Текст книги "Отморозки: Новый эталон"

– Здравствуйте, Василий Андреевич. Надеюсь, что не отвлекаю вас от важных дел.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – козырнул Ерандаков, но Анненков, приятно улыбнувшись, попросил «без чинов».

– Чем обязан, Борис Владимирович? Нашу службу фронтовики обычно не жалуют…

– И очень глупо делают, – Анненков был сама любезность. Достал из кармана портсигар, с выложенной мелкими бриллиантами монограммой. – Позволите? И угощайтесь, прошу вас, Василий Андреевич. Так вот, лично я всегда с уважением относился к вашей деятельности, полагая ее одной из важнейших составляющих военного искусства…

Офицеры закурили, и генерал продолжил:

– Вас, разумеется, интересует: какого черта «Андреевский есаул» приперся в контрразведку?

Ерандаков непроизвольно слегка подернул плечом: Анненков угадал почти дословно, словно мысли прочитал. И хотя движение было легким, почти неуловимым, Борис Владимирович его заметил. Заметил и улыбнулся. Широко, открыто, по-доброму:

– Не волнуйтесь, друг мой. Я не читаю мыслей, в отличие от многоуважаемого Григория Ефимовича. Просто я – офицер и хорошо представляю себе, что думает мой товарищ по оружию при появлении пусть и чужого, а все же начальства. Особенно – в больших чинах, да еще и со связями, могущими изрядно попортить жизнь. Бывал и я в подобных ситуациях…

Василий Андреевич улыбнулся и кивнул головой:

– Вы, Борис Владимирович, со мной, как Шерлок Холмс с небезызвестным доктором Ватсоном. Объяснили – все просто…

– Однако же, – посерьезнел вдруг Анненков, – полагалось бы наоборот. Должно бы вам выступать в роли великого сыщика и дедуктора. Потому что я пришел к вам как обычный проситель, – и с этими словами генерал резким движением раздавил папиросу в простенькой чугунной пепельнице. – Растолкуйте мне, Василий Андреевич: как так выходит, что спекулянты, наживающиеся на крови наших солдат, обворовывающие армию, не просто на свободе, а еще и жируют, и жизнью наслаждаются? Неужели вы и ваша служба не сможет прилепить к такому «герою тыла» связь с каким-нибудь выявленным агентом Вильгельма или Франца-Иосифа? И вкатить субчику лет двести Сахалина, если уж пеньковый столыпинский галстук[60]60
  Анненков пользуется тогдашним сленгом, распространенным в либеральных кругах России. «Сахалин» – каторга, «столыпинский галстук» – петля, в значении «виселица».


[Закрыть] никак не примерить?

Ерандаков ожидал от странного генерала чего угодно, но вот так вот, в лоб?! И вопрос вроде бы детский, из разряда: «Папенька, отчего как суббота[61]61
  Так как воскресенье в православной культуре посвящалось церкви, то выходным, по-настоящему свободным днем в Российской империи была суббота.


[Закрыть], так обязательно дождь идет?» Но с другой стороны, вполне логичный интерес фронтового генерала, который проливает кровь и свою, и своих солдат, а тут такой Содом и Гоморра творятся. Вот только, несмотря на любезные улыбочки, глаза у Анненкова остаются холодными, умными, так что на простой «вполне логичный интерес фронтовика» его вопрос как-то не тянет…

– Позвольте уточнить, господин генерал-лейтенант: что интересует конкретно? – осторожно спросил полковник. – Это ведь у вас не праздное любопытство, значит – кто-то среди ваших знакомцев заинтересовал вас лично. Так кто же?

Теперь задумался Анненков, решая, по-видимому, заслуживает Ерандаков доверия или нет? Но думал не долго…

– Вот что, Василий Андреевич, я вам постараюсь объяснить как-то попроще, – произнес генерал и тут же примирительно поднял руки. – Нет-нет, я вовсе не считаю вас глупым или непонятливым. Просто дело в том, что начала истории я вам рассказывать не стану. Незачем в это разных людей впутывать, которые, в общем-то, и ни при чем.

Он снова закурил, опять протянул свой портсигар Ерандакову…

– Господин Рубинштейн не просто вор, а еще и шпион. Однако он избежал суда и любого наказания…

– Ну, почему же, – усмехнулся Василий Андреевич. – Ему все-таки запретили пребывать в обеих столицах[62]62
  Реальный факт.


[Закрыть]…

– Да, это – жуткая кара, – согласился Анненков без тени улыбки. – И мне хотелось бы понять: если ее величество императрица Александра Федоровна требовала сослать его навечно в Сибирь, то кто заступился за Рубинштейна так, что даже ей ничего не удалось сделать? Второе, что меня интересует в связи с Рубинштейном: где эта тварь сейчас и ведется ли за ним наблюдение?

Ерандаков молчал долго. Выкурил папиросу гостя – ароматную, ручной набивки, с трофейным турецким табаком, потом – свою собственную «посольскую»[63]63
  «Посольские» – марка относительно дорогих папирос в Российской империи.


[Закрыть].

– Ваше превосходительство, – произнес он наконец, возвращаясь к официальному титулованию, – ответить, я вам отвечу, но вот подтверждающих документов не дам. Уж не обессудьте: не дам. Своя кожа дороже…

Анненков молча кивнул и вопросительно посмотрел на полковника.

– Великий князь Николай Николаевич за него перед его величеством ходатайствовал и, по моим данным, угрожал, что если Рубинштейна хоть пальцем тронут – его величество пожалеет.

– Даже так? – Борис Владимирович приподнял левую бровь. – И что же?

Вместо ответа Ерандаков вздохнул и махнул рукой.

– Как занятно… – протянул Анненков. – А скажите, уважаемый Василий Андреевич, вам случайно не знакомо прозвище, который великий князь получил в армии?

– Злой гений, – ответил полковник. – Во всяком случае, я слышал именно это прозвище: «злой гений армии».

– Да, такое прозвище бытует, но только среди офицеров. Да и то не всех, а только тех, кто попал, например, под паровой каток его безумного приказа «Ни шагу назад!» [64]64
  Авторы передают большой привет всем либерастам и романовофилам, полагающим, что только «кровавый сталинский режим» мог отдать такой приказ. Летом 1915 года, невзирая на снарядный голод и общее превосходство австро-германских войск, Николай Николаевич-младший, командовавший тогда русской армией, отдал именно такой сакраментальный приказ. В результате на Юго-Западном фронте были уничтожены остатки кадровой армии, пытавшейся без снарядов, а зачастую – и без патронов сдержать натиск противника.


[Закрыть] или других столь же «разумных» и «мудрых» повелений. А как его именуют нижние чины – знаете?

Ерандаков отрицательно покачал головой. Генерал улыбнулся одними губами:

– Интересно у нас работает контрразведка. Интересно и удивительно. Так вот, дорогой Василий Андреевич, солдатики называют его «мясник» или «душегуб»[65]65
  Реальный факт.


[Закрыть]. И знаете, что? Я с ними полностью согласен, – Анненков как-то оценивающе взглянул на полковника. Помолчал и даже не попросил, а приказал: – Еще факты о враждебной деятельности бывшего великого князя?

Василий Андреевич содрогнулся: в словах «бывший великий князь» явственно звучал приговор. Он хотел было что-то объяснить, как-то возразить, но язык наотрез отказался повиноваться. Вместо этого Ерандаков хрипло произнес:

– Начальника Главного артиллерийского управления генерала Маниковского возмутило завышение цен на артиллерийские снаряды в десять, двадцать, а то и в сорок раз. Николай Николаевич встал на защиту воров, а заслуженному генералу, всячески пытавшемуся остановить этот произвол, устроил натуральный разнос: «Мне рассказывают, что вы притесняете промышленников, поставляющих в армию вооружение и снаряды. Это необходимо немедленно прекратить!» Генерал ответил: «К сведению вашего высочества, они просто наживаются на нашем трудном положении со снабжением снарядами, накручивая более тысячи процентов прибыли!» – «И пускай себе накручивают – не воруют же!» – «Но это же справедливей назвать настоящим грабежом!» – «И все-таки не мешайте им выполнять свою работу по снабжению действующей армии, или я буду вынужден отрешить вас от занимаемой должности»[66]66
  Реальный случай.


[Закрыть].

– Понятно, – кивнул Анненков. – Скажите, полковник, а что с подельниками Рубинштейна по поставкам сахара в Турцию?

Ерандаков развел руками:

– Отпустили, что ж поделать? Если дело Рубинштейна прекращают, то и Бабушкина, Гепнера и Доброго[67]67
  Бабушкин Израиль Борисович, Гепнер Иосель Гершелевич – крупные сахарозаводчики, владельцы десятков заводов по производству рафинада, Добрый Абрам Юрьевич – председатель Александровского и Корюковского товариществ по производству сахара, в которые входили Одесский рафинадный, Заливанщинский песочный, Райгородецкий песочный, Лебединский рафинадный, Матусовский песочный, Старынский песочный, Корюковский песочный и рафинадный заводы.


[Закрыть] тоже как-то не комильфо разрабатывать. Тем более что тут великий меценат и профессор права Терещенко[68]68
  Терещенко Михаил Иванович (1886–1956) – крупный российский и французский предприниматель, владелец сахарорафинадных заводов, крупный землевладелец, банкир. В 1917 – министр финансов, позднее – министр иностранных дел Временного правительства России. Видная фигура русской эмиграции, коллекционер произведений искусства, издатель. Во время Первой мировой войны был замешан в махинациях с поставками сахара в действующую армию.


[Закрыть] замешан. А его только тронь – во все колокола примется бить: произвол! Не имеет права военная контрразведка гражданскими лицами заниматься! За Терещенко из правительства вступятся: тот же гробокопатель граф Бобринский[69]69
  Бобринский Алексей Александрович (1852–1927) – русский археолог, политический деятель, крупный землевладелец, сахарозаводчик. Граф. В описываемый период – заместитель (товарищ) министра внутренних дел.


[Закрыть]! Он ведь не только могилы зорит, он же еще товарищ Хвостова[70]70
  Хвостов Александр Алексеевич (1857–1921) – русский государственный деятель, Крупный землевладелец. В описываемый период – министр внутренних дел и одновременно – министр юстиции.


[Закрыть]! Только у него тут и свой интерес есть: чай, не даром пятью сахарными заводами владеет! А уж следом и великие князья его поддержат: добро бы только один Николай Николаевич, а то ведь вся свора кинется. Дмитрий Павлович малахольный, папенька его, генерал от кавалерии, который кобылу с мерином путать изволит[71]71
  Великий князь Павел Александрович (1860–1919) – шестой сын Александра II, генерал от кавалерии. Расстрелян в Монетном дворе вместе с другими представителями царской фамилии. Ерандаков ссылается на известную историю, когда генерал от кавалерии Павел Александрович долго расписывал иностранным офицерам достоинства племенной кобылы, не обращая внимания на то, что в деннике стоит строевой мерин.


[Закрыть], Кирилл Владимирович и прочая, прочая, прочая…

– Документов, вы мне сказали, что не дадите, – перебил этот крик души Анненков. – А скопировать или хотя бы ознакомиться позволите?

Ерандаков снова махнул рукой:

– Да копируйте что пожелаете, Борис Владимирович, – произнес он безнадежно. – Только копии я вам не заверю и подтверждения своего не дам. И уж не знаю, что вы там задумали, а только я вам откровенно скажу: плетью обуха не перешибешь!

– Не перешибешь, – согласно кивнул Анненков. – Вот только, Василий Андреевич, скажите: где вы здесь увидели плеть?..

6

Еврейский политехнический институт

Открытие еврейского политехнического института в Екатеринославе предполагается в октябре. В первое время будут функционировать, вероятно, одно или два отделения – техническое и экономическое. Приступлено уже к составлению учебного плана. Вербуются лица, имеющие право читать лекции в институте. Выясняется, что среди евреев таких лиц очень мало. В ближайшем будущем будут объявлены условия приема в институт, на первый курс. По сведениям «Од. Н.», известный киевский благотворитель И.Г. Гепнер пожертвовал 100 тыс. руб. на открывшийся политехникум.

«Петроградский телефон» от 22 августа 1916 г.

Женщины-слесаря

Область применения женского труда продолжает расширяться. По сообщению одесских газет, на некоторых местных заводах появились женщины-слесаря. Они приехали в Одессу из эвакуированных местностей и являются весьма опытными специалистками своего дела.

Женщинам-слесарям поручаются так называемые «точные работы», требующие большого навыка и умения.

Работают женщины-слесаря «сдельно» и вырабатывают не хуже взрослых мужчин-мастеров.

Любопытно, что работницы носят мужской костюм и «обмотки» на ногах, так как женская юбка представляется крайне неудобной для работы.

«Вечерний курьер», август 1916 г.

Молодая девушка в роли почти министра

Английский министр Ллойд Джордж избрал начальником своей канцелярии молодую девушку Ф. Л. Стевенсон. Это первый случай в истории Англии, что женщина назначается на столь ответственный пост.

Газеты сообщают, что под начальством мисс Стевенсон находится в настоящее время свыше 1300 служащих разных рангов, в том числе несколько генералов и полковников.

Мисс Стевенсон отличается неутомимостью: она работает обычно 12 часов в день и не отличает праздников от буден.

Самое интересное в этом назначении – то, что начальник канцелярии министра заменяет последнего в некоторых случаях и даже в определенных инструкцией обстоятельствах имеет право подписи за министра.

«Раннее утро» от 22 августа 1916 г.

Киев начала осени шестнадцатого года совершенно не выглядел крупным городом государства, ведущего войну не на жизнь, а на смерть с умелым и сильным противником. Вовсе нет! Сойди с центральных улиц, и попадешь в тихую размеренную жизнь маленького губернского городка, где хозяева маленьких домишек интересуются разве что хлебом насущным да местными сплетнями, вроде: «Кум! А верно ли гуторят, шо Марко Остапович дулю Григорию Петровичу показав? – Та ни! Це ж вин не Григорию Петровичу, а вовсе даже немцу Штюмеру, и не дулю пидсунув, а тильки казав, що вин ёго по судам затаскае, бо его козел у Марко Остаповича усе у огороде потоптав…»

Вот по одной из таких маленьких улочек и шагал крепкий зауряд-прапорщик, с кобурой у пояса и полным георгиевским бантом на груди. Он внимательно оглядывал беленые хаты, периодически вынимая из кителя карандаш и делая пометы в маленькой кожаной записной книжке, но скорости и размеренности шага при этом не снижал. Только иногда покручивал ус да негромко крякал: «Эх, кр-р-р-расота!»

То, что искал, зауряд-прапорщик Чапаев нашел на Андреевском спуске. Маленький двухэтажный домик, под веселым номером «13». Василий Иванович сперва обошел все вокруг – оно! Точно, оно! И дворик, что надо, а если еще и подвал, как командир заказывал – считай, что поиски закончились. Заглянул в дом. На второй этаж подниматься не стал: для командировой затеи ничего выше первого не потребно. А на первом этаже уверенно подергал ручку звонка.

– Что вам угодно? – выглянула миловидная горняшка.

– Угодно бы мне много чего, – ухмыльнулся Василий Иванович, ожег девчонку взглядом и чуть выпятил грудь: полюбуйся, красна-девица, на полного георгиевского кавалера! Но тут же посерьезнел. – А вот дело у меня сперва к хозяину квартеры. Дома ли?

Девушка запунцовела, застреляла глазами:

– Барина нетути. Только барыня и барышня… Да вы точно ли к нам, господин ахвицер? А то ваш-то во втором этаже живуть… Мне ихняя служанка говорила: приехал молодой барин. Как есть – ахвицер. Дохтур…

– Нет, миленькая, – улыбнулся Чапаев и снова ожег глазами девчонку. – Мне точно к твоему барину надобно. Ну, пока можно и с барыней побалакать. Беги, красавушка, доложи, что зауряд-прапорщик Чапаев по делу от генерала-майора Львова принять просят.

Через несколько минут он уже беседовал с хозяйкой, Ядвигой Викторовной Листовничей[72]72
  Листовничая Я. В. (1863–1936) – супруга архитектора Василия Павловича Листовничего (1876–1919), служившего архитектором Киевского учебного округа, и владельца дома в Киеве по адресу Андреевский спуск, 13.


[Закрыть]. Наследница польских шляхтичей попробовала, было, разговаривать с каким-то зауряд-прапорщиком, что называется, «через губу». Наверное, это произвело бы на Чапаева желаемое воздействие, случись этот разговор парой лет раньше, а сейчас Василий Иванович сперва лишь хмыкал, вспоминая расправу с польскими аристократами, посмевшими перечить его командиру, а потом подпустил баса и рявкнул на оторопевшую Ядвигу Викторовну так, как рявкал на подчиненных на плацу или в атаке:

– М-А-А-АЛЧАТЬ!!! Квартира ваша требуется в распоряжение военных властей для выполнения секретного задания Ставки его императорского величества! Смотреть на меня! В глаза, я сказал! Их превосходительство, генерал-майор Львов, велел передать вам двадцать две тысячи пятьсот рублей в качестве возмещения и дать три дни для переезду. Вопросы? Предложения? Просьбы? Нет? ВЫПА-А-А-АЛНЯТЬ! Стой! – И он сунул окончательно очумевшей Листовничей бумагу. – Грамотная?!

Ядвига Викторовна сумела лишь судорожно кивнуть. Сумма, которую предлагали «в качестве возмещения», поразила женщину, ибо точно равнялась сумме, в которую оценивался весь дом.

– Тады подписывай, где птичка карандашом! Деньги сочти и ниже сумму словами пиши. И снова подпиши! Жильцов упреди, и лавочнику скажи, чтоб торговлишку свою поприкрыл на время. Вопросы? Нет вопросов? Желаю здравствовать!..

Оставив деньги и забрав расписку, Чапаев ушел, на прощание ущипнув за щечку смазливую горничную:

– Прощевайте, красавица. Даст бог – свидимся…

В дом тринадцать по Андреевскому спуску Львов заехал ночью, через час после полуночи. Вместе с ним на конспиративную квартиру заехала полная штурмовая группа – два десятка штурмовиков первой волны. Штурмовики не первый день знали своего командира, а потому без рассуждений выполнили бы любой его приказ. Разве что родных детей резать бы не стали…

Глеб потратил пару часов на то, чтобы осмотреть все помещения снятого Чапаевым дома, затем разместил штурмовиков, озаботился питанием всех прибывших и завалился на кожаный диван спать. А поздним утром, выйдя во двор покурить, а заодно и осмотреть глухой забор, которым кто-то добрый обнес двор, неожиданно столкнулся с молодым человеком в накинутой на плечи солдатской шинели и нахлобученной на голову студенческой фуражке, но почему-то – с офицерской кокардой.

Увидев эдакое чудо, Львов опешил и несколько секунд внимательно разглядывал студента-солдата-офицера. В свою очередь тот тоже пялился на генерала с орденами на расстегнутом кителе, не делая, однако, попыток привести себя в божеский вид. Словно замороженный…

– Вы, извиняюсь, кто или что? – поинтересовался Глеб задумчиво. – Что-то я такой формы в нашей армии не припомню.

Молодой человек отмерз, попытался встать по стойке «смирно», отчего его шинель сползла с плеч и упала, обнажив несвежую, сероватую рубаху:

– Здравия желаю, ваше превосходительство! Осмелюсь доложить: студент-доброволец[73]73
  По многочисленным рассказам очевидцев, студентов-добровольцев просили специально носить свои университетские фуражки, чтобы офицеры не путали их с обычными нижними чинами.


[Закрыть] при полевом лазарете Булгаков!

– Михаил Афанасьевич? – снова уставился на молодого человека Глеб. – Вы – Михаил Афанасьевич Булгаков?!

– Д-да… Но прошу извинить, ваше превосходительство, я вас что-то не припомина…

– Пренебреги, – махнул рукой Глеб и взял студента-добровольца за рукав рубахи. – А пойдемте-ка к нам, Михаил Афанасьевич. Посидим, коньячку дерябнем, поговорим за жизнь, за смерть, а еще – про мастеров и рукописи, которые не горят…

…Через несколько часов невменяемо пьяный Булгаков сидел в окружении штурмовиков и пытался рассказать им о жизни в полевом госпитале Юго-Западного фронта:

– …И т-тут я… ему и г-говорю-у-у… Г-господин х-х-х…. х-х-х… х-х-х-хиругр… то есть х-х-хирург… з-за… зачем вы хотите делать ампутацию?..

– Чего? – поднял голову пьяненький Гагарин. – Чего делать?

– Ампутацию… Ну, это руку отрезать… или ногу…

– А-а-а, – понятливо кивнул ефрейтор. – Отрезать ногу – это можно… – Он хлопнул Булгакова по плечу, от чего тот едва не ткнулся лицом в миску с соленым арбузом. – Мишань, это мы – хоть ща! Ты тока скажи – кому, а мы – хрясь! – и отрежем… Можем и обе – правда, братцы?

Штурмовики согласно закивали. Булгаков обалдело оглядел сидевших за столом, потом на всякий случай спросил:

– Зачем обе?

– Так ежели надо? – лениво ответил вопросом на вопрос фельдфебель Семенов и маханул полстакана самогона. Зажевал духовитым чуть желтоватым салом и прочавкал с набитым ртом: – Ты, Афанасьич, не боись, парень ты добрый, вон нам и командир сказал, что ты… эта… талан, о как! Так что мы, за ради твоего талану, и ногу отрежем, и руку, и голову. Ты тольки скажи, обозначь задачу: кому, чего и сколько. А там уж мы… – Тут фельдфебель хватил кулаком по столу, да так, что затрещали доски.

– Да что «кому, чего и сколько»?! – взвыл окончательно сбитый с толку Булгаков и аж протрезвел.

– Ну там кому чего отрезать: руку, ногу, нос или еще чего анпудировать? – приобнял его за плечи конопатый Кузякин. – И скока: одну, две али все?

Булгаков попытался сообразить: «все ноги» – это больше, чем две, или нет, но сообразить так и не смог. В отчаянии он замотал головой и принялся считать свои ноги. Получалось то две, то пять, причем все пять были почему-то левые…

– Да ты не парься, Миша, – Чапаев захрустел соленым огурчиком. – Чем об всяких глупостях думать, лучше нам еще расскажи: чего там с этим черным котом дальше было?..

В ту ночь Булгаков спал плохо. Недаром народ говорит: «Сон алкоголика крепок, но краток». Поэтому часа в четыре утра Михаил Афанасьевич проснулся с больной головой. Попытался вспомнить: когда он ушел из-за гостеприимного стола георгиевских кавалеров, но так и не вспомнил. Отчего-то в голове вертелось описание сложной ампутации конечности, но к чему – Булгаков вспомнить не мог, как ни старался…

В голове гудел курьерский поезд, да так явственно, что слышались даже крики носильщиков на вокзале. Михаил Афанасьевич выпил воды из графина, но она оказалась теплой и противной. В горле стояла сушь пустыни Сахара, а во рту ощущался какой-то омерзительный вкус, словно бы Булгаков умудрился съесть дохлую кошку. «Или кота, – явилось откуда-то из глубин подсознания. – Большого, толстого черного кота…»

Он помотал головой, отчего спальня тут же принялась водить вокруг него хоровод, но курьерский поезд, грохотавший в голове, наконец куда-то уехал. Остался только шумный вокзал, где продолжали визгливо вопить носильщики. Пошевелив пальцами ног, Михаил Афанасьевич догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.

Булгаков застонал и приподнялся на постели. Необходимо сейчас же спуститься вниз и облить голову водой из колодца. Процесс вставания исторг из его груди новую порцию стонов, но наконец Михаилу Афанасьевичу удалось принять более или менее вертикальное положение и даже затолкать ноги в ботинки. Шатаясь, словно тонкая рябина на ветру, он медленно побрел вниз…

– … А-А-А-АХ!!! – ведро с водой, в которое он только что совал голову, окатило Булгакова от макушки до пяток.

Холод студеной колодезной воды пронзил его, словно электрический разряд, но когда Михаил Афанасьевич отдышался и перестал выстукивать зубами пасодобль, то почувствовал, что похмелье куда-то уходит.

«Наверное, уезжает вслед за курьерским поездом», – подумал он и принялся с остервенением крутить рукоять колодезного ворота: одного ведра явно было недостаточно…

– Что, Михаил Афанасьевич, не спится? – раздался в серых предрассветных сумерках глуховатый голос.

Булгаков обернулся: у входа в подвал стоял генерал-майор Львов. Обычный защитного цвета китель расстегнут, рукава подсучены, галифе заправлены не в сапоги, а в высокие ботинки. Генерал курил и с интересом разглядывал Булгакова…

– Позвольте-ка, я вам помогу, а то вы выглядите – краше в гроб кладут!

С этими словами Львов ухватился за рукоять, легко вытащил ведро, подхватив его у самого края сруба, и спокойно спросил:

– Это – внутрь, или как наружное?

Михаил Афанасьевич кивнул и, не долго думая, сунул голову в ведро. Туман похмелья уходил, но медленно, медленно…

– Эх, хорошо, Глеб Константинович, – произнес он и снова помотал головой.

Ощущения оказались намного лучше, и окружающее уже не делало попыток пуститься в пляс, но все же, все же…

– Я, пожалуй, поднимусь к себе и приму пару порошков пирамидона, – произнес он, стараясь, чтобы голос прозвучал возможно более бодро. – Голова, знаете ли…

– Дорогой Михаил Афанасьевич, – произнес генерал и улыбнулся, отчего лицо его, страшно изуродованное осколочными шрамами, стало еще страшнее. – Никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу: Similia similibus curantur.

– Подобное излечивается подобным, – машинально перевел Булгаков.

– Совершенно верно. А потому единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской. Пойдемте, – и Львов сделал приглашающий жест.

Они спустились в первый этаж подвала, где Михаил Афанасьевич увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом графинчике.

Генерал быстро налил две стопки, они чокнулись и выпили. Водка горячей струей прошла через пищевод, туман в голове начал рассеиваться. Львов открыл кастрюльку, вытащил оттуда вилкой залитую острым томатным соусом сосиску и протянул Булгакову:

– Закусывайте, Михал Афанасич, закусывайте… Между прочим, – показал он на сосиску свободной рукой, – любимое блюдо государя нашего, императора. Ешьте, прошу вас…

Булгаков благодарно кивнул и впился зубами в розовую мякоть.

– Ну вот, сейчас еще по одной и…

Львов не договорил. В распахнувшуюся с грохотом дверь влетел Чапаев:

– Командир, беда. Добрый вроде как помирать собрался…

– Подписать все успел? – спросил Львов, поднимаясь с табурета.

– То-то и оно, что нет. Глаза закатил, сучий потрох, и вроде как и не дышит. Там ему сейчас Дидеров и Гиршман искусственное дыхание делают, как Александра учила, а вот с лекарствиями…

– Та-а-ак… Михаил Афанасьевич, – Львов решительно поднялся. – Вы у нас – доктор, так что вам – и карты в руки.

Булгаков помотал головой:

– Простите, но я не доктор. Я только-только окончил курс…

– Блин, ну доктор, врач, медик – не один ли крокодил? Фиолетово, как вас называть… – Глеб уже тянул Булгакова вниз, во второй этаж подвала, – Скорее, Миша, скорее. Эта сука не должен уйти просто так!

Внизу было страшно… Нет, не так… СТРАШНО!!! Тоже не совсем так, но уже ближе. В углу подвального помещения, съежившись, сидел окровавленный человек в остатках дорогого костюма. На стуле посредине подвала сидел второй человек – голый и прикованный к стулу несколькими наручниками. Рядом с ним что-то делали двое штурмовиков, и человек вдруг изогнулся и дико заорал. Орал так, что казалось, будто сейчас рухнут своды подвала.

На разделочном столе в другом углу лежал третий человек. Абсолютно голый, весь в крови и, кажется, оскальпированный… Около него суетились двое штурмовиков. Один ритмично и резко нажимал лежавшему на грудь, а второй, вытащив пальцами язык бедолаги, гнал ему в горло воздух из маленьких мехов.

– Михаил Афанасьевич, прошу вас, – показал на эту группу Львов. – И побыстрее: если эта гнида помрет – армия не досчитается нескольких миллионов рублей. Золотом, блин!

Пребывая в прострации, Булгаков подошел к разделочному столу. Осмотрел лежащее тело и потребовал свой врачебный саквояж. Рыжий Спиридон Кузякин мгновенно унесся наверх, и через пару минут он уже вколол потерявшему сознание человеку кофеин со стрихнином. Через пару минут тот завозился, застонал и приоткрыл глаза.

Львов мгновенно отстранил Булгакова, подошел поближе, ухватил лежащего стальными пальцами за лицо и приподнял ему голову:

– Ты, сука злое…ая! – произнес он внятно. – Ты что, пидор, решил, что мы тебе так просто помереть дадим? Я тебе сейчас глаз вырву и жрать заставлю!

Тут же посыпались жесткие, хлесткие удары, но Булгаков вдруг понял: Львов бьет больно, но не сильно, тщательно контролируя свои действия. В этот момент снова дико завопил человек на стуле, а потом, захлебываясь, закричал:

– Прекратите! Я все подпишу! Все отдам! Только… Только не мучайте больше!..

Булгаков скосил глаза и почти сразу же потерял сознание. Пришел в себя он от того, что кто-то водил у него под носом ваткой с нашатырем. И тут же раздался добрый приветливый голос:

– Очнулся, Мишаня? – над ним склонился фельдфебель Семенов. На лице его отчетливо читались тревога, озабоченность и даже испуг за привлеченного врача, – Ну, ничего, ничего… Накось вот, попей кваску…

Снова кто-то закричал – дико, иступлённо. И почти тут же захрипел-зарычал граммофон:

 
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Что царит во всей вселенной,
Тот кумир – телец златой…[74]74
  «Фауст» Гуно. Куплеты Мефистофеля.


[Закрыть]
 

Голос Шаляпина звучал каким-то фантасмагорическим диссонансом крикам человека, то заглушая, то переплетаясь с ними. Рядом вдруг возник Львов:

– Как он? А-а-а, очнулись, Михаил Афанасьевич? – Он опять улыбнулся своей страшной улыбкой, и Булгаков содрогнулся. – Вы уж нас извините, что пришлось вас задействовать. Сами видите: эта мразь, человеческий мусор, умеют только воровать и предавать. А держать ответ за свои дела не хотят…

– Кто это? – слабо спросил Булгаков.

– Это? Ну, разрешите представить: Иосель Гершелевич Гепнер, Израиль Борисович Бабушкин – сахарозаводчики, воры и шпионы. А тот, кого вы так удачно откачали – Абрам Юрьевич Добрый. То же самое… пока…

– Почему «пока»? – отчего-то шепотом удивился Михаил Афанасьевич.

– Ну, как «почему»? Потому что они пока еще живы. Впрочем, это – ненадолго. Вот сейчас еще Терещенко привезут, с ним мы тоже поговорим вдумчиво и… – Тут Львов усмехнулся и пропел негромко: – Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч[75]75
  Фрадкин М., Долматовский Е. «Песня о Днепре».


[Закрыть]…

Песня эта была Булгакову незнакома, но смысл он понял вполне. И от этого ему стало еще страшнее…

– Вы – бандит? – спросил он тихо.

– Да что вы? – засмеялся Львов. – Бандиты – они, а я – закон. Я суров, но это – я…

– По закону такого нельзя…

– А по какому закону они сахар во вражескую страну поставляли? По какому закону всю армию без сахара оставляли? По какому закону на крови народной наживались?

– Командир, Терещенко привезли, – вынырнул откуда-то Чапаев.

– Извините, Михаил Афанасьевич, – Львов поднялся. – Дела, дела…

…Через четыре часа все было кончено. Все четверо узников отписали все свои капиталы на указанных Львовым людей, Терещенко даже отдал свой любимый синий бриллиант[76]76
  Синий бриллиант Терещенко (42,92 карата) – второй в мире по величине синий бриллиант, купленный М. И. Терещенко в 1913 г.


[Закрыть], лишь бы ему перестали отрезать пальцы.

Львов еще раз проверил, все ли заграничные счета были указаны, вся ли собственность учтена, потом махнул рукой:

– До встречи в аду, господа…

– Буду ждать вас там, – внезапно прохрипел Гепнер. – И дождусь…

– Обязательно…. – осклабился Львов и почти ласково потрепал сахарозаводчика по окровавленной щеке. – Я как появлюсь – сразу к вам, Иосель Гершелевич. Чертей построить да всыпать подчиненным за нерадивость…

Через неделю штурмовики уехали. Булгаков остался разбогатевшим на пять тысяч рублей, которые вручил ему Львов, со словами: «Это вам, мастер, от посланцев ада». Попросил напоследок никогда не употреблять морфий, «а не то, честное слово, буду к вам в каждой галлюцинации приходить и снова в этот подвал тащить. Не верите?» Булгаков верил. Верил и боялся, но почему-то еще страшно завидовал тем унтерам, что уезжали вместе со страшным генералом. Они жили какой-то удивительно интересной жизнью… «Если бы я был писателем, – подумал вдруг Михаил Афанасьевич, – какой роман мог бы получиться… Если бы я только был писателем…»