Текст книги "Двоевластие"

Но князь Прозоровский быстро встал.

– Прости, – ответил он, – воевода наказал не мешкать!

Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.

– Неволить грех! – сказал он. – Передайте боярину наш поклон. Скажите, что от сегодня мы снимаем караулы! – И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.

Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.

Усталый, голодный возвратился князь Теряев в свою землянку, и первое, что бросилось ему в глаза, был холодный труп Алеши. Он недвижно лежал на лавке в красной рубахе, сложив на груди руки, и его лицо выражало тихое умиление. Князь задрожал.

«Горемычный! Сколько горя выпало на его долю, и окончил он молодую жизнь нечаянной смертью! – Сердце князя дрогнуло, в голове промелькнули неясные, смутные мысли: – Что‑то есть во всем этом обидно несправедливое… но что? Кто виноват?».

– Устал, княже? – послышался голос, и в землянку ввалился Эхе с полной охапкою сучьев. – Постой, я вот огня разведу, а поесть… – Он бросил наземь вязанку и конфузливо покачал головою. – Сухарь достал, – сказал он, – размочи в воде и съешь!

Князь нетерпеливо отмахнулся.

– Его схоронить надо!

– Сделал! Наши тут могилку выкопали. С утра копали, земля‑то твердая. И попа достал. У Власа греется.

– Тогда скорее! А гроб?

Эхе развел руками.

– Теперь, князь, всякая щепка на счету! Так завернем!

Он подошел к трупу и бережно поднял его, потом переложил на пол, достал кусок холста от летней палатки и аккуратно завернул им Алешу.

Князь помогал ему и взял труп за голову, чтобы поднять.

– Подожди, людей кликну! – сказал Эхе.

– Не надо, – возразил князь, – понесем сами!

Они взяли Алешу и вынесли из землянки. Эхе шел впереди, неся его за ноги. Встречавшиеся люди набожно крестились. Невдалеке от землянки чернела яма, и князь опустил Алешу подле нее. Эхе пошел за священником и людьми.

Как сиротинку похоронили Алешу, без гроба, креста и могилы. Невысокий холмик занесло в ночь снегом, и навеки скрылось даже место его погребения.

Князь вернулся к себе. В очаге пылал костер, наполняя дымом тесную землянку. Князь лег на лавку, на которой только что лежал труп Алеши, и заснул.

Он проснулся словно от толчка. Правда, его слегка толкал в плечо какой‑то рослый, лохматый оборванец, но тот толчок, от которого проснулся Теряев, был изнутри и сразу сотряс все его тело.

– Кто? Что надо? – пробормотал князь, быстро садясь и в темноте чувствуя, что кто‑то стоит подле него.

– Ты, князь? Мне сказали, что ты тут, и я вошел. Эх, темень! – произнес кто‑то хрипло.

Князь задрожал.

– Ты‑то кто? Я князь! Что тебе нужно?

– Я‑то? – ответил голос. Да я Мирон! До тебя еле дошел. Три месяца шел. Поляки кругом… холод, беда!

Князь вскочил на ноги, потом сел.

– От Людмилы? Говори, что. Сын, что ли? Или иные вести? Да говори же!.. Эхе! Эхе! Засвети светец!

Но шведа в землянке не было, и они продолжали разговор в темноте.

– Вести‑то? – нехотя ответил Мирон. – Вести‑то худые! Ой, худые! Нес я к тебе их, а теперь и не рад!

– Что? Отвечай! Ах, да не мучь ты души моей!

– Чего мучить! Забрали их!

– Кого? – закричал князь.

– А всех: и Людмилу, и мать ее, и мою матку, и девок всех! Я только и убег!

– Кто забрал?

– Царевы сыщики. Налетели это и ну вязать, а потом увезли.

– Куда? Зачем?

Голова князя кружилась, он ничего не понимал.

– Сказывали, в земский приказ либо в разбойный… не упомню. Пришли это с Антоном, стремянным князя, твоего батюшки.

Что‑то с грохотом упало пред Мироном и ударило его по ногам. Он нагнулся и нашарил тело князя. Испуганный, он выбрался из землянки и стал кричать.

На его крик прибежал Эхе.

– Чего ты, дурак?

– Дурак ты! – огрызнулся Мирон. – Иди скорее, огня засвети, князь помер!

Эхе в один прыжок очутился в землянке и тотчас высек огня. Светец тускло осветил помещение, и Эхе увидел лежащего на земле князя. Он торопливо поднял его. Князь вздохнул и очнулся.

– Иоганн! – тихо сказал он и вдруг залился слезами.

Швед растерялся.

– Князь! Миша! Чего ты? Ну, ну же!

– Ох, кабы знал ты! – князь оправился и сел на лавку. – Позови Мирона!

Эхе оглянулся, но Мирон уже скользнул в землянку и стоял подле князя.

– Ух! – сказал он. – И напугал же ты меня, князь!

– Договаривай все! – тихо приказал ему Теряев. – Так, говоришь, Антон был?

– Антон! – подтвердил Мирон. – А раньше Ахлопьев.

– Жених ее?

– Он! С того она и выкинула. Пришел это Ахлопьев татем крадучись, да и шасть к ней… – И Мирон по порядку рассказал про посещение Ахлопьева и испуг Людмилы, а потом высказал свою догадку, близкую к истине.

Князь вскочил. Его слабость исчезла, глаза загорелись бешенством.

– Купчишка этот! О, я же поймаю его! Возьму за горло, внутренности вырву! Он скажет мне, что с Людмилой… покается! Отец! Что он мог отцу сказать? Я узнаю… все узнаю!.. Скорее!

– Князь, куда ты? – остановил его Эхе.

– К Прозоровскому… в Москву проситься!

Без шашки, в одном кафтане князь ворвался в избу Прозоровского. Тот перекрестил его, услышав его просьбу.

– Очнись! – сказал он. – Непутевое выдумал! На Москву! Да нешто пустят тебя ляхи? Тебя, как утку, подстрелят. Дурость одна.

– Пусти, князь! Если бы ты ведал горе мое!

– Что за горе?

– Не могу сказать тебе. Верь слову!

– Ну, ну! Тут у всех горе, не твое одно!

– Князь, я не могу! Не могу я! Ах, Боже, да поверь ты мне, должен я!..

Теряев был вне себя. Прозоровский невольно пожалел его.

– Ну, ин будь по – твоему, – ласково сказал он, – подожди только малость. Я боярину про тебя доложу, без него нельзя.

– Завтра скажи!

– Ну, завтра! Иди, иди с Богом! Ишь, на тебе лица нет! По морозу такому без шапки. Совсем обеспамятел!

– Скажешь?

– Скажу! Завтра же скажу. Иди!..

Теряев вышел. Лютый мороз не знобил его, он не чувствовал резкого ветра, не видел дороги и, вернувшись в землянку, молча стал ходить взад и вперед.

Эхе с тревогой глядел на его потемневшее лицо, на безумно горящие глаза и не решался заговорить с ним. Он узнал от Мирона про тяжкий удар, обрушившийся на голову князя, и думал: «Пусть перемучается. Легче станет!». Это было первое горе князя Михаила, настоящее горе, обрушившееся на него как гроза из чистого неба. Людмила пропала, царские сыщики увезли ее, но куда? Зачем? При чем тут отец? Что мог наговорить Ахлопьев?

Мысли князя путались. Он по нескольку раз в день звал к себе Мирона и расспрашивал его о подробностях. Но подробности еще больше путали его, и он решил, что только там, в Москве, он узнает всю правду. Пойдет он к отцу и спросит прямо у него… Или нет: позовет Антона, тот ему все скажет. Ох, только бы на Москву скорее!

Князь ездил к Прозоровскому, но тот уклончиво говорил ему:

– Подожди, княже, не до тебя! У нас переговоры начались. Ждем вестей от ляхов!

Князь Михаил в отчаянии возвращался в землянку и говорил Эхе:

– Я убегу!

– Стыдно будет. Скажут: князь от своих людей бежал!

– Что же делать мне? Что делать?

– Терпи! Воевода отпустит – поедешь!

– Ах, скорее бы!

Так прошло недели две. Вдруг и князя, и других сотников, и даже Эхе позвали к ставке Шеина.

– Мир! – заговорили кругом.

– Ну, вот и уйду! – оживленно сказал Теряев, идя с Эхе.

Они пришли и увидели вокруг ставки Шеина толпу своих сотоварищей. Здесь были и Андреев, и Аверкиев, и все до сотников включительно.

– Для чего звали? – спрашивал один другого.

– А не знаю! Пришли и так поспешно приказали идти!

– Надо думать, мир выговорили!

– Может, помога идет!

– Откуда? На Москве про нас и думать забыли. Поди, полгода, как нас отрезали!

Бледное солнце желтым пятном светилось в небе. Был тихий морозный день. Кругом чувствовалось уныние и утомление. Даже начальники, говоря о мире, облегченно вздыхали. Наконец из воеводской ставки показались все воеводы. Впереди шли Шеин и Измайлов, у последнего в руке была бумага, за ними – Лесли, Дамм, Матиссон и князь Прозоровский.

– Здравы будьте! – поклонился всем Шеин.

– Будь здоров! – ответили ему из толпы редкие голоса.

Шеин укоризненно покачал головою и потом, оправившись, заговорил:

– Жалея ратников, слуг царевых, и видя, что трудно теперь бороться нам с супостатами, порешили мы все говорить с ними о мире; и вот они нам бумагу прислали, по которой на мир соглашаются. Так позвал я вас, чтобы и вы свой голос для ответа подали. Прослушайте! Артемий Васильевич, читай! – И он посторонился, дав место Измайлову.

Последний прокашлялся и среди гробового молчания начал чтение:

– «А пункты то следующие:

I. Россияне, оставляя лагерь, должны присягнуть не служить четыре месяца против короля и республики.

II. Исключая двенадцать пушек, кои дозволяется Шеину взять с собою, должен он оставить все остальное королю.

III. Всех беглецов выдать королю, хотя бы они и состояли на русской службе; равным образом поступлено будет и с россиянами.

IV. Русская армия выступит со свернутыми знаменами, потушенными фитилями, без барабана и труб, и соберется в назначенное королем место. После троекратного салюта положены будут знамена на землю и останутся в сем положении, пока литовский генерал не подаст сигнала к маршу. Главный начальник, воевода Михайло Борисович Шеин, со всем штабом его, без всякого различия в нациях, сойдут с коней и преклонят колени пред королем».

Шеин стоял, опустив голову, бледный, как снег, покрывавший площадь.

– Не бывать этому! – вскрикнул вдруг князь Теряев.

Глаза его разгорелись, он забыл про свое горе и чувствовал только весь позор такого условия.

Этот его крик словно был сигналом.

– Не бывать! Не согласны! Смерть ляхам! – послышалось кругом.

Измайлов, напрягая голос, продолжал: – «Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход».

– Довольно! Брось! Не согласны! Боярин, веди нас на ляхов!

– «Пятое! – кричал Измайлов. – Артиллерия, порох и все военные снаряды должны быть сданы без всякого исключения комиссарам. Шестое! Окопы и все укрепл…»

Но тут крики совершенно заглушили голос Измайлова, и он свернул бумагу. Шеин выступил вперед; его лицо озарилось улыбкой. Он кланялся и махал рукою, пока шум не утих.

– Так! – сказал он. – Так же и мы решили. Лучше смерть, чем поношение. У нас еще есть сила умереть!

– Умрем лучше! – пылко крикнул князь Теряев.

– Ну! – продолжал Шеин. – Так и с Богом! Нынче в ночь приготовьтесь, братья, и я вас поведу на смерть! Или пробьемся, или умрем!

– Так, так! Слава тебе, боярин! – закричали кругом.

– Идите же по местам, и начнем дело делать с Богом.

Сердца всех вспыхнули прежним огнем. Оскорбление, нанесенное кичливым врагом, было слишком сильно.

– Други! – обратился князь Теряев к своим ратникам. – Нынче в ночь мы умирать должны, но не сдаваться ляхам! Обидели они нас кровно, и мы им то помянем!

Шеин решил пробиться на юго – восток и, обойдя королевский стан через Вязьму и Гжатск, пройти к Москве. Собрав все силы, он выступил ночью и внезапно напал на ничего не ожидавших поляков.

Завязался бой. Поляки растерялись было, но быстро оправились. Со всех сторон к Воробьевой горе потекло подкрепление, и скоро пред русскими стала несметная сила. Продолжать борьбу было безумием. Шеин приказал отступить и снова укрылся за окопами. Страшные потери не привели ни к каким результатам. Напротив, спустя какой‑нибудь час явился от короля парламентер, который заявил, что теперь король уже ничего из своих требований не уступит.

Мрачное отчаяние овладело всеми.

– Умирать надо было! – твердил с яростью князь Теряев, совершенно забыв о своем горе.

Было еще раннее утро, когда его вдруг потребовали к Шеину. Князь спешно пришел. Боярин, опустив голову, задумчиво сидел у стола и даже не слыхал прихода князя.

Теряев молча остановился у дверей.

– Боже! Ты меня видишь! – с тяжким вздохом произнес боярин и поднял голову. – А! Пришел, князь? – сказал он, увидя Теряева, и, встав, подошел к нему. – Сказывал мне князь Семен Васильевич, что ты на Москву просишься, – заговорил он, ласково кладя на плечо князя руку.

– Ежели милость твоя… – начал Теряев.

– Что милость! – перебил его Шеин. – Теперь тебя на службу зову. Коли не прошла охота твоя, иди!.. – Князь благодарно схватил руку Шеина.

– Иди!.. – повторил последний. – Только ведаешь ли ты, как это трудно? Нас кругом кольцом окружили… зайца не выпустят…

– Бог поможет, а тут невмоготу мне! И свое горе, и обиды видеть тяжкие.

– Ну, ну! Коли проберешься в Москву, иди к царю. Скажи, что видел. Проси помощи! Невмоготу держаться более. – Шеин помолчал, а потом вдруг сжал плечо князя и тихо заговорил: – Повидай патриарха и царя да скажи им еще, что я верный раб царю, что не ковы ковал я на родину, а готовил ей венец славы, и гордость моя стала на погибель мне. Пусть ко мне, а не к супротивникам моим царь обратит сердце свое!

Князь молча поклонился.

– А теперь прощай! Млад ты, и жена у тебя молодая, а я, может, на гибель тебя шлю, но – видит Бог – я не нудил тебя. Скажи отцу своему, что шлю ему поклон до пояса. Помоги тебе Господь!

Шеин обнял князя и крепко поцеловал его. Князь почувствовал на своей щеке горячую слезу, и его сердце сжалось жалостью к боярину. Тяжко отвечать пред Богом и царем за напрасно пролитую кровь!..

XV
На Москву

Князь Теряев, вернувшись к себе, сиял от счастья.

– Чего такой радостный? – спросил его Эхе.

– Воевода в Москву меня послал! – ответил князь. – Как стемнеет, так и пойду.

– На Москву? – Эхе даже взмахнул руками. – Да это на смерть верную идти! Поляки теперь мыши не пропустят.

Князь усмехнулся.

– Ежели суждено мне на Москву быть, то буду!

– Я не отпущу тебя одного, – пылко сказал Эхе, – я с тобою! Ведь я дядька твой… должен!..

– Да и Каролину повидаешь, – весело прибавил князь.

Эхе вспыхнул, но не удержался от улыбки.

Как ни тайно делал свои приготовления князь, но скоро и его отряд, и все ближние узнали о его безумном намерении. В землянку ввалился Мирон.

– Князь, я без тебя тут не останусь, – твердо сказал он, – я только к тебе пришел. Возьми меня с собою!

Князь кивнул ему головою.

– Я думал тебя взять. Ты для меня самый нужный! Ты мне должен этого Ахлопьева найти, а затем в нашей вотчине схоронить.

Мирон сразу повеселел.

– Не уйдет! – ответил он. – Проклятый и мне солон. А что до меня, так я тебе, князь, и в дороге пригожуся; я сюда‑то шел – словно уж полз. Всякую тропку запомнил.

– Ну, еще того лучше!

Все обнаружили трогательное участие к князю.

«Помоги тебе Бог!» – говорили одни, другие несли к нему черствые сухари, свое последнее пропитание. Князь Прозоровский сам приехал к Теряеву и, сняв тельный крест, повесил на него.

– Мы с твоим отцом хлеб – соль делили, – сказал он, – а тебя я как сына любил!

И князь Теряев, видя общую любовь к себе и внимание, на время забыл о целях своего страшного похода.

Вечерело. Князь, Эхе и Мирон собрались в дорогу, взяв с собою только короткие мечи да небольшой мешок с толокном. Князь еще зашил в пояс сто рублей, а Мирон, кроме меча, захватил кистень.

– Мне с ним сподручнее будет, – объяснил он.

Пред их уходом пришел попик и трогательно благословил их крестом.

Наступила ночь. Князь простился со всеми, назначил Власа начальником над отрядом и вышел из лагеря.

XVI
Тяжкая расплата

Князь Терентий Петрович Теряев – Распояхин словно утратил равновесие духа после совершенной над Людмилою казни. Виделась она ему как живая, слышался ее тихий голос, и чувствовал он, что ее сердце было полно любви, а не злобы к его сыну.

«Душу загубил!» – думалось князю в бессонные ночи, и он с испугом озирался по сторонам.

Пробовал он служить молебны с водосвятием, потом служил панихиды по невинно убиенной Людмиле, но ничего не помогало. Еще хуже стало князю после разговора со Штрассе. Он вызвал к себе немца и спросил:

– Скажи, Дурад, можно человека извести?

Штрассе даже вздрогнул от такого вопроса.

– А вам зачем это?

– Просто знать хочу. Скажи, можно?

– Очень легко.

– Как?

– Отравы дать – зелья, по – вашему.

– Выпить?

– Выпить или съесть, все равно. Травы есть такие. Вот белены дать – с ума сойдешь, белладонны – умрешь скоро, яду дать можно – мышьяку. Много отравы есть!

Князь кивнул.

– А так, чтобы на расстоянии? Можно?

– Как это? – не понял Штрассе.

– Ну, вот я здесь, а вороги мои в Коломне, скажем, и захотят извести меня наговором.

Штрассе улыбнулся.

– Это невозможно, князь. Бабьи сказки!

– Почему?

– Да всякая зараза должна в кровь войти. Как же за сто верст сделать это?

– По ветру!

– Тогда бы с тобою они тьмы душ загубили. Ветер‑то не на одного тебя дует!..

Князь почесал затылок.

– Что же, по – твоему, нельзя и человека приворожить к себе?

– Нельзя, князь!

– Отчего же дадут испить наговоренной воды – и сердце сейчас затоскует?

– Не бывает этого, князь. Наши чувства не от желудка идут. Кровь – от желудка, а любовь или злоба – от сердца прямо.

– Ну, наскажешь тоже! Иди с Богом, надоел! – сказал князь, отпустив Штрассе, но с того разговора запечалился и заскучал еще сильнее.

Ничто не радовало его. Подымется он в терем, смотрит на внука, на свою невестку и не улыбнется. Царь после смерти своего отца обласкал его, и во время шествия на осляти князю поручено было вести за узду осла, на котором сидел вновь избранный патриарх Иосаф. Кругом шептались о новом любимце царевом, а князь хмурился все больше и больше.

Потом в его душу проник страх. Ведь сын‑то вернется и все дознает; как взглянет он сам ему в очи? Крут и горяч был князь и сам себе не поверил бы месяц тому назад, что побоится родного сына, а тут случилось…

Один Антон видел и понимал страдания господина.

– Батюшка князь, – жалостливо сказал он ему однажды, – хоть бы ты святым помолился. Съезди на Угреш или в Троицу!

– Согрешили мы с тобою, Антон, – тихо ответил Теряев, – только сын вину мою с меня снять может!

– Господи Христе! Да где же это видано, чтобы сын отца своего судил? Да его тогда земля не возьмет!

– Нет мне без него покоя! – И князь поник головою и застыл в неподвижной позе.

Антон посмотрел на него и стал креститься.

Однажды князю почудился будто шорох. Он поднял голову и быстро вскочил.

– Свят, свят, свят! – зашептали его побледневшие губы.

Пред ним стоял призрак его сына, страшный, неистовый, бледный, с воспаленными глазами, с косматой головою, длинной бородой, в нагольном тулупе.

– Батюшка, я это! – вскрикнул призрак и бросился к отцу.

– Отойди! – неистово закричал князь. Его лицо исказилось ужасом. Он вытянул руки и упал, извиваясь в судорогах; его глаза страшно закатились.

– Антон! – на все горницы закричал князь Михаил. – Зови Дурада! Скорее!

Штрассе уже знал о приходе молодого князя – Каролина уже обнимала Эхе и то смеялась, то плакала от радости. Штрассе быстро прибежал на зов и склонился над князем.

– Положить его надо! Кровь пустить! Пиявки!..

– Горе‑то, горе какое вместо радости! – бормотал Антон.

Князя бережно уложили в постель. Он метался, стонал и говорил бессвязные речи. Штрассе сидел подле него. Утомленный Михаил сел в изголовье.

Наступила ночь. Больной князь садился на постели и вскрикивал как безумный:

– Отойди! Да воскреснет Бог и расточатся враги его! Наше место свято! – Потом начинал плакать и бессвязно бормотать: – Горяч я, сын, не стерпел. Прости Христа ради! – Иногда же он молил кого‑то: – Подождите! Я снял с нее вину. Она молода, любит. Нет, нет! Не жгите ее. У нее такое белое тело… она так дрожит!..

Волосы зашевелились на голове князя Михаила, когда он разобрал отцовские речи. Ужас и отчаяние охватывали его при мысли о Людмиле, а также о роли отца в ее гибели. Любящим сердцем, быстрым умом он сразу понял ужасную участь своей любовницы.

– Ты устал, Миша! – дружески нежно сказал ему Штрассе. – Пойди отдохни!

– Не до сна мне, учитель! – ответил князь и закрыл лицо руками.

– В терем поднялся бы. Там у тебя и мать, и жена, и сынок, еще не виданный тобою!

– После! За мною еще государево дело!

Бледное утро глянуло в окно. Князь Михаил вспомнил свои обязанности, поднялся с тяжким вздохом, приказал Антону принести одежды и, сев на коня, двинулся в путь.

Федор Иванович Шереметев встретил Михаила криком изумления:

– Ты ли это, Михайло? Как? Откуда? Говори скорее! Что наши?

– Я, боярин! Воевода Шеин послал меня к царю. Умираем! – И князь Михаил стал рассказывать боярину про бедствия войска.

Шереметев слушал, и невольные слезы показались на его глазах.

– Ах, Михайло Борисович, Михайло Борисович! – повторял он с грустным укором.

Князь вспыхнул.

– Не вина его, боярин! Видел бы ты, как он казнится! В последнем бою он как простой ратник на пушки лез, смерти искал!

– Не я виню, обвинят другие.

– А ты вступись!

– Я? Нет; его заступник помер, а мне не под силу защищать его.

– Кто помер‑то?

– Да разве еще не знаешь? Филарет Никитич преставился… как есть на Покров!

Князь перекрестился.

– Да нешто отец тебе не сказывал?

– Батюшка в огневице лежит, – тихо ответил Теряев.

– Да что ты? А я его вчера видел. Духом он смятен был что‑то, а так здоров.

– Меня он увидел, – сказал князь, – и, видно, испугался. Вскрикнул, замахал руками и упал… и сейчас без памяти лежит.

– Ишь притча какая! – задумчиво сказал боярин. – Надо быть, попритчилось ему. Не ждал тебя… Да и кто ждать мог?.. – прибавил он. – Диву даешься, что добрался ты жив. Чай, трудно было?

– Трудно, – ответил князь, – спасибо, что при мне человек был, что раньше к нам пробрался, а то бы не дойти. Сначала больше все на животе ползли; днем снегом засыплемся и лежим.

– Холодно?

– В снегу‑то? Нет. Прижмемся друг к дружке и лежим, что в берлоге… Ночь придет – опять ползем. Однажды на ляхов набрели. Двое их было… пришлось убрать их. А так ничего. Волки только: учуют нас и идут следом, а мы мечами отбиваемся… Опять, слава Господу, мороз спал, а то бы замерзнуть можно. До Можайска добрели, а там коней купили и прямо уже прискакали…

– Ну и ну! Однако что же это я? – спохватился вдруг Шереметев, взглядывая на часы. – С тобой и утреннюю пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорее!

Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе молодого князя Теряева из‑под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.

– Веди, веди его спешно! – воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. – Где он?

– Тут, государь!

Шереметев раскрыл дверь и впустил Михаила.

Князь упал пред царем на колени.

– Жалую к руке тебя, – сказал ему царь, – вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович!

Теряев поцеловал царскую руку и тихо ответил:

– Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, месяц и, может, все уже померли!

Царь вздрогнул.

– Как? Разве так худо? Мало войска, казны, запаса?

– Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их… – И князь подробно рассказал все положение дел.

Царь Михаил поник головою, потом закрыл лицо руками и тяжко вздыхал, слушая рассказы о бедствиях своего войска.

– На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! – с горечью проговорил он.

– Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали как простые ратники, – сказал Теряев, – для твоей службы, государь, они животов не жалели!

– Чужих! – с усмешкой сказал Борис Салтыков. – Знаю я гордеца этого!

– Чего тут! – с гневом вставил Черкасский. – Просто нас Владиславу Шеин предал. Недаром он крест польскому королю целовал.

– Что говоришь, князь? – с укором сказал Шереметев.

– И очень просто, – в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.

Шереметев тотчас замолчал.

Государь поднял голову и спросил Теряева:

– Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!

Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделились его безумная отвага и опасности трудного пути.

Лицо царя просветлело.

– Чем награжу тебя, удалый? – ласково сказал он. – Ну, будь ты мне кравчим!.. Да вот! Носи это от меня! – И царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.

Тот стал на колено и поцеловал его руку.

– Теперь иди! – сказал царь. – Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! – обратился он к Стрешневу. – Выдай ему шубу с моего плеча!

Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.

Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.

– Ну, – сказал Шереметев, идя за ним следом, – теперь надо тебе на поклон к царице съездить.

– К ней‑то зачем? – удивился Теряев.

– Тсс! – остановил его боярин. – В ней теперь вся сила.

Спустя час князь стоял пред игуменьей Ксенией и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:

– Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович… полякам прямит, своих на убой ведет.

– Не изменник, матушка, боярин Шеин! – пылко произнес князь.

Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:

– Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!

Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.

– Полно, сынок, полно, – нежно заговорила княгиня, – встанет наш государь – батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!

Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.

Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:

– Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.

Княгиня вспыхнула при его словах.

– Мне‑то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!.. Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь – моя жизнь!

Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца – и для матери гибель, горе отца – и для матери горе, его проклятие – ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.

На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.

Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.

В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.

– Чего? – спросил тот.

– Молодец какой‑то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!

«Мирон!» – мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.

На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.

– Ну?

– Все дознал! Людмилу‑то и матку мою сожгли.

Теряев замахал рукою:

– Знаю, знаю!

Но Мирон продолжал:

– По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.

– Достал ты его? – быстро спросил князь.

Мирон осклабился.

– Достал! Сначала не узнал он меня, а потом как завоет!..

– Где схоронил?

– Где ты приказывал – на усадьбе.

Лицо князя разгорелось, глаза вспыхнули. Он нагнулся к Мирону:

– Свези его на мельницу… в ту самую горницу, где Людмила жила. Понял? Береги его там как очи свои, пока я не приеду! Я на днях там буду! На! – И князь, дав Мирону рубль, отпустил его.

Мирон быстро скрылся со двора.

Спустя полчаса за князем Михаилом прислал князь Черкасский.

– Думали мы всяко, – сказал Черкасский Теряеву, когда тот пришел, – и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский, и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, недавно под Можайском была. С Богом!

Князь поклонился.

Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:

– А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?

– В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!

– Ох, грехи! Грехи! – вздохнул князь. – Ну, иди!

Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.

– Добро, добро! – сказал он ему. – С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит!

– Когда собираться укажешь?

– А чего же медлить, коли наши с голода мрут? Я уж наказал идти. Рать‑то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею! Простись с молодухой да с родителями, и с Богом! Я тебя подожду. Ведь я и сам царского указа жду!

– О чем?

– А и сам не знаю!

Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.

– Князь, – по дороге сказал Теряев Пожарскому, – мне нужно будет на усадьбу заехать. Тут она, за Коломной. Дозволь мне вперед уехать; я тебя к утру нагоню!

– Что же, гони коня! Лишь бы ты к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! – добродушно ответил Пожарский.

Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге.

В третий раз ехал князь по узкой тропинке к заброшенной мельнице, и опять новые чувства волновали его. Словно одетые саваном стояли деревья, покрытые снегом, и как костлявые руки тянули свои голые, почерневшие ветви. Вместо пения птиц и приветливого шуршания листвы гудел унылый ветер и где‑то выл волк. Солнце, одетое туманом, тускло светило на снежные сугробы.

И вся жизнь показалась князю одним ясным днем. Тогда все было: и любовь, и счастье, и вера в победу. Дунули холодные ветры – и все застудило, замело, и весенний день обратился в холодный зимний. Любовь? Одним ударом ее вырвали у него из сердца вместе с верою!.. И так вот странно в его уме смешивались мысли о своем разбитом счастье и о гибели родных воинов под Смоленском.

Наконец он увидел мельницу. Маленький домик был весь занесен снегом, настежь раскрытые ворота говорили о запустении. Свила ласточка теплое гнездышко, а злые люди разорили, разметали его. Князь тяжело перевел дух и въехал во двор. Кругом было тихо. Теряев привязал коня у колодца и твердым шагом вошел в домик. Все кругом носило следы разгрома. Князь мгновенье постоял, прижимая руки к сердцу, потом оправился и стал подыматься в Людмилину светелку. Страшно было его лицо в эти минуты!.. На площадке у двери он остановился, потому что до него донесся разговор.