Текст книги "Двоевластие"

VII
Поход

Девятого августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско; на площадях и базарах толпился народ всякого звания, а пред толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он, перечисляя все козни поляков, объявлял им войну.

– Бить их, схизматиков! – в исступлении выкрикнул старик в толпе. – Не будь мои кости старые…

– Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! – сказал, усмехаясь, приказный.

Бабы остановили юродивого:

– Фомушка, что молчишь, голубь?

Фомушка, огромный лохматый детина с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:

– Кровь, кровь, кровь! Много крови будет!

– Господи, Владыко, горе нам! – заголосили бабы.

В то же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско, и все ближние бояре государевы. Тут же был и молодой князь Теряев со своим отцом и тестем.

Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба; государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.

Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:

– Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.

Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.

Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря: «За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица!» – и после каждому говорил напутственное слово.

Увидев молодого князя, он улыбнулся ему и произнес:

– Тяжко расставание с молодою женой, но вернешься победителем, и слаще будет счастье твое! Будь доблестен, как отец и дед твой!

Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников, с плотным, коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.

Войска выходили из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.

Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали следом за войском.

Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.

– Каково будет для нас счастье? – задумчиво проговорил он.

– Победить должны, – уверенно ответил Стрешнев.

– Истинно! – Филарет взглянул на него и кивнул головой. – Боярин Михаил Борисович – знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.

Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметевым, но хитрый царедворец словно не заметил его взгляда.

– Люди все славные, – подхватил Стрешнев, – и войска много!

– Пошли, Господи, одоление супостата! – молитвенно произнес Михаил. – Много бед нам от поляков чинится.

– Аминь! – заключил Филарет.

А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско – конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.

– У Можайска разделимся, – сказал Шеин, – мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!

– Хорошо, – ответил Прозоровский.

– А оттуда далее пойдем, до Варшавы.

Измайлов усмехнулся.

– Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.

– Молчи! Говори подумавши, – грубо оборвал его Шеин, – теперь, чай, вы не со своим Пожарским али Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! – И Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак. Во главе войска, среди отрядов конницы ехал и отряд Теряева в сто двадцать человек, во главе которого стояли Эхе и молодой князь. Оба они ехали задумчиво, молча. Эхе думал о Каролине, с которою недавно обвенчался у пастора, и переживал тяжелые минуты разлуки с нею. Она не плакала, провожая его, не голосила, как молодая жена князя Теряева и его мать, но ее печаль была, наверное, сильнее и глубже. Как крепко она обняла его и поцеловала!«Не говорю: прощай, – твердо сказала она, – а до свидания! Ты не смеешь умереть, потому что…» – и тут она тихо – тихо сказала Эхе такое, отчего у него всколыхнулось сердце и кровь прилила к лицу. А теперь, когда он вспоминал все это, ему становилось тоскливо и грустно. Не дай Бог, убьют. Тогда что?.. Он косился на Михаила и вздыхал, слыша и его вздохи.

Но Михаил вздыхал не по своей молодой жене, которая, провожая его, голосила на весь двор, не любя его ни капли; грустил он по Людмиле, с которой ему предстояло последнее свидание.

– Иоганн, – сказал он.

– Что, князь?

– Я подле нашей вотчины отойду, а завтра догоню тебя.

Эхе молча кивнул головой.

Князь тихо отъехал в сторону, но едва редкий перелесок скрыл его, что было мочи погнал своего коня, направляясь к старой мельнице.

В тот же день из Рязани выступил Семен Андреевич Андреев, стрелецкий голова, во главе рязанского ополчения, а с ним и Алеша Безродный со своим отрядом. Грустен и уныл был юноша, думая про Ольгу и томясь тяжкой неизвестностью. Он уже собрался было в Москву, как вдруг получил от боярина наказ идти с Андреевым не из Москвы, а прямо с места. Волей – неволей остался он в Рязани и не знал, вышла ли Ольга уже замуж или все еще в девицах.

Князь Михаил быстро мчался к своей милой. Та же дорога перелеском, потом вдоль берега речушки, та же рассосанная плотина; все то же, что видел князь месяц тому назад, но какая разница была в чувствах!.. Тогда он ехал по этой дороге полный счастья и радости, думая только о том, как встретится с Людмилой и какие речи поведет с ней, а теперь какая‑то неясная тоска сжимала его сердце и туманила очи. Злое предчувствие неминучей беды сосало его сердце.

Сам того не заметив, князь подъехал к воротам мельницы и даже вздрогнул от неожиданности. Быстро спешившись, он привязал коня к крыльцу у столба и тихо вошел в калитку. Огромный цепной пес рванулся на него с ревом. Князь недовольно оглянулся. Где слуги? Где Мирон?.. Правда, ведь его люба словно в неволе лютой.

– Миша! – вдруг раздался радостный возглас, и Людмила, спрыгнув с трех ступеней крыльца, бросилась к нему на шею, обвила его руками и замерла на его груди.

– Голубка моя!..

Князь забыл свои думы, свои недовольства. Он только чувствовал любимую женщину у своей груди и, прижимая ее, осыпал горячими поцелуями.

– Приехал! Не обманул! А я ждала тебя, ждала… Пресвятая Богородица сжалилась надо мною!..

– Голубка моя!.. – повторил князь.

Людмила освободилась из его объятий.

– Пойдем же ко мне! Нынче я уж покормлю тебя. Помню прошлое! – весело сказала она и вдруг побледнела. – Что это ты такой? – дрогнувшим голосом спросила она.

Только сейчас она разглядела костюм князя. Его голову покрывала не обычная шапка с выпушкой, а шлем со стрелой между бровей и острым наконечником. На плечах поверх кафтана висела кольчуга, у пояса болтался меч, а в руке на коротком ремне висел блестящий чекан.

Князь смущенно улыбнулся.

– Голубушка моя, да ведь я с похода! Наши дорогой идут, а я заехал на тебя взглянуть. В ночь нагоню…

– В ночь? – побледневшими губами проговорила Людмила.

– Ну, в утро, – поправился князь и про себя подумал: «Далеко не отойдут за ночь!».

Веселье оставило Людмилу. Она провела князя в горницу, усадила за стол, уставленный флягами, бутылками и разными блюдами, села подле него и замерла, припав головою к его плечу.

Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.

– Рыбка моя, – шутливо сказал он, – да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?

– А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?

– Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два… и я уж всегда у тебя буду. Неделя – и я у тебя. Вот как! А пока погляди, что я для тебя припас!

Князь вспомнил, что в тороках {Торока – ремни у задней луки седла для пристежки, приторочки чего‑либо.} увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота.

Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.

– Проведи коня да засыпь ему корма, – сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. – На заре уеду.

Мирон подобострастно поклонился ему.

Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.

– Все для тебя, моя ясная! – сказал он, выкладывая драгоценности.

В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом, кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.

– Зачем мне? Пред кем рядиться я буду? – сказала она. – Едешь ты и с тобою счастье мое. Я молиться пойду…

Князь смутился.

– Что же, с Богом!.. Только идти не надо – я тебе поезд снаряжу. Молись, а там вернешься и меня поджидать станешь. Приеду я – нарядись. Ну, поцелуй меня! – И он привлек Людмилу к себе и поцелуями снимал слезы с ее глаз.

Ее грусть на время прошла. Она улыбнулась и стала угощать его.

– Кушай, князь, во здравие, – сказала она, кланяясь ему в пояс, – для твоей милости старалась. Не погнушайся!

– Горько! – засмеялся князь, наливая чарку вином.

– Ну, уж и привередливый гость у меня! – ответила Людмила и звонко поцеловала князя.

А там наступила ночь. В темноте, в тишине Людмилу то охватывала безумная страсть, то поражал страх. Она целовала князя, а потом – вдруг холодела и шептала:

– Что, если тебя убьют? Умру я…

– Я сам семерых убью, – шутил в ответ князь.

– Ах, оставь!.. Поклянись лучше беречь себя!..

– От стрелы или пули нешто убережешься…

– А у тебя наговоренные шелом и панцирь?

Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:

– Наговоренные!.. Мне в Швеции наговорил колдун один.

– То‑то, а то у нас Ермилиха может.

– Нет, у того наговор крепче, – сказал князь, желая успокоить Людмилу.

И та успокоилась.

– Милый, только одно прошу, – заговорила она, – вот тебе ладанка, – она быстро в темноте накинула ему гайтан, – сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, – она понизила голос, – колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось ее! Носи.

– Богом клянусь! – ответил тронутый князь.

– И еще, – она прислонилась к самому его уху и зашептала: – Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.

Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.

Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.

«Плакать будет, убиваться, – подумал он, – долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!»

Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.

Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.

– Господи, не допусти какой беды над ее головой!.. Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!..

После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.

Та уже не спала.

– Сокол – свет! Что так рано? – воскликнула она.

– Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!

– Ну, ну, кормилец наш!

– В поход я еду, так ее, – он указал на дом, – беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!

Он вышел во двор.

Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.

– Беречь свою государыню, – строго наказал князь, – как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!.. Ты, Мирон, из леса выведешь меня! – сказал он Мирону и вышел за ворота.

Все тихо проводили его туда.

Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:

– Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе, – он дал ему мешок, – государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!.. Клянись!

Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.

– Спасибо тебе! – сказал князь. – Вернусь – награжу!

Князь ударил коня и выехал из леса.

Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.

Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.

– Князь, что с тобою? – участливо спросил его немец.

– Оставь! – ответил князь и, отмахнувшись от него, отъехал в сторону.

Представлялась ему Людмила, как проснулась она и его не нашла, как горько заплакала…

«Лучше разбудить ее было бы!» – терзался он, а потом подумал, что тогда он и вовсе не расстался бы с нею.

Кругом стоял неумолчный гам. Бряцало оружие, громыхали подводы, кричали люди, ржали кони, мычали быки, но князь ничего не видел и не слышал, думая о своей любви, о Людмиле, о горькой разлуке, совершенно забывая, что у него в терему, в Москве, оставлена молодая, красивая жена.

VIII
В походе

Наперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, от Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.

От Рязани вел немалое войско, в тысячу сто человек, стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алеша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.

Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алеша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.

– Брось кручину, – с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, – сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!

– Да ведь не идет! Я больше про нее, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвется!.. – тихо ответил Алеша.

– Стерпится – слюбится! – сказал Андреев. – Не она первая. Девки всякого любят.

– Невмоготу отказаться.

– А надо.

Надо – это понимал и Алеша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что ее свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а все‑таки какие‑то смутные планы роились в его голове, какие‑то неясные надежда поддерживали его дух.

«В войне отличусь, – думал он, – царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!»

А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.

«С нами крестная сила! Сгинь!» – и Алеша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.

Даже мысли о войне не занимали его.

– Будешь такой совой бродить, – шутил с ним Андреев, – и ляхи тебя живым заберут!..

У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.

В средине была ставка самого Шеина – огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там – Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.

Рязанское ополчение подошло к самым окопам и было остановлено отрядом рейтаров.

– Нельзя дальше, – сказал их капитан, – надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать!

– Да ну тебя! – отмахнулся Андреев. – Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.

– Откуда? Кто?

– С Рязани, скажи!

– А вы тут стойте!..

Андреев кивнул капитану, и тот ушел.

– Шут гороховый, – сказал Андреев, – поди, в двенадцатом году полякам служил или за свою душу грабил, а теперь у нас! Меч продажный!

– А знатно дерутся.

– Дерутся‑то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут… что казаки…

В это время вернулся капитан.

– Иди! – сказал он Андрееву.

– Ты за меня побудь, – распорядился Андреев, обращаясь к Алеше, и пошел за капитаном.

Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.

– Бог с тобою, – ответил ему Шеин, – откуда? Кто?

– С Рязани… стрелецкий голова Семен Андреев.

– Много людей‑то?

– Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.

– Пушки есть?

– Две малые только.

– Ну, ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, – распорядился Шеин. – С ним вот!

Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:

– Приходи вместе с Безродным в мою ставку.

Андреев вернулся и повел свой отряд на указанное место.

– Князь‑то Прозоровский – добрый человек, а боярин не пришелся мне по сердцу.

– Говорят, он воевода хороший, – сказал Алеша.

– А то в деле узнаем!

Отряд рассыпался и стал торопливо устраиваться. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили у себя сторожевые посты. Андреев с Алешей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомленные ратники уже сидели за горячим толокном.

Андреев с Алешей прошел к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою меда в руке. Тут же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.

– А, честные воины, будьте здоровы! – приветствовал их князь. – Садитесь! Мальчик, меда и чары!

Андреев и Алеша отвесили общий поклон и сели.

– Ну, кто из вас с ляхами бился?

– Я, – отозвался Андреев, – в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал!

– Да что ты, князь, – заговорил Лесли, – кто из нас ляха не бил? Разве безусые.

– А тех выучим. Ха – ха – ха! – сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.

– Да! – изменив тон, серьезно заговорил Прозоровский. – Нам много дела впереди. Боярин – воевода напрямки к Смоленску придет, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Себеж – на все, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо все скоро делать.

– Когда выступим?

– Я думаю, завтра еще дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи еще промеж себя дерутся.

– Верно, – сказал Лесли. – Я бы уже завтра тронулся.

– Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить! Пейте, гости дорогие!

Гости стали пить. Алеша не отставал от прочих, думая затопить свою тоску. Почти до полуночи длилось пирование, когда гости встали наконец и попытались двинуться в путь.

Алеша вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу и услышал голос:

– Друже, не ты ли Алексей, кабальный Терехова?

Алеша задрожал, узнав голос Михаила Теряева. «Что ему нужно?» – подумал он и сдавленным голосом ответил:

– Я. А ты кто?

– Я‑то? Князь Теряев, Михаил, – ответил князь, которого Алеша едва различал в темноте, – может, помнишь? А я тебя не забыл с того времени, как боярина из полона выручил. Лицо твое тогда приглянулось мне.

– Спасибо за ласку, – проворчал Алеша и быстро отошел от князя.

– Вот тебе на! – воскликнул с изумлением Михаил. – Что я ему сделал такого?

А Алеша вернулся в свой шатер и, сев на землю, где ему была постлана солома, сказал Андрееву:

– Разлучник‑то мой здесь… с нами вместе.

– Ну и ладно! – сквозь сон ответил Андреев.

Но для Алеши это была мученическая мука. Он чувствовал, что с князем ему придется и говорить, и сталкиваться; сознавал, что князь ничем не виновен пред ним, и в то же время не мог победить свою ненависть к нему.

Целый следующий день он не выходил из своего шатра, боясь роковой встречи, а когда заиграли в трубы поход, выстроился со своею сотнею в стороне от князя, которого заприметил во главе войска. Прозоровский велел ему соединиться с другими отрядами и надо всеми дал начальником дворянина Аверкиева, старого заслуженного воина. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.

Началась военная страда. Князь Теряев на время забыл и про Людмилу, и про свою любовь. Новизна обстановки, участие в настоящей войне заняло его ум и сердце.

Войско Прозоровского подвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и ее размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлепая по грязи.

– Зелье береги! – раздавались постоянные приказания, но по такой погоде трудно было уберечь порох – у стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и, как его ни прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.

Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было. Случались по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слезы и разорение.

Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведки. Князь рыскал по узким тропинкам, по непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому.

– Ничего не видать. Стоит деревнюшка, и в ней с полсорока домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!

– Нет – и слава Богу, – говорил Прозоровский, – побережем людишек наших подоле!

Князь вздыхал и говорил Эхе:

– Иоганн, да что это за война! Вот уже месяц идем, и хоть бы что. Только, словно разбойники, жжем да грабим.

– Ха – ха – ха! – смеялся Эхе. – Подожди, и война будет!

– Скучно!

Но, кроме скуки, становилось и трудно. Дождь и холод донимали людей. Есть приходилось только холодное и сырое, потому что нельзя было развести костер при такой погоде. Люди стали болеть цингою.

Однажды Теряев выехал на разведки, как всегда, вместе с Эхе. За день перехода должна была находиться крепость Белая – первая крепость, где было войско.

Крошечный отряд Теряева выехал с опушки леса, и вдруг Эхе резко ухватил княжьего коня за узду и осадил назад.

Князь вздрогнул от радости и посмотрел в сторону, куда указывал Эхе. На полянке подле высоких, одиноко растущих кустов верхом на лошади сидел всадник и осторожно оглядывался по сторонам. Длинное копье торчало у него из‑за спины; в руках была пищаль. Князь не выдержал. Не успел Эхе опомниться, как Михаил рванул коня и помчался на одинокого всадника, высоко подняв в руке тяжелый чекан.

Всадник увидел его и навел пищаль. Пуля прогудела над головою князя. Он подскочил уже к всаднику, тот уклонился от удара и выхватил саблю. В тот же миг из‑за куста выскочили шесть других всадников и бросились на Теряева.

– Матка Боска! Пан Иезус! – кричали поляки, скача и махая саблями.

Князь, не помня себя, махал чеканом, и тот со свистом резал воздух. Вдруг его конь вздыбился и с криком повалился наземь – подлый удар подсек ему задние ноги. Однако князь успел вскочить на ноги.

– Держись, князь! – раздался в это время голос Эхе, и он бурею налетел на поляков со своими двадцатью воинами. Поляки рассеялись.

Князь перевел дух и весело сказал:

– Нигде не ранен!

– А коня загубил, – угрюмо ответил швед. – Эх, воин! Чуть ты и себя не погубил!.. И все по глупости.

Князю стало совестно.

– Ну, да что, – усмехнулся Эхе, – едем назад скорее, скажем воеводе. Может, тут и засада есть! Эй, Терентий, отдай князю коня, а сам пешим иди. Да сними с княжьего коня сбрую!

И они поскакали с вестью о неприятеле.

Прозоровский приготовился к битве. Он разделил войско на фланги и центр, отвел часть в резервы и двинул вперед артиллерию. Но враг оказался ничтожным: пред крепостью выстроилось все войско – восемьсот жолнеров да человек триста пехоты.

Прозоровский ударил на них и смял в мгновение ока. Они бросились в крепость и на плечах внесли за собою русских. Князь Теряев опьянел от крови, дыма и криков. Как безумный, носился он по узким улицам крепости и бил тяжелым чеканом направо и налево. Кровью залились улицы. Крепость пылала.

Спустя час Прозоровский чинил допрос пленным:

– Знает ли король ваш, что мы войной идем?

– А мы откуда знаем. Пришли холопы, говорят, войско идет. Мы и встали на защиту, а дальше ничего не знаем.

– Вешать! – распорядился Прозоровский, и шестьсот жолнеров были повешены после мучений.

Прозоровский отдохнул неделю и двинулся дальше.

От Шеина прискакал гонец с вестями. Боярин взял Серпейск, Дорого буж и подошел уже к Смоленску, куда ждал и князя.

– Будем, будем! – ответил Прозоровский. – Пусть он Смоленск берет.

Войско двигалось дальше, и Теряев уже увидел войну. Брали Невель, Рославль, Почеп, Трубчевск и Себеж. Поляки, один против десяти, сражались с отчаянной храбростью и жестокостью. Несколько взятых ими пленных вернулось с отрубленными руками и отрезанными ногами. Русские платили тем же.

Однажды Эхе захватил языка. Это был маленький рыжий еврей. Эхе привязал его за шею веревкою и, сидя на коне, привел его в стан. Полузадушенный еврей долго не мог опомниться.

– А ну‑ка, дайте ему плети понюхать! – сказал Прозоровский.

– Ай, ну! – закричал еврей. – Зачем бить! Я все скажу, что знаю! Пусть меня спрашивают!

– Откуда ты? Куда шел?

– Откуда? Меня пан Заблоцкий послал. «Иди, – говорит, – в Смоленск, скажи, что мы идем!»

– Кто» мы»?

– А пан Заблоцкий и его гайдуки!

– Много?

– У – у! Много! – И еврей даже зажмурился и поднял руки.

– А по какой дороге? Далеко отсюда?

Еврей показал. Это были первые поляки, заведомо шедшие на войну.

Прозоровский устроил засаду и врасплох напал на отряд Заблоцкого. Победа далась без труда. Двадцать восемь пушек и восемьсот гайдуков сделались добычею русских.

Ликующий Прозоровский пошел дальше.

– Ежели мы их так бить будем, то, смотри, в январе в Варшаву придем.

– Ну что еще под Смоленском ждать! – говорили другие начальники.

– А будь там не Шеин, что у всех на шее, – ответил Прозоровский, – так Смоленск уже взяли бы.

Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошел к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.

Прозоровский прошел к Измайлову.

– Как дела? – спросил он Измайлова и стал расхваливать свои подвиги. – А у вас что, Артемий Васильевич? – окончил он.

– И не говори! – Измайлов махнул рукою. – Мы с боярином – что волки в одной яме: одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут – жить в мире! Беда! Окопались и ждем, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!

– Ты здесь, князь? – вошел в ставку молодой Черкасский, который был на посылках у Шеина. – Боярин тебя и Артемия Васильевича на совет зовет!

– Будем сейчас! – ответил Измайлов и сказал Прозоровскому: – Пойдем, князь.

В большой палате сидел Шеин. При входе Прозоровского он встал и дружески поцеловался с ним.

– Спасибо, князь, на старании государям! – сказал он. – Садись теперь советчиком нам. Видел Смоленск?

– Снаружи, боярин, крепость добрая!

– Что? – торжествующе сказал всем Шеин. – Говорю и я! Иначе, как измором, не взять ее. Стены не пустят.

– Мы стену‑то, почитай, проломили с юга, – сказал Сандерсон, – чего ждать?

– Ну, ну! А я говорю – измором брать! А созвал я вас на то, чтобы князю место указать! – решительно сказал Шеин.

Все смолкли.

– По мне, стать ему станом на Покровской горе, – решил Шеин. – Ты, Артемий Васильевич, укажи место.

Крепость Смоленск, против поляков укрепленная еще Борисом Годуновым, была по тому времени одною из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший ее в Смутное время полякам, знал ее силу и потому избегал бесполезного штурма, решив вести правильную осаду. Она стояла на берегу Днепра, и Шеин прежде всего занял оба берега. Прямо пред воротами крепости, у моста, на высотах он поставил Матиссона с сильным войском, на северо – западе стал сам с Измайловым, на северо – востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дамма и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днем он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось все тяжелее.

– Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! – хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. – Приступу будет время!

Страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своем плане.

Теряев и его молодые товарищи бездействовали и роптали.

– Доколе, – жаловались они Прозоровскому, – нам без всякого дела быть?

– А вот подождите, – усмехался он, – приедет король с поляками!

И действительно, всем казалось, что Шеин словно нарочно медлил с окончательным приступом, потому что обороны крепости уже нечего было бояться.