ей друг за другом два любовных письма и записку с назначением свидания, подписав их все буквою «В».

– Все!

Молодая женщина встала.

– А теперь вы эти записки покажете мужу, – смеясь, сказала она.

– Да, да! Вы рискуете, – в тон ей ответил Патмосов и потом серьезно сказал: – Вы спасаете честь женщины, как люди понимают ее, и спокойствие семьи.

* * *

На другой день Патмосов ехал в Царское Село к Ястребову, который успел послать ему четыре телеграммы.

– Что же вы, дорогой мой, так запропали? Я истомился, ожидая вас.

– Занят был, все этим же делом, – ответил Патмосов и, вынув из бумажника три письма, положил их на стол. – Вот письма, которые я брал. Они ни к чему.

– Я же говорил, – сказал Ястребов, – у него любовниц тысяча! Уберите, Севастьян Лукич.

Он кинул письмоводителю письма и снова спросил Патмосова:

– Ну, что же вы сделали за это время?

– Нашел убийцу, – ответил с улыбкой Патмосов.

Ястребов даже привскочил, и глаза его засверкали.

– Я говорил! Ну, рассказывайте, какие улики? Который из трех?

– Четвертый, – ответил Патмосов.

Ястребов упал в кресло и захлопал глазами.

– Вы шутите?

– Нет, серьезно! Где же он?

– Он… – Патмосов поглядел на часы, на них было без двух минут одиннадцать. – Он сейчас будет здесь, у вас.

– Господина следователя можно видеть? – раздался звучный голос.

– Пожалуйте! – крикнул Патмосов, вставая.

– Пришел, – сказал он тихо Ястребову.

Тот поднялся с кресла.

– Вот и я! – и на пороге камеры показалась мощная фигура Санина.

Патмосов горячо пожал ему руку и поспешил выйти.

* * *

Слух о том, что Санин, этот милейший человек, даровитый художник, оказался убийцей, произвел в Петербурге сенсацию. Зал суда был битком набит дамами высшего света.

Санин держал себя на суде с благородною простотою. Он объяснил, как убил Дергачева, и рассказал о мотивах этого убийства. Дело вышло из-за женщины, которую называть Санин не хотел. Присяжные признали его виновным в убийстве в запальчивости и заслуживающим снисхождения. Суд приговорил его к четырем годам каторжных работ.

Лукерья и Резцов судились за кражу и были осуждены: она – на два месяца, а он, как рецидивист, на поселение.

Трехин получил наследство и закутил так, что через месяц очутился в больнице.

Марья Васильевна стала выезжать и в скором времени обзавелась новым покровителем.

Что касается молодого Савельева, то пережитые им позор и страх совершенно образумили его. Он разорвал свои прежние знакомства, поступил к отцу на фабрику, где принялся основательно изучать дело.

Векселя исчезли, и надо предполагать, что они вместе с письмами попали к Вере Андреевне и сгорели в камине.

Остается сказать про Веру Андреевну.

Через два года после осуждения Санина она овдовела и со своим сыном Сережей поехала в Сибирь – к тому, кто так дорого заплатил за ее спокойствие. Когда Санин отбыл срок каторги, они поженились и поселились в Иркутске, где Санин опять стал зарабатывать сумасшедшие деньги.

1909 г.