Текст книги "«В Тумане» Андреева и «Одна за многих»"

Наибольшее вниманіе читателей и критики привлекалъ въ истекшемъ году молодой писатель Л. И. Андреевъ. Три изданія въ одинъ годъ, рядъ критическихъ статей, хвалебныхъ и бранчивыхъ отзывовъ, шумъ около каждой имъ написанной вещи («Бездна», «Мысль») – все выставило его на первый планъ, и новое его произведеніе «Въ туманѣ», только что появившееся въ «Журналѣ для всѣхъ», даетъ новый поводъ для шума около его имени, новую пищу цѣнителямъ и противникамъ этого выдающагося таланта. И дѣйствительно, «Въ туманѣ» такое произведеніе, которое способно расшевелить даже очень хладнокровнаго и безчувственнаго читателя. И содержаніе, одинъ изъ самыхъ жгучихъ вопросовъ вообще, а въ наше время получившій еще особое значеніе, благодаря обостренію вопросовъ личной морали, и обработка, вполнѣ достойная вопроса, все это дѣлаетъ новое произведеніе г. Андреева достойнымъ всяческаго вниманія.

Но прежде чѣмъ высказать нѣкоторыя мысли по этому поводу, мы коснемся другого произведенія – иностраннаго автора, скрывающагося подъ псевдонимомъ "Vera", "Одна за многихъ", которое одновременно вышло у насъ въ нѣсколькихъ переводахъ. Шумъ, поднятый имъ у себя на родинѣ, въ веселой и грѣшной Вѣнѣ, перекатился и къ намъ, и нельзя не признать, что поводовъ для него "Одна изъ многихъ" даетъ достаточно. То, что побудило насъ сопоставить два произведенія столь различныя, какъ увидимъ, по существу, заключается въ общности не темы, а того вопроса, который остановилъ на себѣ вниманіе этихъ авторовъ. Вопросъ этотъ – вопросъ половой этики, но темы у того и другого автора различны.

"Одна изъ многихъ" – это новая попытка дать свое рѣшеніе вопроса объ обязательности добрачнаго цѣломудрія для мужчины, какъ оно обязательно для женщины. Это не новое освѣщеніе вопроса, возбужденнаго Бьернсономъ въ его драмѣ "Перчатка", но вопросъ здѣсь поставленъ рѣзче и рѣшительнѣе. Героиня Бьернсона отказываетъ жениху, узнавъ о его добрачной связи съ женщиной. "Одна изъ за многихъ" кончаетъ съ собой, не будучи въ силахъ вынести мысли, что ея избранникъ не чистъ физически, имѣлъ связь съ женщиной безъ любви. "Я не могу стать твоею! Я употребила всѣ усилія воли на то, чтобы заполнить раздѣляющую насъ пропасть. Напрасно. Я не въ состояніи побороть своихъ чувствъ. Съ тобой моя жизнь должна была бы погрязнуть въ вѣчной лжи".

Чтобы понять этотъ вопль оскорбленной чистоты, необходимо познакомиться подробнѣе съ жизнью героини, которая рекомендуетъ себя, какъ одну изъ многихъ, приносящую себя въ жертву за многихъ. Ея дневникъ, оставленный ею въ даръ ея жениху, даетъ намъ представленіе о ней, какъ о дѣвушкѣ изъ обычнаго мѣщанскаго круга со всѣми его узкими взглядами на жизнь, долгъ, добродѣтели и пороки. Она хочетъ выйти замужъ не иначе, какъ по любви, и страшно возмущается своей подругой, которая "продала себя" ради хорошей партіи человѣку, уже пожилому, пожившему, но богатому. Ея отецъ и мать, напротивъ, вполнѣ одобряютъ такую партію и ссылаются на свой примѣръ. Но героиня уже тронута высшими потребностями жизни. Не не удовлетворяетъ сытая, обезпеченная жизнь, въ которой такъ мало мѣста чувству, уму, словомъ душѣ, и все посвящается Мамону. "Я испытываю ужасъ передъ болотомъ, передъ низиной. Я хочу вдыхать свѣжій, чистый, прозрачный воздухъ высотъ. Я хочу попытаться стать собой, я хочу возвратить своей личности всю кристалличность ея собственныхъ исконныхъ свойствъ… У меня несчастный характеръ, продуктъ обезпеченной сытой жизни. Ни желаній, ни радости! Въ довольствѣ и изобиліи чахнетъ, истощается энергія души. Силы слабѣютъ безъ напряженія. Плугъ ржавѣетъ въ сараѣ. Поэтому я часто говорю себѣ: если бы я была поставлена въ необходимость работать, если бы нужда вогнала меня въ работу, если бы мнѣ была знакома забота о завтрашнемъ днѣ, можетъ быть, я была бы свѣжѣе, здоровѣе, радостнѣе… А это сытое довольство въ вѣчной неудовлетворенности, эта буржуазная фанатическая приверженность къ комфорту, они убиваютъ не только способность къ серьезной работѣ, но даже самое стремленіе къ ней". Она жалуется далѣе на одиночество въ семьѣ, гдѣ ей чужда вся основа окружающей жизни. Даже любимый человѣкъ, ея Георгъ, избранникъ ея сердца, не понимаетъ ея, и она справедливо жалуется на обычное мужское пренебреженіе къ запросамъ женщины на высшую жизнь. Ее смущаютъ и возмущаютъ стремленія мужчины слить женщину со своимъ "я", сдѣлать ее лишь частью его, «орудіемъ своей власти, обстановкой своего комфорта».

Но она любитъ его, любитъ сильно, страстно, и мысль о полномъ единеніи наполняетъ ее блаженствомъ. Осуществленію его мѣшаетъ пока необезпеченность Георга. И вотъ приходитъ минута, когда онъ получаетъ мѣсто адъюнкта въ университетѣ, всѣ препятствія благополучно устранены, и наша парочка почти наканунѣ свадьбы, какъ вдругъ и происходитъ катастрофа. Однажды, возвращаясь съ женихомъ изъ театра, они встрѣчаютъ женщину, видъ которой смутилъ Георга. На вопросъ, что съ нимъ, и почему эта встрѣча его такъ смутила, Георгъ признается, что у него нѣсколько лѣтъ тому назадъ была связь съ нею. Такое признаніе вызвало вполнѣ естественное чувство, "смѣшанное изъ отчаянія, разочарованія, злобы и ревности". "Онъ такъ часто клялся мнѣ въ томъ, что никогда до меня не любилъ ни одной женщины. Я слѣпо увѣровала въ это и считала его неспособнымъ сойтись съ женщиной безъ любви… какъ другіе… безъ любви! Въ этомъ столько низкаго и и отвратительнаго". Георгъ, пользуясь этимъ моментомъ, раскрываетъ ей всю свою прошлую жизнь, которая, какъ и у огромнаго большинства людей его среды. была далеко не безупречна, – и ужасъ невѣсты возрастаетъ. "Онъ велъ половую жизнь большинства мужчинъ. Легко разрываемыя связи, не закрѣпленныя никакими узами чувствъ, оплачиваемая любовь съ ея неразборчивыми животными инстинктами, – жизнь, въ которой расточалось самое высокое. Онъ отшвырнулъ отъ себя свою чистоту, какъ грязный лоскутъ бумаги. Онъ никогда и не звалъ цѣны этой чистоты. Онъ ни разу не подумалъ о томъ, что существо, которое когда-нибудь отдастся ему съ полной, чистой преданностью, можетъ потребовать отъ него этой чистоты".

Послѣ этой знаменательной минуты въ душѣ героини начинается мучительная борьба. Она заноситъ въ дневникъ рядъ вполнѣ вѣрныхъ мыслей о необходимости одинаковой морали для мужчины и женщины, возмущается условіями добрачной жизни большинства мужчинъ, отмѣчаетъ, что въ обезпеченныхъ кругахъ это встрѣчается чаще, чѣмъ въ бѣдныхъ, гдѣ мужчины женятся раньше.

Все это много разъ говорилось и раньше, и пока мы не узнаемъ ничего, что противорѣчило бы правдѣ. Наступаетъ, однако, моментъ, когда героиня должна и для себя рѣшить вопросъ, какъ же ей быть съ открывшимся фактомъ, какъ поступить въ своемъ личномъ дѣлѣ. Георгъ кается, взываетъ къ ея великодушію, говоритъ, что раскаяніе очищаетъ душу, что "жизнь, полная самопожертвованія, можетъ искупить прошлое". Въ отвѣтъ Вѣра бросаетъ ему холодную сентенцію: "Раскаяніе не поможетъ, если чистота потеряна". И окончательно добиваетъ его вопросомъ: "Могъ ли бы ты жениться на проституткѣ?" "Онъ взглянулъ на меня испуганно и тихо покачалъ головой. А я молчала и подумала про себя: "Всѣ эти мужчины нисколько не лучше проститутокъ". Онъ, должно быть, понялъ мои мысли, потому что вдругъ какъ-то съежился, точно отъ удара".

Борьба кончается катастрофой: Вѣра не можетъ пересилить, съ одной стороны, отвращенія при мысли о прежней жизни своего будущаго мужа, съ другой – ею овладѣваетъ отчаяніе, что она не можетъ совладать со своимъ чувствомъ къ нему. "Я не могу обманывать человѣка, котораго люблю больше всего на свѣтѣ. Не могу я также броситься въ его объятія съ чувствомъ физическаго отвращенія. Я не могу жить съ нимъ… подъ гнетомъ неизгладимаго, унизительнаго воспоминанія о его прошломъ. Но я отъ этого люблю его не меньше. И именно потому, что я не могу жить съ нимъ… и не могу жить безъ него… я избираю послѣдній путь".

Рѣшивъ покончить съ собой, Вѣра утѣшаетъ себя сознаніемъ, что "люди, которые со своими загрубѣлыми взглядами смѣялись надъ моими мыслями, какъ надъ неисполнимыми фантазіями, мужчины, которые – не безъ скрытаго сознанія своей вины – глумились надо мной… перестанутъ на минуту смѣяться, когда узнаютъ о моей участи. И не одна чистая, тонко чувствующая женщина… пойметъ мои страданія – можетъ быть, сама испытаетъ и переживетъ ихъ… И если бы мнѣ удалось положить хоть одинъ камешекъ въ дивное зданіе болѣе чистаго, цѣломудреннаго будущаго… то я считаю, что не слишкомъ дорого плачу за это цѣной моей жизни".

Трогательныя и высокія слова, но… мы думаемъ, что Вѣра ошиблась. Мы оставляемъ въ сторонѣ ея узко личное чувство, то отвращеніе, котораго она не могла преодолѣть. Здѣсь не приходится разсуждать. Возможно, – есть такія тонкія организаціи, которыя, при столкновеніи съ суровыми условіями жизни, не выдерживаютъ и разбиваются, какъ тотъ драгоцѣнный венеціанскій хрусталь, столь тонкой и изящной работы, что онъ не выдерживаетъ перевозки и имъ можно любоваться только на мѣстѣ. Но для "дивнаго зданія болѣе чистаго, цѣломудреннаго будущаго" требуются болѣе крѣпкіе "камешки", способные выдержать борьбу за это будущее, вынести тяжкое давленіе всѣхъ условій современной жизни, полной лжи, насилія и обмана.

Есть одна грубая, основная ошибка въ размышленіяхъ Вѣры: она, какъ истый фанатикъ, свела всю жизнь и мораль къ одному догмату – физическая чистота. "Раскаяніе не поможетъ, если чистота потеряна", – такъ рѣшаетъ именно фанатикъ, посылая другого на костеръ съ святой вѣрой, что огонь лучшее средство въ борьбѣ съ грѣхомъ или съ тѣмъ, что онъ считаетъ за грѣхъ. Распространяя свою мысль, она въ другомъ мѣстѣ приходитъ къ еще болѣе рѣшительному выводу; "Индивидуализмъ и принципъ солидарности, всѣ борющіяся между собой теченія современности идутъ изъ безконечности по разнымъ направленіямъ и стремятся слиться въ одномъ пунктѣ. Я думаю, что этотъ пунктъ находится въ области половой этики, которая наряду съ экономическими вопросами имѣетъ самое важное и рѣшающее значеніе для будущаго, и которая неразрывно связана со всѣми вопросами современности". Такое сведеніе всей жизни къ половой этикѣ намъ представляется крайностью, которая граничитъ съ болѣзненностью, мы могли бы сказать почти съ своеобразной эротоманіей.

Въ самомъ дѣлѣ, попробуемъ немного разобраться въ догматѣ Вѣры – половая чистота – главный пунктъ жизни, и кто ее утратилъ, тотъ конченный, погибшій человѣкъ. Для него, какъ для бѣдной Маргариты, нѣтъ спасенія, его долженъ вѣчно преслѣдовать голосъ возмущенной совѣсти: "Ты погибъ!" Высшій судъ, однако, оправдываетъ Маргариту, найдется, быть можетъ, и для нашего грѣшника, если не оправданіе, то право на помилованіе. Этотъ грѣшникъ могъ бы указать, что въ громадномъ большинствѣ онъ скорѣе грѣшникъ безсознательный, совершающій свое паденіе еще тогда, когда онъ далеко не сознаетъ того, что совершаетъ, когда онъ слишкомъ слабъ и безволенъ, чтобы побороть жгучую силу инстинкта. Онъ могъ бы указать и на уродливо поставленное воспитаніе, на что намекаетъ и сама строгая героиня, занося въ дневникъ справедливыя мысли: "свободныя, товарищескія отношенія между лицами разныхъ половъ до сихъ поръ еще клеймятъ, какъ что-то запретное, и этимъ только придаютъ имъ особенную прелесть и дѣлаютъ ихъ чѣмъ-то соблазнительнымъ и опаснымъ. Боятся, что эта дружба запятнаетъ доброе имя, что болото сплетенъ засосетъ молодую дѣвушку, и ея чистота, высшее сокровище, которымъ она обладаетъ, осквернится подъ вліяніемъ предразсудка… Въ усиленномъ, почти граничащемъ съ безнравственностью, подчеркиваніи чисто полового момента въ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной не малую долю вины несетъ эта система разобщенности половъ. Благо тому поколѣнію, которое когда-нибудь доживетъ до лучшихъ, болѣе здоровыхъ временъ". Онъ могъ бы указать и на страшную силу экономическихъ причинъ, все болѣе и болѣе удлиняющихъ срокъ вступленія въ бракъ, и на ненормальности въ самой жизни, въ этой нездоровой городской атмосферѣ, губящей столько чистыхъ и лучшихъ силъ. Но въ конечномъ итогѣ, несомнѣнно, не въ этомъ сила его оправданія.

Физическая чистота, могъ бы онъ сказать, еще не духовная чистота, и мы достаточно пережили, чтобы умѣть разбираться, гдѣ граница той или другой. Вѣра, по ея словамъ, поражаетъ, какъ ударомъ, своего жениха словами: "могъ ли бы ты жениться на проституткѣ?" Художественная литература уже давно дала отвѣтъ на этотъ вопросъ. Французскій поэтъ рѣшилъ его въ великолѣпномъ стихѣ: "Моя любовь возвратитъ тебѣ невинность". У насъ, начиная съ Сони Мармеладовой и до Катюши въ "Воскресеніи", вопросъ этотъ выясненъ и выраженъ съ поразительной тонкостью и глубиной. Всѣ почти наши великіе писатели коснулись его и дали утвердительный отвѣтъ, ибо они стояли выше буржуазной морали, на которой въ концѣ концовъ стоитъ и великолѣпная въ своей утонченности Вѣра. Да, буржуазной, какъ и всякая мораль, ставящая субботу выше человѣка.

Вопросъ этотъ, какъ ни кажется онъ самой Вѣрѣ новъ и глубокъ, въ сущности рѣшенъ давнымъ давно, и рѣшеніе это гласитъ, что не тѣлесная чистота есть главное, а духовная. "Не то, что въ уста, а то, что изъ устъ" грязнитъ человѣка, Спору нѣтъ, счастливъ и достоинъ всяческой зависти и уваженія, кто сумѣетъ подняться до пониманія истинной духовной чистоты, сохранивъ въ тоже время и тѣлесную. Таковъ великій идеалъ свободной личности, который лишь смутно мерещится бѣдной Вѣрѣ, но до котораго она тѣмъ не менѣе не додумалась. Въ противномъ случаѣ она бы поняла, что ея искренно кающійся женихъ, готовый цѣлой жизнью, "полной самопожертвованія", искупить свою вину, гораздо выше и чище теперь, чѣмъ когда онъ былъ еще тѣлесно непороченъ, какъ новорожденный младенецъ.

Трудной и тяжкой дорогой ошибокъ и паденія покупаемъ мы право на высшій судъ и высшее пониманіе жизни, и Вѣра, безповоротно осудившая эту жизнь, не имѣетъ этого права. Безполезна ея жертва, не вытекающая изъ сознанія необходимости и блага ея для другихъ. Легко судить такъ тому, кто самъ не пережилъ ни ошибокъ, ни паденій, кто изъ узенькаго круга личной жизни не выходилъ на арену житейской борьбы, полную труда, столкновеній и невѣрныхъ дѣйствій. Вѣра не выдержала перваго, далеко не самаго тяжкаго удара, какіе наноситъ подчасъ безпощадная судьба, и доказала своей легкомысленной смертью только полную свою негодность къ жизни. Она, можно сказать, переросла ту буржуазную сферу, которая ее окружаетъ, но не могла достигнутъ высшей, подняться на "высоту, гдѣ свѣжій, чистый, прозрачный воздухъ". Она прочувствовала, поняла и справедливо осудила мораль "низинъ", "болота", гдѣ превосходно чувствуютъ себя ея родители, противящіеся ея стремленіямъ къ браку по любви. Но у нея не хватило ни ума, ни силы воли довершить разрывъ съ низиной, отбросить всякую догматику, всѣ путы, связывающіе нравственную личность, мѣшающіе ей "сорвать всѣ покрывала съ наготы души, всѣ оковы свободнаго саморазвитія", какъ она мечтала въ началѣ своего дневника. Тогда она поняла бы, прежде всего, что ее отдѣляетъ отъ Георга больше всего его непониманіе ея, какъ женщины, желающей быть не только его женой, но прежде всего свободной личностью. На это непониманіе она жалуется какъ-то мимоходомъ, вскользь, не придавая ему особаго значенія. Тогда какъ для насъ здѣсь лежитъ корень ея несчастья. Если бы ея женихъ былъ выше по уму, по чувству, по стремленіямъ въ свободной жизни, онъ понялъ бы ея отвращеніе къ его тѣлесному проступку и сумѣлъ бы ее поднять на ту высоту, съ которой этотъ проступокъ показался бы ей печальной необходимостью, въ то же время способствовавшей и ему, и ей постичь высшую, духовную чистоту. Въ томъ и несчастье ея жизни, что Георгъ – чистѣйшій мѣщанинъ въ душѣ, для котораго его адъюнктство на первомъ планѣ, а она, Вѣра, – какъ жена, равное ему и сознательное существо, жена не любовница, а товарищъ и другъ въ борьбѣ,– только придатокъ къ "обстановочкѣ". Мужественно переживъ это первое разочарованіе, она поняла бы и другую истину, что въ жизни не все рѣшается половой этикой, какъ ни важна послѣдняя сама по себѣ. Порвавъ съ моралью низинъ, по которой всякія человѣкъ долженъ приспособляться къ жизни, она выступила бы на путь приспособленія жизни къ себѣ, такъ чтобы ея свободная личность могла порвать оковы и стать сама собой.

Но для нѣмецкой Вѣры и то уже огромный шагъ впередъ, что она заговорила о равноправности этической. Вѣдь до сихъ поръ нѣмецкая женщина еще почти не вышла изъ круга понятій «дѣльной хозяйки» (tüchtige Hausfrau), и мы понимаемъ, что протестъ Вѣры вызвалъ такой негодующій шумъ въ нѣмецкомъ буржуазномъ обществѣ. Какъ можетъ дѣвушка говорить о такихъ вещахъ, требовать одинаковой морали для мужчины и женщины, осудить безповоротно мужчину за потерю цѣломудрія?! Это былъ несомнѣнный скандалъ въ благородномъ семействѣ. Но чего мы никакъ не можемъ понять, такъ это протестовъ, раздающихся противъ разсказа г. Андреева «Въ туманѣ», въ которомъ затронутъ тоже важный вопросъ, лучше сказать, рядъ вопросовъ, связанныхъ тоже съ половой моралью. Страннымъ кажется намъ этотъ протестъ послѣ хотя бы «Крейцеровой Сонаты». Какъ тогда негодующіе критики огуломъ рѣшили, что Позднышевъ психопатъ, маніакъ, эротоманъ, типъ, достойный Крафтъ-Эбинга, такъ и теперь въ героѣ разсказа «Въ туманѣ», бѣдномъ Павлѣ Рыбаковѣ хотятъ видѣть патологическаго субъекта, вырожденца и маніака.

Такъ ли это однако?

Редакція журнала Міръ Божій, потому-ли, что его читаютъ преимущественно молодые люди – не знаю, часто получаетъ разные запросы отъ молодежи, въ числѣ ихъ есть одинъ, который упорно повторяется изъ года въ годъ. И въ настоящій моментъ предо мною лежитъ письмо "студента варшавскаго университета" съ просьбой – указать, есть ли въ Россіи общество для "нравственнаго усовершенствованія". Пишущій добавляетъ, что "такое общество помогло бы мнѣ въ борьбѣ… съ порокомъ проституціи". Такія письма это своего рода вопль измученной въ непосильной борьбѣ души, и разсказъ г. Андреева – отвѣтъ на этотъ вопль, и чудная иллюстрація къ нему.

Въ туманный и слякотный день, столь хорошо знакомый каждому жителю столицы, Павелъ Рыбаковъ, юноша, оканчивающій гимназію, валяется въ своей комнатѣ на кровати и мучится тяжелыми думами и еще больше тяжелыми воспоминаніями. "– Скучно… Скучно! – протяжно говоритъ Павелъ, закрываетъ глаза и вытягивается такъ, что носки сапогъ касаются желѣзныхъ прутьевъ кровати. Углы густыхъ бровей его скосились и все лицо передернула гримаса боли и отвращенія, странно исказивъ и обезобразивъ его черты; когда морщины разгладились, видно стало, что лицо его молодо и красиво. И особенно красивы были смѣлыя очертанія пухлыхъ губъ, и то, что надъ ними по-юношески не было усовъ, дѣлало ихъ чистыми и милыми, какъ у молоденькой дѣвушки. Но лежать съ закрытыми глазами и видѣть въ темнотѣ закрытыхъ вѣкъ все то ужасное, о чемъ хочется забыть навсегда, было еще мучительнѣе…"

Онъ подходитъ къ окну. но и здѣсь то же мучительное и ужасное, о чемъ ему не хотѣлось бы думать, опять властно вторгается въ его душу. Онъ видитъ въ туманѣ смутныя фигуры людей, очертанія домовъ, и все кажется такимъ "безцѣльнымъ и скучнымъ". "Но среди идущихъ и ѣдущихъ были женщины, и ихъ присутствіе давало картинѣ сокровенный и тревожный смыслъ. Онѣ шли по своему дѣлу и были, казалось, такія обыкновенныя и незамѣтныя; но Павелъ видѣлъ ихъ странную и страшную обособленность: онѣ были чужды всей остальной толпѣ и не растворялись въ ней, но были какъ огоньки среди тьмы. И все было для нихъ: улица, дома и люди, и все стремилось къ нимъ, жаждало ихъ – и не понимало. Слово "женщина" было огненными буквами выжжено въ мозгу Павла; онъ первымъ видѣлъ его на каждой развернутой страницѣ; люди говорили тихо, но когда встрѣчали слова "женщина", они какъ будто выкрикивали его, – и это было для Павла самое непонятное, самое фантастическое и страшное слово"…

Въ этихъ сжатыхъ образахъ предъ нами вырисовывается типичное настроеніе юноши въ періодъ критическаго возраста, когда природа рѣзко подчеркиваетъ впервые принадлежность пола и его властные порывы. Настроеніе Павла Рыбакова осложнено рядомъ мучительныхъ мыслей и воспоминаній: онъ… боленъ, заразился одною изъ обычныхъ болѣзней, и мысль, что онъ навсегда загрязненъ и болѣзнью, и сопровождающимъ ее развратомъ, послѣдствіемъ котораго она явилась, перепутываются съ воспоминаніями недавняго прошлаго, когда онъ еще былъ чистъ и невиненъ. И эти-то сладкія сами по себѣ воспоминанія о первой юношеской любви получаютъ невыносимую остроту отъ контраста съ настоящимъ, когда онъ чувствуетъ "грязь, которая обволакиваетъ его и проникаетъ насквозь", какъ ему кажется. Сестра его ждетъ къ себѣ въ гости подругъ, – гимназистки придутъ. "Это значитъ, что придетъ и Катя Рейнеръ – всегда серьезная, всегда задумчивая, всегда искренняя Катя Рейнеръ. Эта мысль была какъ огонь, на который упало его сердце, и со стономъ онъ быстро повернулся и уткнулся лицомъ въ подушку. Потомъ, также быстро принявъ прежнее положеніе, онъ сдернулъ съ глазъ двѣ ѣдкія слезинки и уставился въ потолокъ… Онъ вспомнилъ дачу и темную іюльскую ночь.

"Темная была эта ночь, и звѣзды дрожали въ синей безднѣ неба, и снизу гасила ихъ, подымаясь изъ-за горизонта, черная туча. И въ лѣсу, гдѣ онъ лежалъ за кустами, было такъ темно, что онъ не видѣлъ своей руки, и порой ему чудилось, что и самого его нѣтъ, а есть только молчаливая и глухая тьма. И далеко во всѣ стороны разстилался міръ и былъ онъ безконечный и темный, и всѣмъ одинокимъ и скорбнымъ сердцемъ чувствовалъ Павелъ его неизмѣримую и чуждую громаду. Онъ лежалъ и ждалъ, когда по тропинкѣ пройдетъ Катя Реймеръ съ Лилечкой и другими веселыми, беззаботными людьми, которые живутъ въ томъ чуждомъ для него мірѣ и чужды для него. Онъ не пошелъ съ ними, такъ какъ любилъ Катю Реймеръ чистой, красивой и печальной любовью, и она не знала объ этой любви и никогда не могла раздѣлить ее. И ему хотѣлось быть одному и возлѣ Кати, чтобы глубже почувствовать ея далекую прелесть и всю глубину своего горя и одиночества. И онъ лежалъ въ кустахъ, на землѣ, чужой всѣмъ людямъ и посторонній для жизни, которая со всею своею красотою, пѣснями и радостью проходила мимо него, – проходила въ эту іюльскую темную ночь.

"Онъ долго лежалъ, и тьма стала гуще и чернѣе, когда далеко впереди послышались голоса, смѣхъ, хрустѣніе сучковъ подъ ногами, и ясно стало, что идетъ много молодого и веселаго народа. И все это надвигалось толпою веселыхъ звуковъ и стало совсѣмъ близко.

"– Охъ, батюшки! – говорила Катя Реймеръ густымъ и звучнымъ контральто:– да тутъ голову расшибешь. Тиновъ, свѣтите!

"Изъ тьмы пропищалъ странный и смѣшной голосъ полишинеля:

"– Спички потерялъ, Катерина Эдуардовна!

"Среди смѣха прозвучалъ другой голосъ, молодой и сдержанный басъ:

"– Позвольте, Катерина Эдуардовна, я посвѣчу!

"Катя Реймеръ отвѣтила, и голосъ ея былъ серьезный и измѣнившійся:

"– Пожалуйста, Николай Петровичъ!

"Спичка сверкнула и секунду горѣла яркимъ, бѣлымъ свѣтомъ, выдѣляя изъ мрака только державшую ее руку, какъ будто послѣдняя висѣла въ воздухѣ. Потомъ стало еще темнѣе, и всѣ со смѣхомъ и шутками двинулись впередъ.

"– Давайте вашу руку, Катерина Эдуардовна! – прозвучалъ тотъ же молодой и сдержанный басъ.

"Минута тишины, пока Катя Реймеръ давала свою руку, и затѣмъ твердые мужскіе шаги и рядомъ съ ними скромный шелестъ платья. И тотъ же голосъ тихо и нѣжно спросилъ:

"– Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна?

"Отвѣта Павелъ не слыхалъ. Идущіе повернулись къ нему спиною; голоса сразу стали глуше, вспыхнули еще разъ, какъ умирающее пламя костра, и потухли. И когда казалось, что ничего уже нѣтъ, кромѣ глухого мрака и молчанія, съ неожиданною яркостью прозвучалъ женскій смѣхъ, и высокій теноръ запѣлъ широко и открыто:

Разгульна, свѣтла и любовна,

Душа веселится моя.

Да здравствуетъ Марья Петровна

И… ручка, и… ножка…

«Ея» пронеслось высоко и радостно, и тяжелая тьма словно придавила идущихъ. Стало мертвенно тихо и пусто, какъ въ пустомъ пространствѣ, на тысячу верстъ надъ землей. Жизнь прошла мимо со всѣми ея радостями, пѣснями, красотою, – прошла въ эту іюльскую темную ночь.

"Павелъ поднялся изъ-за кустовъ и тихо прошепталъ:

"– Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна? – и тихія слезы навернулись на его глазахъ.

,– Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна? – повторялъ онъ и безъ цѣли шелъ впередъ, во тьму крѣпчающей ночи. Разъ онъ совсѣмъ близко коснулся дерева и остановился въ недоумѣніи. Потомъ обнялъ шершавый стволъ рукою, прижался къ нему лицомъ, какъ къ другу, и замеръ въ тихомъ отчаяніи, которому не дано слезъ и бѣшенаго крика. Потомъ тихо отшатнулся отъ дерева, которое его пріютило, и пошелъ дальше.

"– Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна? – повторялъ онъ, какъ жалобную пѣсню, какъ тихую молитву отчаянія, и вся душа его билась и плакала въ этихъ звукахъ. Грозный сумракъ охватывалъ ее, и, полная великой любви, она молилась о чемъ то свѣтломъ, чего не знала сама, и оттого такъ горяча была ея молитва"…

Съ величайшей неохотой прекращаемъ эту выписку, – до того прекрасно это чарующее описаніе юношеской первой любви, первыхъ грезъ и тревогъ переполненнаго сердца, которое, кажется, вотъ-вотъ разорвется и изойдетъ въ невыносимо сладостныхъ мукахъ. И кто не переживалъ ихъ въ свое время, не знаетъ лучшей странички въ скучной и утомительной книгѣ жизни. Но кто не переживалъ ихъ?!.

И можно ли считать бѣднаго Павла патологическимъ субъектомъ за то, что сопоставленіе этого чуднаго момента, какой мы переживаемъ только разъ въ жизни, съ тягостной минутой паденія, когда впервые онъ почувствовалъ всю силу животнаго, скрытаго въ немъ, и все безсиліе свое сладить съ нимъ одинъ на одинъ, – доводитъ его до другого отчаянія, мрачнаго, безъисходнаго, когда мысль о смерти является отраднымъ избавленіемъ отъ невыносимой муки. Напротивъ, Павелъ Рыбаковъ въ обоихъ случаяхъ вполнѣ типичный, нормальный юноша, какихъ по меньшей мѣрѣ 99 на 100. Онъ нисколько не испорченный, въ корень порочный юноша, хотя и палъ физически, хотя рисуетъ отвратительныя циничныя картинки, приводящія въ ужасъ и недоумѣніе его отца. Его случай вовсе не клиническій, и разсказъ г. Андреева – не иллюстрація къ душевной патологіи Крафтъ-Эбинга. Павелъ Рыбаковъ – нашъ сынъ, какихъ огромное большинство, и его печальная исторія съ ея трагическимъ концомъ – великолѣпная картина нашихъ нравовъ.

Развѣ это не типичнѣйшая картина отношеній отца и сына въ тотъ моментъ, когда Павелъ Рыбаковъ мучится сознаніемъ ужаса своего положенія, обуреваемый воспоминаніями съ одной стороны, съ другой отчаянными мыслями о безъисходности своего физическаго и душевнаго состоянія? Какъ далеки и чужды эти два человѣка, которые, однако, ближе всего должны бы быть другъ другу! Отецъ чувствуетъ, что съ сыномъ что то неладно, но не знаетъ, какъ подойти къ нему, какъ спросить его о самомъ главномъ, о томъ, что мучитъ и терзаетъ того. Превосходно изобразилъ художникъ настроеніе обоихъ въ сценѣ "умнаго" разговора между отцомъ и сыномъ, разговора, который еще больше удаляетъ ихъ другъ отъ друга. Въ концѣ наступаетъ одинъ моментъ, когда оба чувствуютъ, что одно слово – и ледъ растаетъ, и юноша на родной груди выплакалъ бы, съ крикомъ, съ рыданіями, свою мучительную тайну, нашелъ бы совѣтъ, поддержку и надежду. Но мигъ этотъ блеснулъ, какъ молнія, и исчезъ, и опять въ туманѣ отецъ и сынъ не видятъ другъ друга. Великолѣпно это "другъ мой", которымъ заканчивается разговоръ, вмѣсто просившагося на уста отцовскаго теплаго и любовнаго призыва "сынъ мой". И этотъ брезгливо протянутый скабрезный рисунокъ, найденный отцомъ, и вопросъ отца, "откуда-то издалека": "это ты"?

"Замучили!" – съ воплемъ вырывается изъ истомленной души Павла послѣ этого разговора, – и затѣмъ онъ словно летитъ въ бездну; катится съ горы все быстрѣе и быстрѣе, подхваченный нестерпимымъ, все наростающимъ порывомъ отчаянія, вплоть до послѣдней катастрофы, ужасной сцены борьбы и смерти въ истомъ логовѣ разврата.

Повидимому, эта, именно, сцена и вызываетъ наибольшія нареканія на автора своимъ реализмомъ съ одной стороны, съ другой – недостаточной психологической обоснованностью. Начнемъ съ послѣдняго упрека, котораго мы совершенно не раздѣляемъ. Въ настроеніи несчастнаго юноши, въ которомъ онъ уходитъ изъ дому, гдѣ все гнететъ его, усиливая его отчаяніе, вы уже чувствуете неизбѣжность трагическаго конца. Онъ уже не вернется назадъ, если его не спасетъ чудо, но чудесъ въ наши дни не бываетъ, а на улицѣ большого города онъ встрѣчаетъ именно то, что послужило началомъ его паденія и что неизбѣжно должно было довершить его гибель. Поразительно вѣрна эта сцена, когда Павелъ въ туманѣ, уже во власти чудовища, охватившаго его своими цѣпкими лапами, бродитъ подъ окнами дома своей "чистой любви" и упивается злобными представленіями, какъ бы встрѣтила его она, его, развратнаго, грязнаго, зараженнаго, какъ онъ думаетъ, неизлѣчимой, ужасной болѣзнью. Онъ ясно видитъ Катю Реймеръ: "какъ она, чистая и невинная, сидитъ среди чистыхъ людей и улыбается, и читаетъ хорошую книгу, и ничего не знаетъ объ улицѣ, въ грязи и холодѣ которой стоитъ погибающій человѣкъ. Она чистая и подлая въ своей чистотѣ; она, быть можетъ, мечтаетъ сейчасъ о какомъ-нибудь благородномъ героѣ, и если бы вошелъ къ ней Павелъ и сказалъ: "Я грязенъ, я боленъ, я развратенъ, и оттого я несчастенъ и умираю; поддержи меня!" – она брезгливо отвернулась бы и сказала: "Ступай! Мнѣ жаль тебя, но ты противенъ мнѣ. Ступай!" И она заплакала бы; она, чистая и добрая, она заплакала бы… прогоняя. И милостынею своихъ чистыхъ слезъ и гордаго сожалѣнія она губила бы того, кто просилъ ее о человѣческой любви, которая не оглядывается и не боится грязи".

Только представимъ себѣ эту больную душу, уже помутнѣвшій отъ ужаса умъ и воображеніе, юное, возбужденное, рисующее въ изступленіи картины, одна другой ужаснѣе и печальнѣе, и мы поймемъ, что все послѣдующее развертывается съ неумолимой неизбѣжностью. Въ представленіи своемъ отвергнутый той, которая сіяетъ для него и въ эту минуту, какъ "чистѣйшей прелести чистѣйшей образецъ", смертельно оскорбленный ея "горделивой милостыней", онъ идетъ за первой встрѣчной падшей женщиной. "И съ вѣжливостью, въ которой былъ вызовъ, насмѣшка и слезы смертельнаго отчаянія, онъ сказалъ:

"– О, божественная! вы такъ хотите моихъ страстныхъ ласкъ?

"Женщинѣ показалось обидно…"

Здѣсь мы прекращаемъ выписки, ибо пришлось бы выписать всю заключительную сцену, чтобы шагъ за шагомъ показать, какъ психологически вѣрно прослѣжена художникомъ вся исторія катастрофы, ея постепенное приближеніе, наростаніе и страшный конецъ.