Текст книги "Цивилизация птиц"

На крышах домов я замечаю покинутые гнезда аистов. Мне хочется пить, и я утоляю жажду водой из холодной лужи, встряхиваюсь и лечу к пустеющим постройкам. Распахнутые двери, обвалившиеся крыши, накренившиеся бетонные столбы с качающимися на ветру обрывками проволоки.

Вымершее поселение бескрылых.

Я влетаю в разбитое окно, спугнув бегающих по комнате, лазающих по мебели крыс. В постелях лежат начисто обглоданные скелеты.

Я пролетаю сквозь дом и вылетаю с противоположной стороны.

Садиться в помещении, где живут юркие голодные грызуны, небезопасно – они могут внезапно напасть на тебя, раздавить, 'разорвать. Их голод намного сильнее страха, который вызывают у них мой клюв и когти.

Вылетев из дома, я попадаю на огороженный остатками забора двор. Здесь тоже бегают крысы -худые, облезшие, голодные... Они с отчаянным писком набрасываются друг на друга. Я знаю, что, если крысы не находят другой еды, они начинают пожирать себе подобных.

Я сажусь на каменный край колодца. Сверху доносятся знакомые голоса. Ми и Кея летают над крышей, удивленные моим исчезновением в открытом окне дома.

– Ты здесь? Ты здесь?

– Здесь! – отвечаю я и призывно взмахиваю крыльями. – Летите сюда.

Они опускаются на противоположный край колодца и постепенно успокаиваются. Рядом со мной они чувствуют себя увереннее.

В колодезной воде виднеются наши отражения. Кея взлетает, зависает в воздухе прямо над отверстием и смотрит в глубину колодца.

Серебристое перышко падает вниз, кружась в воздухе, как белая бабочка. Как только оно касается водной глади, по поверхности воды быстро разбегаются круги.

Я смотрю на гнездо аиста, в котором теперь живут воробьи. Оттуда удобнее всего осмотреть окрестности, и я взлетаю наверх, чтобы проверить, не грозит ли нам какая-нибудь опасность. Но сначала делаю круг совсем низко над двором. Кея и Ми неохотно взлетают в насыщенный влагой безветренный воздух и пролетают над черной прогнившей пристройкой.

Слышу крик Кеи, потом крик Ми. От ужаса все перья встают у меня на голове дыбом.

Крик, в котором слышен страх смерти, крик, который предупреждает об опасности, крик, полный дурных предчувствий... Что случилось?

– Наших убивают! Наших убивают! – кричат взъерошенные птицы, отчаянно колотя крыльями. – Давай поможем им! Давай поможем! Вон там!

Я как можно скорее лечу, зная, что вот-вот на помощь мне заспешат встревоженные криками грачи, вороны, галки.

На досках висят высохшие грачи с широко раскинутыми крыльями. Высохшие кости прибитых к деревянной поверхности птиц покрыты прилипшими остатками черных перьев.

Пустые глазницы, посеревшие клювы, почти прозрачная белизна черепов, вытянутые ноги с неподвижными когтями, изъеденные личинками перья.

Из крыльев торчат толстые железные гвозди.

Ми кричит, Кея кричит, я тоже кричу, как будто нас самих прибили к этим доскам.

Слетаются грачи, вороны, галки. Все кричат, возмущаются, голосят, угрожают. Над этим пустым домом они поносят тех, кто забивал гвозди, тех, кто прибил птиц к доскам. Птицы влетают в окна, но внутри – одни скелеты с пустыми глазницами и обнажившимися зубами.

Я вытягиваю шею и резко ныряю вниз, целясь клювом в грудь висящей птицы.

Удар – и распятый грач рассыпается и падает в заросли засохших многолетних трав. Оторванное крыло болтается на проржавевшем гвозде.

Птицы как по команде бросаются на забор, стучат клювами – сбрасывают с него висящих сородичей.

На досках остаются лишь контуры распятых, пригвожденных птиц – темные места, которые были защищены от солнечных лучей. Там, где из пробитых крыльев текла кровь, на фоне темных пятен торчат покрытые ржавчиной гвозди.

Мы кружим над лежащими в траве останками.

Кея садится на забор и голосит так, как будто прибитые гвоздями птицы все еще мучаются, все еще страдают. Она успокаивается лишь тогда, когда я сажусь рядом с ней и клювом глажу ее серебристую шейку. И вдруг я снова обращаю внимание на ее непохожесть, на это ее отличие от других сородичей, которого они уже не замечают, с которым все давно свыклись.

Но так ли это? Ведь белизна Кеи так ярко сверкает среди их черных крыльев – совсем как первая звездочка на вечернем небе.

Страх проходит. Птицы раздражены, возмущены, напуганы. Они словно предчувствуют новую опасность. А ведь бескрылые распяли этих грачей на заборе давным-давно. Сколько же времени прошло с тех пор?

Бескрылых уже нет. Лишь их скелеты лежат в доме.

Чего я боюсь? Почему хочу улететь подальше отсюда?

– Полетели! – И птицы летят следом за мной. Мимо забора, чуть не задевая за торчащие из досок гвозди. Я вспоминаю, что когда-то уже видел точно такие же.

Они торчали из конечностей бескрылого, прибитого к очень похожим на эти доскам. Из ран сочились струйки крови – такой же красной, как наша.

Он висел – неподвижный, изваянный из камня или заключенный в плоском изображении – в тех огромных зданиях, построенных бескрылыми там, где я впервые увидел свет.

Мир, покинутый бескрылыми, восстает против нас. Города разрушаются, дома гниют, ветшают, рассыпаются, падают от малейшего сотрясения, а иногда и взрываются, выстреливая в небо снопами искр, отравляя дымом растения, родники, реки. В руинах гнездятся змеи.

Бескрылых больше нет. Они вымерли, но все еще продолжают убивать нас.

Башни, мачты, столбы гнутся, ломаются и падают, давя наши гнезда.

Интересно, задумываются ли Кея и Ми о бескрылых, которые жили здесь до нас, или эти мысли волнуют только меня?

Как спросить Кею? Как выразить чувство? Как передать беспокойство и волнение? Как рассказать о себе?

Кея садится на обломок стальной мачты, поднимает голову вверх и кричит: «Опасность! Не подлетайте близко! Здесь погибла птица! Осторожно!»

Я понимаю, что она говорит, но я знаю, что она думает больше, чем может высказать.

Точки зрачков на светло-голубом фоне то сужаются, то расширяются. Кея думает. О том же, о чем думаю я, или о чем-то другом? Поделимся ли мы когда-нибудь друг с другом своими мыслями, чувствами, снами, мечтами? Обретем ли мы, птицы, эту способность? Освоим ли тот способ общаться друг с другом, каким пользовались бескрылые? Создадим ли свой язык, похожий на тот, который был у них? А если и мы, так же как они, не сможем понять друг друга?

Я касаюсь клювом белых перышек на шее Кеи. Она с радостью принимает ласку – поворачивается, подсовывает свой клюв мне под горло. Еще мгновение, и наши клювы сливаются в нежном поцелуе.

Маховые перья Кеи вздрагивают, по всему ее тельцу пробегает дрожь, глаза становятся совсем круглыми. Она слегка разводит в стороны крылья, приоткрывая самую нежную часть спинки. Кровь ударяет мне в голову. Я выпускаю изо рта ее клюв, распускаю перышки, приподнимаюсь. Кея присаживается пониже с раздвинутыми в сторону крыльями. Я обхожу ее на жестких, негнущихся ногах, охваченный всевозрастающей страстью.

Кея призывно встряхивает крылышками. Я вспрыгиваю на нее сзади, хватаюсь клювом за взъерошенный пух на головке. Хлопаю крылышками, чувствую под собой ее тепло.

Мгновение, всплеск восторга, семя брызжет, заливая теплым потоком шелковистую, гладкую спинку. Восхитительное чувство облегчения. Я прикрываю глаза, сползаю с Кеи на покосившуюся стальную раму. Кея сидит неподвижно, потом тяжело поднимается. Мы сидим – счастливые, прижавшиеся друг к другу – и не обращаем никакого внимания на сломанные деревья, на обвалившиеся крыши, на потрескавшиеся стальные трубы и сброшенные на землю птичьи гнезда. Скворцы, дрозды, горлинки кружат в небе над этим побоищем.

Облезший кот, которого спугнуло с места падение мачты, осторожно возвращается к разрушенному, разрезанному пополам дому. Он боится.

Мир ужасен, но мы, случайные перелетные путники, скоро перестаем обращать на это внимание и быстро обо всем забываем.

Мы с Кеей переживаем свою весеннюю любовь и потому не замечаем ничего, что нас не касается.

Птенцы горлинки валяются в траве. Кот обнюхивает мертвых воробьев. Аистиное гнездо с засохшими кусочками яичной скорлупы. В канаве лежит собака с перебитым позвоночником. Это не наши птенцы. Не наши яйца. Не наши гнезда.

Кея снова расправляет крылышки, взъерошивает перышки, потягивается, как после долгого сна. Меня опять охватывает желание. Приблизиться, прижаться к теплым перышкам и выгнутой спине, схватиться за нахохлившиеся перышки на загривке – в том месте, где серая шапочка сливается с серебристой шейкой. Глаза Кеи прикрываются от удовольствия, когда я забираюсь ей на спинку.

Нас прогоняет пара аистов, которые вернулись к своему больше не существующему гнезду и в ярости ищут виновников, кидаясь на всех птиц и зверей. Они злобно клекочут и щелкают клювами, взлетая туда, где совсем недавно был их дом. Аисты никак не могут смириться с мыслью, что гнезда нет, что мачта подломилась и рухнула.

Аисты ищут виноватых, а ведь виновата во всем стая летевших на север галок, присевших передохнуть именно на эту злосчастную мачту.

– Летим отсюда! – кричу я, а Кея, Ми и все остальные галки повторяют этот призыв, сигнал, приказ. – Летим дальше!

Белокрылая Кея летит совсем рядом со мной. Я слышу, как ветер шумит в ее перышках. В этой стае птиц она для меня – самая близкая, самая дорогая. Другие галки тоже летят парами, стараясь даже здесь, под облаками, подбадривать друг друга, оказывать знаки внимания. Мы верим, что долетим туда, куда гонит нас зов птичьей судьбы, туда, где Кея снесет яйца, а я буду охранять ее покой.

Подо мной летит Ми. Она поворачивает голову, и наши взгляды встречаются.

Везде кружат волки. Они шатаются по площадям и улицам, охотясь на более слабых зверей. Их могут испугать лишь острые когти рысей, затаившихся в ветвях деревьев в ожидании зайцев и серн.

Чем дальше на север, тем гуще становятся леса. Города постепенно зарастают кустами и деревьями – они растут на крышах, пробиваются из щелей в стенах, разрушая их своими корнями.

Мы кружим над раскинувшимся на равнине городом, над которым высоко возносятся блестящие шпили издалека заметных башен. На чердаках самых высоких домов можно будет найти безопасное место для ночлега. Вот там мы и совьем наши гнезда.

Но вдруг раздаются гневные крики орлов, соколов, ястребов. Они летят нам наперерез в предвкушении легкой добычи.

И тут я замечаю, что крыши усеяны огромными гнездами из веток, шерсти, листьев. Орлиные гнезда... Гнезда соколов и коршунов... Ястребиные гнезда... Даже из разбитых окон вылетают разбуженные нашим появлением хищники.

– Опасность!

Я ныряю вниз, отлично зная, что на серо-зеленом фоне меня труднее всего заметить, и лечу совсем низко. За мной несутся Кея, Ми и вся стая испуганных галок.

Соколы, коршуны, ястребы хватают в когти тех неосторожных птиц, которые летели впереди и, устав от долгого полета, не смогли вовремя заметить хищников и опуститься поближе к земле.

Я лечу под огромной стаей птиц, еще не успевшей снизиться, развернуться, рассеяться в стороны, удрать.

Ястреб с широко раскинутыми крыльями хватает молодую, годовалую ворону и вонзает когти ей в спину – глубоко, до самого сердца.

Золотистый коршун ловит грача, который опрометчиво взлетел выше, чем следовало. Ударом клюва хищник разбивает ему шейные позвонки. Птичий крик долго звенит в воздухе. Капли крови падают красным дождем.

– Город ястребов! Летим отсюда! Город хищников!

Предостережения тонут в суматохе, в панике, в страхе.

Пурпурное солнце светит прямо в глаза, слепит, парализует. Я сворачиваю на северо-восток, и темная стая тучей несется вслед за мной. Мы спасаемся бегством, оставляя позади сверкающий в лучах заходящего солнца город хищных птиц.

Они воспользовались нашей усталостью, сонливостью после долгого пути и теперь преследуют нас, хватая самых слабых и молодых.

Мы со страхом ищем места, где можно остановиться на ночь.

Вокруг уже начинает смеркаться, и постепенно становится все темнее и темнее.

Солнце село. Я чувствую, как сквозь перья проникает 'холодный влажный ветер – значит, совсем рядом большая вода, море или озеро. Чуть в стороне в сумерках маячит белая полоска пляжа. Мы поворачиваем на восток.

Темная стена леса манит тишиной и спокойствием. Высокие деревья, толстые сучья. Мы кричим от счастья, что живем, что сумели удрать из того страшного города.

Мы садимся на ветки и лишь теперь чувствуем, что страшно проголодались. После долгого полета голод всегда особенно мучителен.

Шум, гомон нашей стаи заглушают даже отдаленные вскрикивания совы, удивленной внезапным появлением такого количества чужаков. Этой ночью ей не придется охотиться на ежей и полевок. Она наполнит свой желудок мясом и кровью спящих птиц.

Мы засыпаем от усталости. Спим, прижавшись друг к другу, усевшись рядами на ветвях высоких деревьев. Я чувствую крыльями биение сердец Кеи и Ми. Борюсь со сном, вслушиваясь в постепенно угасающий шум голосов, шорохов, шелестов. Уханье сов пробивается сквозь окутывающую меня мглу. Я втягиваю голову поглубже между крыльями и крепче вцепляюсь когтями в твердую древесную кору. Ее твердость и шероховатость прибавляют мне уверенности в том, что, заснув, я сохраню равновесие и не упаду.

Меня будят надсадный вой, тявканье, скулеж. Прямо под нашими деревьями волки окружили молодую лань. В лунном свете мечутся тени, сверкают глаза и зубы Хрип умирающего зверя, удары копыт, стон. Волки лакают кровь из разорванной шеи своей жертвы. Они ворчат, воют, рвут умирающую добычу. До нас доносятся скрежет зубов и бульканье стекающей на траву крови.

Здесь, наверху, с шероховатой поверхностью ветки под лапками я чувствую себя в безопасности. Мы с Кеей и Ми трогаем друг друга клювами.

– Нам ничто не угрожает! – сонно каркаю я. – Нам ничто не угрожает...

Я просыпаюсь, когда небо начинает светлеть. Потягиваюсь, распрямляю крылья и ноги, верчу головой, зеваю.

Вокруг меня – предрассветные сумерки. Внизу обожравшиеся волки сторожат остатки недоеденной жертвы. Они лежат, лижут лапы и зыркают по сторонам налитыми кровью глазами – не собирается ли кто украсть их добычу? Боль в желудке гонит меня искать пищу. Я отрываюсь от ветки и лечу к покрытым каплями утренней росы

старым зарослям.

– Есть хочу! – кричу я.

– Есть хотим! – вторит мне кружащая рядом птичья стая.

Мы осматриваем ветки, вытаскиваем из-под коры личинок и куколок, разгребаем подстилку, роемся в опавшей хвое, суем клювы в песок, разыскивая молодых грызунов, спящих жуков и дождевых червей.

Упираясь лапками в скользкую хвою, я пытаюсь приподнять тяжелый камень. Вместе с Кеей и Ми мы выклевываем из-под него спящих сороконожек. Я съедаю даже высохшую ночную бабочку, вцепившуюся в кору дерева. Мы отыскиваем терпкие ягоды рябины, пожираем размякшие стебли тростника. Я вонзаю клюв в окоченевшую лягушку, которая еще не очнулась от зимней спячки. Солнце всходит все выше над лесом, греет, манит спящих ос, шмелей, первых мотыльков, жучков, мышей, полевок вылезти на поверхность.

Насытившиеся птицы собираются на песчаной отмели, ожидая сигнала к вылету. Я сижу на высоком сером камне и жду опоздавших.

Когда мы взмоем в небо и начнем набирать высоту, увлекшиеся поисками пищи медлительные сородичи, услышав наше карканье и щебетание, догонят нас уже в полете.

Кея и Ми, как всегда, рядом. Им удобнее лететь в ветровой тени, которую создают мои крылья. Черное облако отрывается от земли, поднимаясь все выше и выше. Кея и Ми летят в полном согласии друг с другом – не толкаются, не ссорятся. Белизна Кеи больше никого не удивляет, и именно Кея иной раз заменяет меня, прокладывая путь остальным. Мы летим над городами, над реками, над долинами – на восток, вдоль тянущейся в отдалении линии морского берега.

Вечером мы садимся среди пурпурных от заката стен, башен, ворот большого замка, стоящего над ленивыми волнами медленно текущей реки.

Улитки, мухи, мыши-полевки. Мы засыпаем с благополучно наполненными желудками. На рассвете вылетаем к окруженному со всех сторон рукавами рек и морским берегом городу, который виднеется вдали на горизонте.

– Мы остаемся здесь! – кричу я Кее, заметив широкие, массивные стены, усеянные щелями и отверстиями.

– Остаемся здесь! – отвечают Кея и Ми.

Этой весной мир просто поразительно поблек и посерел.

Большинство галок, грачей, ворон из нашего города до сих пор вели оседлый образ жизни. Они никогда не летали дальше, чем к расположенному совсем недалеко теплому морю. Но теперь, после землетрясения, почти все они отправились на поиски новых мест для гнездования на востоке и на севере.

Подмокшие луга, болота... врастающие все глубже в холодный, влажный город низкорослые мрачные леса производили угнетающее впечатление, заставляли испытывать неуверенность и страх.

Солнце здесь греет слабее, тяжелые, насыщенные влагой облака на небе бегут ниже, дожди идут чаще, ночи холоднее, а ветры более порывисты.

Здесь нет сухих известняковых скал – одни лишь равнины, поросшие густыми травами и кустарниками, среди которых иной раз трудно бывает найти место, – где можно свободно расправить крылья.

Большая часть стен пропитана влагой, покрыта плесенью.

Реки разливаются широко, переливаются через дамбы, заливают берега, валят даже старые, крепкие деревья.

Вода ужасно холодная. Мы летим на восток, пролетаем над побережьем в поисках мест более изобильной кормежки. Удобные, ровные места, где можно свить гнезда, уже заняты теми, кто прибыл сюда раньше нас. Черная стая становится все меньше и меньше, потому что многим птицам все же приходится прервать путешествие. Некоторые самки уже теряют яйца прямо на лету.

Мы торопимся дальше. Я вижу, как Кея все чаще глотает отодранные от стен кусочки известки.

Дальше, дальше... Башни на горизонте тоже заняты ястребами и совами. Берег моря плавно изгибается, охватывая дугой многочисленные жилища бескрылых.

В старой башне гнездятся чайки и крачки. В стене над свисающими с потолка колоколами я нахожу глубокую щель, которая заканчивается удобным расширением, забранным сеткой... Ни ястреб, ни сова не смогут сквозь нее пролезть, а вход я и сам смогу защитить. Жившие здесь ранней весной птицы выстлали гнездо веточками, травой и шерстью.

– Это наш дом! – кричит Кея, встав прямо над колоколами. – Наш дом, и каждый, кто посмеет вторгнуться сюда, пожалеет об этом!

Мы тащим в гнездо все, что кажется нам необходимым. Кея укладывается поудобнее. Я прижимаюсь к ней. Из окружающего полумрака доносится тихий зов оставшейся в одиночестве Ми.

Неужели все бескрылые вымерли? Неужели никто из них не уцелел? Ведь не могли же они погибнуть все, до последнего? А может, они укрылись в подземельях?

Мне всегда казалось, что статуи, среди которых я учился летать, -это окаменевшие, неподвижные, застывшие, холодные, бесчувственные бескрылые. Я верил в то, что это их тела превратились в холодные, бескровные камни.

На самом верху каменных ворот, вознесшихся к небу на высоких колоннах, бескрылые поместили несущихся в бешеной скачке коней, которыми правит один из их двуногих крылатых вожаков.

Я сижу на его белом лбу и размышляю о том, зачем бескрылые это сделали. Зачем поставили коней там, где обычно садятся птицы?

То же самое они сделали с рыбами, оленями, волками, львами. Я видел очень много статуй, значения которых совершенно не понимаю.

Ну разве это не доказательство их ревности? Их сожалений о том, что у них не было крыльев? Разве не зависть – причина всех этих попыток сделать камни крылатыми? Они изображали крылатыми себя, драконов, коней, рыб... Разве все это делалось не для того, чтобы стать похожими на нас?

Зачем бескрылые строили свои жилища все выше и выше? Разве не затем, чтобы сделать их такими же, как наши гнезда? Они завидовали нам. Они страстно желали познать и понять нас. Они хотели стать птицами.

У двуногих не было перьев, не было пуха, не было крыльев. Я восхищаюсь их силой и хитростью, которые позволили им поднять на такую высоту каменные скульптуры – и все это лишь для того, чтобы доказать нам, что они тоже могут, тоже способны вознестись ввысь.

Стремление в небо, к нашим дорогам, на высоту нашего полета свидетельствует о том, что они то ли точно знали, то ли просто чувствовали, что их верховный вожак – Бог – это птица, Великая Птица, которая живет в небесах, на такой высоте, куда даже мы, обыкновенные крылатые создания, тщетно пытаемся подняться.

Я перескакиваю с головы бескрылого на голову крылатого коня. Он весь покрыт засохшей скорлупой наших отходов. Это знак того, что застывшие каменные фигуры мертвы. Разве иначе они не очистили бы свои тела? Разве не вытерли бы свою кожу? Неужели они могли бы спокойно терпеть толстую корку вонючей грязи? Я вспоминаю ту ночь, когда на меня падали струйки кала сидящих выше птиц. Интересно, смогли бы бескрылые вытерпеть такой ливень? Я смотрю в мертвые глаза статуй. Они мертвы. Но неужели их действительно больше нет? А может, они выжили? Может, спрятались в глубоких убежищах?

Я как-то пролетал над поросшим тростником болотом, соревнуясь в скорости с низко летящим семейством диких уток. Вдруг – свист рассекаемого воздуха, и крыло летящего передо мной селезня покрылось кровью. Он еще пытался лететь, но очень скоро упал на торчавшую из болотца обгорелую ольху с обломанными ветками.

Мне показалось, что между деревьями внизу движутся двуногие создания. Но были ли это бескрылые или просто тени в сплетенных ветвях деревьев? А может, это были лишь накренившиеся стволы деревьев или игра отраженных от водной глади солнечных лучей?

А сохнущие шкуры зверей, развешанные на ветках? Кто смог бы так снять мех с лисы? Кто еще сумел бы так содрать шкуру с волка, оставив на месте раскрытую пасть с блестящими на солнце острыми зубами?

Может, бескрылые выжили? Но где же тогда они прячутся? И почему? Может, они есть и здесь, в этом северном городе, среди бетонных стен? Может, город совсем не так пуст, как мне казалось? Может, бескрылые прячутся в переулках, в подвалах, на чердаках? А может, они и сейчас наблюдают за мной? Смотрят на меня сквозь щели в стенах?

Нет, меня предупредили бы греющиеся на солнце лебеди, предостерегли бы купающиеся в реке зубры... Медведь, разлегшийся между колоннами ворот, на которых я сижу... Кружащие по улицам волки... Лениво чистящий перья в гнезде на башне орел... Все живые создания дали бы мне знать, что бескрылые есть, что они живы, охотятся и представляют опасность.

Нет, они вымерли, пропали, исчезли. Их нет и никогда больше не будет. Мы, птицы, создали свой мир, опоясав землю невидимыми путями перелетов – дорогами наших путешествий.

Мы покроем землю нашими гнездами, колониями, странами. Мы – хрупкие, упрямо летящие вперед под ударами ветра, зависящие от наших клювов, перьев и пуха – берем эту Землю в свое владение.

Я лечу к реке. Слетаю с парапета на овальный камень, наклонно выступающий из медленно текущих волн. Погружаю клюв в воду. Поднимаю вверх. Вода стекает мне в горло. Повторяю эти движения до тех пор, пока не утоляю жажду.

Ловлю толстую личинку, которая извивается между камнями. Глотаю ее. Даже попав в желудок, она все еще продолжает извиваться.

Пора вздремнуть. Солнце уже приближается к зениту.

Наевшийся, разленившийся, сонный, я лечу между желтыми домами к виднеющимся вдалеке деревьям.

Окна, двери, балконы, окна, двери, балконы. Много открытых, много закрытых. Сквозь мутные стекла виднеются скелеты.

Я пролетел мимо того окна, мимо того дома.

Я уже далеко. Сижу на ветке в тени перистых листьев.

Неужели там, на фоне матовой поверхности стекла, действительно двигалась тень? Тень, похожая на фигуры белых статуй? Я возвращаюсь, ищу. Но все напрасно.

В полете я не запомнил ни того дома, ни того окна. Только движение, жест белой руки, так похожей на руки тех статуй, на которых я так часто сижу. И огромные, широко раскрытые глаза. Значительно более крупные, чем глаза Кеи. Светло-синие.

Мы каждый день летаем вдоль берега и поймы. Кея спокойна, но во время этих полетов старается держаться поближе ко мне. А Ми? Я еще раньше заметил, что Ми стала более нервной. Когда мы спали на ветках, она просыпалась и тревожно пищала. Нас раздражала ее бессонница.

Проснувшись, она тыкалась клювом в сидящих рядом с ней галок и, понимая, что это не Кро, кричала так, что просыпалась вся наша стая. Я знал, что Ми всегда засыпала рядом с Кро, и теперь, когда ей приходилось просыпаться в одиночестве, ее охватывал ужас.

Ми чувствовала потребность нести яйца. На пытавшихся приблизиться к ней самцов она фыркала, шипела, а если и это не помогало, била их клювом и когтями.

Она кидалась и на самок, которые подходили к ней слишком близко. Только я один мог приблизиться и погладить ее клювом по загривку. Лишь я и Кея могли спать рядом с ней на ветке или в щели кирпичной стены.

Во время полетов Ми всегда держалась рядом с Кеей и со мной, летя на таком расстоянии, чтобы мы всегда могли видеть друг друга.

К присутствию Ми рядом с нами мы привыкли с самых первых дней нашей жизни. Но тогда Ми всегда была вместе с Кро. Я помню, как они совали мне в клюв огромных личинок майских жуков.

И вдруг Ми осталась одна.

Деревья возвышались над огромной равниной. День был тихий и безветренный. В небе больше не видно было зловещих теней ястребов.

Я развел крылья пошире и распушил перья так, чтобы лучи солнца грели кожу. Восхитительное тепло проникало в глубь тела, до самых лап, озябших за время долгого полета. Я прикрыл глаза и уже почти заснул, когда рядом со мной уселась Ми – расправила гладкие, блестящие крылышки, открыла клюв, в ее синих глазах искорками засверкало солнце. Она едва задела меня крылом, и от этого прикосновения по всему моему телу пробежала волна приятной дрожи.

Снизу доносился голос Кеи, охотившейся на попрятавшихся в дубовой коре жучков. Я, широко раскрыв глаза, глядел на гладкую спинку Ми, на ее синие глаза, которые то и дело затягивались беловатой пленкой век, на ее черные ноги, удерживающие равновесие на тонкой ветке... Вот она слегка согнула их и поджала под себя, вытянула клюв и стала нежно расчесывать пух вокруг моего глаза...

Наслаждение. Я застыл, тронутый этой лаской, опустил клюв и выжидающе поднял голову, наблюдая застывшим взглядом за ее осторожными движениями. Ми ласкала меня клювом, массировала, расчесывала пух, проникая до самой шеи, где складки кожи образуют углубления, до которых я никак не мог добраться своим клювом.

Ми как будто знала тайну всех чувствительных мест и всех деталей оперения. Она дарила мне такое наслаждение, какого я никогда еще не испытывал. Она щурила глаза, вытягивала шею, привставала и снова приседала, демонстрируя, что именно я – ее избранник.

Меня охватило непреодолимое желание. Сердце забилось быстрее, скопившееся в железах семя требовало выхода. Ми придвинулась поближе, наши клювы встретились, отодвинулись в стороны, сблизились снова, раскрылись и слились в единое целое.

– Возьми меня! Я хочу быть твоей! – говорила Ми. – Ведь ты же видел, что я отвергала всех ухажеров, потому что рядом со мной был ты, Я так мечтала о том, чтобы ты хотел меня!

– Я хочу тебя! – ответил я, нежно сжимая кончик ее клюва. – Я давно уже хочу тебя, но ты же всех прогоняла...

Я не, закончил фразу. Мы сидели рядышком, счастливые, тесно прижавшись друг к другу и крепко держась клювами. Ми распласталась на ветке, я вскочил ей на спинку и, хлопая крыльями, мгновенно выплеснул семя.

Под собой я чувствовал тепло ее перьев. Клюв судорожно сжался на ее шее, коготки впились в нежный пушок под крыльями, а из желез текла горячая любовная жидкость.

Я знал, что она чувствует, как я сжимаю ее, что она ждет моего горячего семени, что она так же жаждет меня, как я жажду ее.

Я спрыгнул с нее и сел рядом. Ми поднялась, встряхнулась и снова начала гладить перышки вокруг моих ушей.

– Уходи! Убирайся прочь! – К нам со всех ног бежала Кея. Ее глаза угрожающе поблескивали.

Увидев ревнивую, разгневанную Кею, Ми пустилась наутек. Я остановившимся взглядом смотрел на то, как Кея преследует Ми. Неожиданно Ми обернулась и угрожающе развела в стороны крылья.

– Оставь меня в покое! – Она раскрыла клюв и наклонила головку набок.

– Убирайся! – повторила Кея уже без злости в голосе.

Она остановилась и затрясла головой, фыркая и распуская перья. Гнев прошел, а ревность по отношению к Ми, которую Кея так давно знала, постепенно исчезала. Очень скоро им надоело это противостояние, и они обе вернулись ко мне, делая вид, что не замечают друг друга.

– Ты мой! – Кея демонстративно терлась о меня крылом. – Только мой!

Я искал одиночества. Ветвистый ясень показался мне уютным, тихим, безопасным. С верхушки доносился стук дятлов, а по стволу среди трещин, шрамов и наростов коры бегали маленькие юркие поползни, вылавливая пауков, сверчков и сороконожек. Издалека доносились крики соек, хрюканье кабанов, лосиный рык.

С моей ветки я видел край леса и реку, извилисто текущую среди топких берегов. Над залитой половодьем равниной торчали остатки старого города – залепленные грязью, покрытые илом заплесневелые разрушающиеся стены, покосившиеся башни, проржавевшие железные решетки и остатки позеленевших медных листов на крышах. Дальше, за городом, виднелись отсвечивающие матовым блеском стальные резервуары и огромные стаи вечно ссорящихся, ворующих друг у друга птенцов и яйца чаек, крачек, поморников.

Я задремал, разморенный теплом и солнечным светом, который пробивался сквозь мелкую светло-зеленую весеннюю листву. Но вдруг по прикрытым векам скользнула тень, и я тут же открыл заспанные глаза.

На суку уселись два старых ворона и начали старательно чистить перья. Серебристые чешуйки и пух дождем падали вниз.

Они не заметили меня, устроившегося в уютной выемке между стволом и толстой веткой. Я сидел тихо, предчувствуя, что они тут же прогонят меня со своего дерева, как только увидят.

Я не боялся ни грачей, ни ворон, ни сорок, но вороны пугали меня своими размерами, острыми когтями и силой клюва, способного расколоть даже твердую ореховую скорлупку.

Птицы точили свои клювы о кору дерева. Я чувствовал, что они чем-то обеспокоены.

– А те не вернутся? – каркнул самец.

– Не вернутся. Их больше нет. Ты что, не помнишь, как сам обгладывал их кости?

– Могут вернуться. Мне бы хотелось, чтобы они вернулись.

Я вздрогнул. Вороны говорили о бескрылых. Неужели эти старые птицы помнят их?

– Они есть! Они все еще существуют! – каркал самец.

Значит, не только я подозревал, что бескрылые выжили. Где? Когда? Может, они просто не покидают своих укрытий?

На соседнем дереве среди ветвей мигнул беличий хвост, и вороны бросились туда. Короткая борьба – и крепко схваченная когтями рыжая шкурка вздрагивает на ветке. Вороны выклевывают глаза и мозг. Из оторванной головы на ветки капает кровь. Падают вниз окровавленные клочья шерсти. Вороны зевают. Ести бы они заметили меня, я, вероятнее всего, разделил бы судьбу этой белки.