Текст книги "Второе рождение"

Анджей Збых
Второе рождение

1

Они с Пьером договорились, что совершат побег во время возвращения в лагерь. Это была единственная возможность бежать. На обратном пути охранники всегда утомлены и не так бдительны. Толпа людей, измученных изнурительной двенадцатичасовой работой, медленно тащится по пыльной дороге в колонне по три, едва переставляя ноги. Каждый из идущих думает о том, как побыстрее добраться до дома, если только можно назвать домом огражденный колючей проволокой четырехугольник бараков, в которых размещается несколько сот иностранных рабочих, занятых ремонтом кораблей на судоверфи в Кенигсберге.

Сташек и Пьер надеялись, что никто из изможденных людей, бредущих по дороге, не заметит их побега, а если все же кто-нибудь и увидит, то подумает, что этих двоих, выживших из ума и обреченных на гибель, ожидает то же самое, что и тех, кто до них уже пытался бежать. Через два-три дня, самое большее – через неделю беглецов схватят, вернут в лагерь и после экзекуции, как это бывает в таких случаях, начальник лагеря Артз скажет: «Им надоела спокойная жизнь в этом тихом, безопасном месте, и они пожелали оказаться в настоящем немецком концлагере».

Этим «тихим, безопасным местом» был небольшой трудовой лагерь, расположенный на возвышенности невдалеке от Кенигсберга. С крыши лагерного барака была видна конечная остановка трамвайной линии, тянувшейся к городу. В лагере соблюдался строгий режим, но он был более сносным, чем в настоящем немецком концлагере.

Сташек подумал, что после того, как он был арестован в Косчежине, судьба его могла сложиться гораздо хуже, чем сложилась. Уже тогда гитлеровцы создавали концлагеря строгого режима, и это наводило страх на поморских поляков. Однако ему повезло. Запломбированный товарный вагон, предназначенный для перевозки скота, с полусотней людей проследовал через Гданьск в восточном направлении. На одной из станций их выгрузили. Так Станислав Мочульский оказался в этом небольшом немецком трудовом лагере, где с заключенными особо не церемонились, но бурачного супа с обрезками гнилого мяса хватало всем, а хлеба также навали достаточно – полкилограмма в день на каждого.

В лагерь отбирали исключительно молодых здоровых людей, технически подготовленных специалистов. После ареста Сташек признался в гестапо, что он четыре семестра проучился в политехническом институте в Гданьске. Это, а также то, что он владел немецким языком, повлияло на его дальнейшую судьбу.

Среди тех, кто находился в лагере, было немало людей, ранее уже работавших в ремонтных мастерских на заводах и судоверфях. Сташек подружился с Фелеком, который до этого был мастером на одном из предприятий Варшавы, а человеком, возле которого Сташек разместился на нарах, оказался тот самый Пьер, с которым они и договорились о побеге из лагеря. До войны он работал резчиком-инструментальщиком у себя на родине, во Франции.

Махина тотальной войны, в которую фюрер вверг Германию, потребовала огромного количества не только солдат, но и всевозможных технически грамотных специалистов. Не хватало рабочих рук у токарных, фрезерных, шлифовальных станков. Люди, которые на них работали, были отправлены на фронт. А кто-то должен был выпускать запасные части, производить ремонт поврежденных при налетах авиации гражданских и военных судов. Для этого и был создан лагерь с иностранной рабочей силой, специалистами всевозможных профессий, о котором его создатели говорили, что это самое привилегированное место в третьем рейхе. Избиение рабочих здесь не входило в обязанности надсмотрщиков, хотя нередко человек получал удар прикладом, если он замешкался у станка. В большинстве случаев это был не удар, а просто толчок в плечо или спину, потому что охрана имела инструкции по мере возможности беречь заключенных лагеря. Они были нужны Германии как специалисты до конца войны. Нужно было вытянуть из них все возможное, что они могли дать, а потом уничтожить их где-нибудь в настоящем концлагере.

В этом трудовом лагере их щадили даже английские бомбы, которые довольно часто падали на город. Начальник лагеря Артз, потерявший правую руку во время французской кампании, пытаясь быть добродушным, что ему нередко удавалось, поговаривал:

– Видите, как мы вас бережем? Англичане бомбят немецкий город, а мы разместили лагерь за городом, чтобы боже сохрани, не навлечь на вас опасности…

Но все это делалось не из гуманности, будто бы проснувшейся у гитлеровцев. Нет, эти мастеровые люди были для них рабами, недочеловеками, нужными, однако, рейху на время войны. Их ежедневно нещадно эксплуатировали на двенадцатичасовой изнурительной работе. Размещались они под охраной за колючей проволокой. По окончании работы они возвращались в лагерь пешком, а чуть свет их снова поднимали и отвозили на работу грузовыми машинами.

Некоторые из заключенных смирились с этой подневольной жизнью, считая, что им еще повезло. Тем, которые до войны жили в Поморье, было разрешено пересылать часть заработанных марок своим семьям. Эти люди даже были довольны и похваливали лагерь, считая, что это наименьшее зло, какое могло их ожидать во время войны.

Сташек же, восемь месяцев находившийся в лагере, все время мечтал о побеге. Он также был родом из Поморья, но никого из родных у него там не осталось – их поглотила первая волна гитлеровского террора еще осенью тридцать девятого года. Он бежал тогда в Краков, а потом в Варшаву.

Парень долго искал контакта с какой-нибудь подпольной антифашистской организацией, хотел уйти в лес, чтобы сражаться с оккупантами в партизанском отряде. Однако подпольное движение только-только зародилось, оно охватило небольшие группы, и рассказы о лесных отрядах мало соответствовали действительности… Когда же ему удалось установить контакт с подпольной организацией и принять присягу, он подумал, что наконец-то сможет отомстить фашистам за смерть своей матери и отчима, за страдания родственников и друзей. Но ему было приказано возвратиться в родные места, в Косчежину, зарегистрироваться в местном полицейском участке, получить необходимые документы и ждать дальнейших указаний. Сташек объяснял, что хочет бороться с оружием в руках, уничтожать фашистов, которые разрушили его родной дом, оккупировали страну… Но это не помогло. Он обязан был выполнить приказ. Должен был понять, что подпольной организации нужны люди, свободно владеющие языком врага, хорошо знающие местные условия, окружающую среду, интеллигентные и отважные, которые в случае необходимости сумеют создать конспиративную группу. Однако через три недели после приезда в Косчежину пришли гестаповцы. Последовали арест, допрос и направление в этот небольшой, но важный для немцев трудовой лагерь.

Поначалу Сташек договорился бежать из лагеря с Фелеком, который выкрал у какого-то немца, работавшего в лагере, документы и ждал удобного момента для побега. Сташек надеялся, что и ему подобным способом удастся добыть себе необходимые документы. Но случилось так, что в одну из ночей их разбудили внезапно ворвавшиеся в барак гестаповцы. Они обыскали Фелека, нашли в его матрасе документы и увели его. В барак он не возвратился. Люди поняли, что кто-то оказался предателем, но кто именно, установить так и не удалось. Заключенные замкнулись в себе, перестали вслух вести разговоры, связанные с обсуждением планов побега из лагеря, и больше не доверяли друг другу. Теперь их поведение полностью соответствовало желанию начальника лагеря Артза, который призывал их «работать и работать, не забывать бога и не думать о глупостях…».

И только месяца через два Сташек сблизился со своим новым соседом по нарам, инструментальщиком Пьером, до такой степени, что они могли откровенно говорить между собой о планах возможного побега из лагеря. Когда был преодолен барьер взаимного недоверия, Пьер сказал Сташеку:

– Ты знаешь, почему все побеги провалились? Потому что люди бежали не в ту сторону. – И объяснил: – Убегали поляки, это понятно… Они ближе других к своим родным местам. Но ни один чех, француз, югослав не пытался отсюда бежать. И как видишь, до этого никому еще не удавалось…

Было сделано шестнадцать попыток побега. Большинство из них групповые, по два-три человека, но были и индивидуальные. Бежавших быстро вылавливали и возвращали в лагерь. Одного из них привезли мертвого.

– Все это объясняется просто, – продолжал Пьер. – Бежали они в южном направлении, в сторону своих. От мест, где они могли рассчитывать на помощь поляков, их отделяло триста километров.

– Больше, – уточнил Сташек. – Граница рейха проходит теперь в пятидесяти километрах к востоку от Варшавы.

– Тем более. Поэтому необходимо бежать не здесь, а вот где… – Пьер начертил гвоздем на куске листовой стали, которая должна была стать частью корпуса бронированного корабля, какое-то подобие карты и провел стрелку, указывающую направление на юг.

Они разговаривали во время работы на судоверфи. Только здесь, в оглушающем грохоте пневматических молотов и скрежете стали, они могли говорить спокойно, не опасаясь, что их кто-то подслушает.

– Стало быть, бежать нужно не туда, – повторил Пьер, – а вот куда. – Он провел гвоздем стрелку под прямым углом к прежней, указав дорогу.

– На восток? – удивленно спросил Сташек. – Ты что, с ума сошел? Ведь там большевики!

– Конечно, – кивнул Пьер. – Отсюда до границы около восьмидесяти километров. Подумай только!

– А если русские выдадут нас немцам? Или посадят за колючую проволоку где-нибудь в Сибири?

После этого друзья долго не возвращались к этой теме, правда, Пьер, судя по всему, очень хотел снова поговорить об этом. Сташек вскоре понял, в чем дело. Пьер был коммунистом, вот почему его тянуло на восток. Ему хотелось бы, конечно, снова вернуться во Францию, но он понимал, что это невозможно, и потому выбрал советскую Россию. А он, Станислав Мочульский? Нельзя сказать, что Сташек был воспитан в духе любви к восточному соседу. За его двадцать два года ему просто не встретились люди, которые имели на эту великую страну иной взгляд. Конечно, его интересовала эта загадочная Россия. Слышал он о пятилетках, о Днепрогэсе и Магнитогорске, удивляло его превращение когда-то отсталой аграрной страны в мощную промышленную державу. Но, воспитанный старой польской школой и буржуазными газетами, Сташек не знал, правда ли все то, о чем писали в газетах, и поэтому принять решение о побеге на восток было для него делом далеко не простым. Побег в родные места был хотя и трудным, почти невозможным, однако понятным. Бежать же в Россию…

Поэтому, когда Пьер начертил стрелку, указывавшую на восток, Сташек непроизвольно воскликнул: «Ведь там большевики!»

– Читал? – спросил Пьер спустя две недели, во время получасового перерыва на обед, когда они сидели в машин ном отделении ремонтируемого судна. Еду им привозили прямо к месту работы. – Читал «Майн кампф»?

Вопрос Пьера был для Сташека таким неожиданным, что он даже не донес ложку с крупяной похлебкой до рта.

– Ты что?! Почему я должен читать эту пакость, из которой следует, что я недочеловек?!

– Если бы читал, – сказал Пьер, выскребая остатки похлебки со дна миски и старательно облизывая ложку, – то знал бы, что недочеловеками Гитлер считает не только поляков, но и вообще всех славян. И знал бы еще, что уничтожение страны большевиков – его главная цель. Без этого он никогда не завоюет «жизненного пространства для избранного провидением немецкого народа». Ему необходимы просторы Украины, поэтому война с Россией неизбежна. А вот ты мне скажи, пошел бы ты вместе с русскими бороться против общего врага – фашизма, если бы Гитлер напал на Россию?

– Знаешь, теперь мне кажется, что пошел бы с самим чертом, лишь бы только разгромить нацистскую Германию!

– Вот посмотришь, вспыхнет война.

Сташек хотел ответить, что не очень верит в это, но тут завыла сирена, возвещая о конце обеденного перерыва. В машинном отделении появился мастер, который приказал им приступать к работе. И только через неделю-другую подвернулась возможность продолжить прерванный разговор. Теперь Пьер мог подтвердить свои доводы некоторыми фактами. Концентрация немецких войск и техники в районе Кенигсберга ни для кого не была секретом.

– Что я говорил тебе? Сейчас как раз подходящий момент. Войска и боевая техника беспрерывно движутся на восток. Думаю, что это тактика. И немцам и русским необходимо было выиграть время. Сталин прекрасно понимал, что в тридцать девятом СССР еще не был готов выступить против Гитлера. Да и Запад вел двойную игру. Русские, чтобы выиграть время, заключили с Германией договор. Я знаю, не всем был понятен этот шаг. У нас во Франции тоже многие этого не понимали…

Вскоре они с Пьером выработали план побега из лагеря. Бежать лучше всего было бы после окончания работ, во время возвращения в лагерь, когда сопровождавшая их охрана менее бдительна. Решили спрятаться по дороге в картофельном поле и переждать. Пока рабочие дойдут до лагеря, пока поужинают… А в девять вечера проверка… Пройдет уже около двух с половиной часов. Пьер договорится, чтобы во время проверки кто-либо из французов крикнул, что мастер оставил их работать в ночную смену. Пока их будут искать на судоверфи, пройдет еще не менее получаса. В итоге у них будет время: три с половиной – четыре часа. Они успеют добраться до железнодорожной станции. У каждого есть по две марки. Пьер продал охраннику свой теплый шарф, Сташек – трехдневную порцию хлеба. Их денег хватит, чтобы купить билеты. Поедут они в сторону Клайпеды. На билеты же до самой Клайпеды у них денег не хватит, поэтому они решили сойти на четвертой или пятой станции от Кенигсберга. Выйдя из поезда, они отправятся пешком в восточном направлении. Разыскивать же их будут не на востоке, а на юге, куда, как правило, направлялись все бежавшие из лагеря…

Все получилось неожиданно легко и просто. Когда они шли в лагерь, уже стемнело. Ни один из охранников не заметил, что от толпы понуро бредущих людей отделились две фигуры. Да и невозможно было это заметить. Шеренги строя давно уже смешались, рабочие, укутавшись чем попало, медленно брели против ветра. Струйки мелкого холодного дождя секли лицо, и все старались пониже пригнуть голову.

Побегу способствовало и то, что их спецодежда не отличалась от спецодежды немецких рабочих. На них были такие же синие комбинезоны, натянутые поверх гражданской одежды. Единственными опознавательными признаками были пришитые на левых карманах полоски белого материала с буквой, которая обозначала национальную принадлежность заключенного.

Сразу же после побега, еще в картофельном поле, они сорвали эти тряпки, превратившись с этой минуты согласно юридическим законам третьего рейха и внутреннему лагерному уставу в беглых преступников. Начальник лагеря Артз только за повреждение белой полоски с буквой национальной принадлежности наказывал рабочих трехдневным карцером.

Как и было договорено, сели в трамвай на конечной остановке. Без пересадки доехали до железнодорожного вокзала. Их немного беспокоило то, что Пьер говорил по-немецки с французским акцентом. Это могло вызвать подозрение. К счастью, все обошлось благополучно. Но на вокзале Сташек потерял Пьера в толпе пассажиров и начал пристально разглядывать спешащих людей, что могло привлечь внимание полицейского, который важно прохаживался по залу ожидания, заложив руки за спину. Однако полицейский не обращал внимания на толпу, и Сташек успокоился. Купил билет до станции, до которой договорились ехать с Пьером. Прошел не торопясь мимо стоявшего у выхода из зала на перрон контролера, который, даже не взглянув на него, механически проверил билет.

Поезд уже стоял у перрона. Среди спешивших пассажиров Сташек увидел Пьера, который дал ему знать, что все в порядке, и направился к одному из первых вагонов. Сташек вошел в тот же вагон и сел в последнее купе. Он был там единственным пассажиром. Потом появился какой-то железнодорожник, возвращавшийся с работы домой. На счастье, спутник оказался неразговорчивым. Он закурил и, не говоря ни слова, протянул Сташеку пачку сигарет. Железнодорожник вышел на ближайшей станции, и Сташек, посмотрев на часы, подумал, что если и дальше все пойдет так, как было запланировано, то их начнут разыскивать в лагере только через час. Теперь его больше всего беспокоило, что он скажет русским на границе, сумеет ли убедить их не отсылать его обратно к немцам.

Он очнулся от размышления лишь тогда, когда поезд остановился. Посмотрел на часы, и его охватило беспокойство – он проспал станцию, на которой они условились встретиться с Пьером. Судя по времени, поезд должен был уже подходить к Клайпеде. Выглянув в окно, он увидел, как медленно поднимается семафор. Впереди виднелись огни и дома довольно большого города.

Мгновенно сориентировавшись, Сташек соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся, и оказался на боковой железнодорожной ветке. Справа тянулись низкие складские помещения. Слева была роща, на краю которой возвышались груды каменного угля или кокса. Беглец направился в сторону рощи.

Он имел при себе самодельный компас и вырезанную из газеты «Кенигсбергер цайтунг» карту, на которой был отражен победоносный марш немецких войск. Та часть Восточной Европы, которая его интересовала, была едва обозначена, и он мог только догадываться, что граница должна проходить где-то поблизости. Взглянув при неярком свете сигнальной железнодорожной лампочки на самодельный компас – банку от гуталина с закрепленной внутри магнитной стрелкой, – он увидел, как стрелка запрыгала, поворачиваясь на север.

Сташек знал, что должен идти на восток. Он спрятал компас в карман и направился к перелеску.

2

Полковник Якубовский приказал шоферу остановить машину у подъезда невысокого серого здания, где размещался штаб соединения. Посмотрел на часы – оказалось, он приехал немного раньше. Начальник штаба назначил ему встречу на одиннадцать, и оставалось еще около получаса свободного времени. Разговор с начальником предстоял нелегкий. Они знали друг друга уже много лет, но в последнее время какая-то тень омрачала их отношения.

Румянцев внимательно выслушивал его рапорты, делая на карте какие-то пометки, и в конце, как правило, спрашивал, не располагает ли Якубовский какими-нибудь дополнительными сведениями. Потом, не торопясь, складывал бумаги в папку.

– А больше тебя ничего не интересует? – спросил Якубовский две недели назад, когда был у начальника штаба в последний раз.

– Все ясно, – ответил Румянцев. – Ты думаешь, что это для меня новость, сенсация? Посмотри, – показал он на разбухшую от бумаг папку, – это оперативные донесения за последние три дня. Можно было бы всем этим с успехом растопить печку. И все они примерно одного содержания: немцы что-то замышляют, немцы что-то готовят и там и здесь, немцы засылают разведчиков. Ты думаешь, все это интересно читать, когда не имеешь ничего конкретного?

– А все же читаешь, прежде чем бросить в печь, – заметил Якубовский, понимая, что нарушает субординацию, переходя дозволенную в обращении со старшим по званию границу.

Румянцев встал, повернулся к нему спиной, с минуту смотрел на новые дома за окном.

– Да нет, не бросаю я это в печь, – сухо и как-то неохотно сказал он. – Все это я отправляю в Москву, сопроводив своими комментариями, если тебя это интересует.

– Ну и что? – спросил с любопытством Якубовский. Ответом было молчание Румянцева.

Будет ли и на этот раз то же, что при прошлой встрече? Война не за горами – Якубовский убежден в этом. Донесения разведки подтверждают это с убедительной достоверностью. Передвижение танковых войск, передислокация пехотных дивизий, непрерывное подтягивание транспортов с бензоцистернами к восточным границам… Последнее донесение из Клайпеды подтвердило ранее полученную информацию о том, что в этом районе немцы построили огромные, емкостью в несколько десятков тысяч тонн, хранилища для бензина и других горючих материалов. Из последнего донесения следует, что горючее из 1800 вагонов-цистерн уже залито в хранилища, в которых можно разместить еще столько же. В другой информации сообщалось, что горючее в бензохранилищах предназначено для заправки самолетов. О каких самолетах шла речь, если в Клайпеде был только один небольшой аэродром, на котором могло разместиться не более десяти самолетов? А если прав был тот паренек, бежавший из немецкого лагеря, который утверждал, что в лесу неподалеку от Клайпеды он видел хорошо оборудованные аэродромы?..

Что может предпринять полковник Якубовский? Он подробно изложил все это в рапорте командованию. Что он может сделать еще? Более двух лет он руководит разведкой в обширной полосе советской границы на западе. Он даже и в мыслях не допускает, что Румянцев скрывает от Центра его разведдонесения. Якубовский знает этого человека и может на него положиться. Когда несколько месяцев назад он доложил Румянцеву, что на его участке границы, до этого спокойном, вдруг неожиданно оживились немцы, тот посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

– Слушай, а ты, случайно, не преувеличиваешь?

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – спокойно ответил Якубовский, – но я уверен, что когда-то мы все же будем вынуждены скрестить оружие с фашистами. Моя обязанность – вовремя докладывать тебе обо всем, что происходит на границе, вот я и докладываю…

Полковник Якубовский был поляком. Его отец командовал эскадроном у Буденного, погиб в гражданскую войну, защищая Советскую власть. Якубовский-младший остался в России. Там, за границей, за кордоном, как тогда говорили, близких у него не было. Мать и сестра жили в Ленинграде, из дальних родственников он никого не знал. Но когда фашисты грабили и разоряли буржуазно-помещичью Польшу, которую он совсем не знал, когда гитлеровцы бесчинствовали в Варшаве, которую он никогда не видел, но представлял по теплым воспоминаниям своей матери, он чувствовал, как сжимается сердце. Ему не раз приходилось спорить с теми приятелями, которые разгром панской Польши воспринимали с удовлетворением. Правда, с Румянцевым никогда не доходило до споров по этому поводу. В день капитуляции Варшавы он сочувственно пожал Якубовскому руку:

– С мечом пришли, от меча и погибнут. А может, и тебе придется вернуться на родину!

«Видимо, и Румянцев, – подумал Якубовский, – убедился в неизбежности войны с гитлеровской Германией». Якубовский, выпускник Военной академии имени М. В. Фрунзе, был абсолютно убежден, что гитлеровская Германия может вероломно напасть на Советский Союз.

Он посмотрел на часы. Нужно было возвращаться к месту службы.

Румянцев поручил ему допросить того парня, Станислава Мочульского, который бежал из немецкого лагеря под Кенигсбергом с намерением перейти границу и сообщить советскому командованию о концентрации немецких войск и их готовности к нападению на Россию. Якубовский, находясь на границе, хорошо знал об этом. Этот задорный молодой парень заявил Якубовскому, что, если начнется война, он готов вступить в ряды советских войск и сражаться против общего врага.

– Кто знает, кто знает, – произнес Якубовский по-польски.

Паренек, услышав польскую речь, удивился, но вместе с тем и очень обрадовался:

– Пан офицер Советской Армии так свободно говорит по-польски?

– Да, – ответил Якубовский, – я поляк и офицер Советской Армии.

Покорил его тогда этот паренек своей горячностью, патриотизмом, отсутствием позерства и ложной бравады. Давая показания Якубовскому, он не скрывал, что побег на восток, поближе к русской границе, и переход на советскую сторону поначалу казался ему невозможным. Он решился на этот шаг только благодаря убеждениям и веской аргументации француза коммуниста Пьера, с которым он совершил побег и которого потерял в пути. Поляк и не пытался убеждать Якубовского, что он горячий сторонник советского строя. Он сказал, что политикой не интересуется, что единственное его стремление – бороться с немецко-фашистскими оккупантами, отомстить за смерть родных и близких, за разрушения, причиненные гитлеровцами его родине.

Парнишку поначалу держали под стражей. После пребывания в немецком лагере он выглядел изможденным, похудевшим, поэтому его теперь хорошо кормили.

Прежде чем доложить командованию данные, полученные от парня, их нужно было проверить. Это заняло около двух недель. Только сегодня утром было получено подтверждение, и паренька освободили из-под стражи. Было решено направить его вглубь России, но это могло погасить его стремление бороться с фашистами. А вот знание немецкого языка пригодилось бы и здесь, в армии. «Если Румянцев разрешит, оставлю парнишку у себя как переводчика», – подумал Якубовский, входя в подъезд здания, где расположился штаб.

Румянцев все еще был занят. Дежурный в его приемной никак не хотел пропускать Якубовского к начальнику штаба. Пообещал только доложить, что полковник Якубовский прибыл по его приказанию, однако через несколько минут сообщил, что начальник скоро примет полковника.

– Очень занят, – добавил дежурный доверительным тоном, – допрашивает какого-то пруссака.

Опершись о подоконник в коридоре, Якубовский, дымя сигаретой, размышлял о словах, сказанных дежурным офицером. Он не сказал, как обычно, что Румянцев допрашивает фрица. Он сказал – пруссака и этим словом выразил свое отношение к Германии, которая, по меньшей мере, в официальной переписке вот уже полтора года именуется как «дружественный сосед». «В эмоциональном высказывании офицера выражено глубокое чувство русского народа» – удовлетворенно подумал полковник и от неожиданности выронил сигарету. Из кабинета начальника в сопровождении конвоя вышел тот самый молодой поляк, перешедший границу, которого Якубовский допрашивал и только что оставил у себя в гарнизоне. Нет-нет, ошибиться он не мог! То же; самое лицо, только по-другому одет.

«Что он здесь делает? – подумал Якубовский, и тут Румянцев увидел его и жестом пригласил в кабинет. Якубовский заметил, что начальник как бы помолодел, движения его стали уверенными, быстрыми…

– Наконец-то, – сказал он, – что-то там тронулось! Может быть, в верхах, – бросил он мимолетный взгляд на пор трет, висевший на стене, – поняли, что это не шутки… При вез что-нибудь новое? Как там обстановка на границе? Что немец?

– Сейчас доложу, – ответил Якубовский, который от удивления с трудом приходил в себя. – Только сначала скажи мне, как он оказался здесь? Еще утром, когда я выезжал из гарнизона, он был у меня.

– Кто? Ты о ком? – недоуменно спросил Румянцев.

– Брось притворяться! Тот, кто вышел из твоего кабине-та, поляк Станислав Мочульский. Я хотел просить тебя, что-бы ты согласился оставить его у меня в качестве переводчика. Парень неплохо соображает, свободно говорит по-немецки и, конечно, по-польски.

– Кто? – Румянцев действительно ничего не понимал. Тогда Якубовский вкратце рассказал ему, как две недели назад разведчики задержали в пограничной зоне на болоте человека, который пробирался в сторону заставы. Его доставили в штаб. Задержанный сознался, что убежал из немецкого лагеря для иностранных рабочих под Кенигсбергом и решил пробираться на восток, чтобы перейти границу и сообщить советским властям о концентрации немецких войск в приграничной полосе и в глубине польской территории.

– Он изъявил желание вступить в ряды Советской Армии и бороться с оружием в руках против общего врага. Показания задержанного были проверены, и все подтвердилось, но я не имел времени, чтобы сегодня утром подробнее побеседовать с пареньком, и страшно удивился, когда только что увидел его выходящим из твоего кабинета.

– Ты ошибся, – спокойно ответил Румянцев. – Это был не поляк, а немец из Литвы, имя его – Ганс Клос.

Якубовского еще более удивило разъяснение начальника, а Румянцев весело рассмеялся и похлопал его по плечу:

– Сколько выпил с утра?

– Шутишь, – ответил Якубовский, – я видел его на рас-стоянии двух метров, когда он выходил из кабинета. А того, другого, допрашивал сам, лично. Я не мог ошибиться. Может быть, они близнецы, раз так похожи друг на друга?

– Единоутробные, – рассмеялся Румянцев. – Но в одном могу тебя заверить: имя этого немца – Ганс Клос. Мы подозреваем, даже располагаем некоторыми данными, что он агент абвера. Подтверждением этого может служить и то, что немецкое командование обратилось к нам с просьбой обменять этого фрица на девушку, которая в Белостоке работала на нас и была арестована гестапо. Видимо, нам придется это сделать, у нас нет против него конкретных улик. При допросе он был немногословен, осторожен, хотя кое-что рассказал о себе и своих родственниках.

– Говоришь, обменять его? – У Якубовского зародилась мысль, на первый взгляд абсурдная.

– Твой поляк действительно так похож на этого немца? – спросил Румянцев. – Это любопытно, весьма любопытно.

«Может быть, и он подумал о том же, угадал мои мысли», – мелькнуло у Якубовского.

Последующие слова Румянцева подтвердили это:

– Говоришь, свободно владеет немецким?

– Изучал немецкий в Гданьске. Родился, жил и воспитывался в Поморье, говорит по-немецки так же, как и по-польски.

– И хотел бы бороться с немцами, – рассмеялся Румянцев. – Ну что ж, позвони, чтобы его прислали ко мне, твоего патриота… Как его зовут, говоришь?

– Станислав Мочульский. И если их поставить рядом то не заметишь особой разницы. – Якубовский вытянулся по стойке «смирно», пристукнул каблуками: – Разрешите идти?

Уже давно никакое другое задание начальника не радовало Якубовского так, как это.