Текст книги "Триумф Анжелики"

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ФЛОРИМОН В ПАРИЖЕ

20

Одним солнечным зимним утром, которое радостным светом заливало фасады домов в районе моста Нотр-Дам на Сене, Флоримон де Пейрак находился на третьем этаже одного из них, в скромной комнатке, обставленной согласно вкусов буржуа. Никому не пришло бы в голову искать его здесь, где он имел разговор с полицейским высокого чина, господином Франсуа Дегрэ, «правой рукой» одно из самых важных чиновников королевства, лейтенанта гражданской и криминальной полиции, господина де Ля Рейни, который назначил ему в этом месте тайное свидание.

– Благодарю вас, господин де Пейрак, – говорил Франсуа Дегрэ, – за ваши многочисленные отчеты, что вы посылали мне. Добавив к ним наши собственные, собранные с большим трудом сведения, ибо у нас гораздо меньше возможностей приблизиться к тем, кого мы хотим разоблачить, мы сможем вскоре представить рапорт Его Величеству. Там будут изложены конкретные факты и обвинения, которые, как ни жаль, станут тяжелым известием для него. Но ему придется взглянуть в лицо реальности. В самом деле, он не устает повторять, что настаивает, чтобы на преступления, виновники которых, по его мнению, находятся возле него, и слухи о которых широко разносятся в народе, был пролит свет. Он питает иллюзию, что с торжеством правды двор будет освобожден от всяческих подозрений и скандальных поводов. Он надеется, что правосудие, внимательное к мелочам и беспристрастное, присоединившееся к расследованиям полиции в равной степени беспристрастным и скрупулезным, откроет, что его подозрения были слишком преувеличены, и удовольствуется наказанием нескольких лиц, виновных в незначительных проступках.

Но нет. Быть может, размеры катастрофы его потрясут, но мы сможем представить ему элементы дела, которые заставят его разрешить открытие публичного суда. Сделать это необходимо как можно раньше.

Вот почему я не стану от вас скрывать, что очень рассчитываю на свидетельство вашего брата Кантора, которого хотел бы видеть сегодня. Его показания для меня бесценны, так как он единственный среди нас, кто знал, видел, близко общался с одной из наиболее опасных отравительниц нашего века. Я говорю о подруге некой маркизы де Бринвилье, которую я имел счастье арестовать и препроводить на эшафот несколько лет назад. Но другая ускользнула у меня из-под носа и скрылась в Америке.

Ваш брат видел ее там и сможет информировать меня о ней. Это будет одно из имен, которые не играют большой роли для монарха, но которые отлично послужат как экран, на котором возникнут другие, более громкие.

– Мой брат поглощен своими любовными приключениями, – ответил Флоримон с отеческим видом, – и если для меня эти галантные истории не имеют никакого веса, то для него-то, напротив, имеют. К тому же, должен вам сказать, что по натуре он не болтун, и вы ничего из него не вытянете, если ему взбредет в голову заупрямиться…

– Посмотрим, посмотрим… – сказал Дегрэ с легкой улыбкой. – Не забудьте, что я вас еще на коленях качал!

– Ладно! – согласился Флоримон с притворным вздохом. – Постараюсь вырвать его из теплой постели, что не так-то просто. Я доставлю вам его под личным экскортом.

Флоримон стремительно вышел, и Франсуа Дегрэ поднялся из-за письменного стола и подошел к окну, за которым виднелась Сена.

Потом взгляд его перенесся на черно-белые плиты пола. Машинально он погрузился в воспоминания.

– Те времена… – пробормотал он мечтательно.

Его пальцы повернули ключик от ящика. Письмо всегда было там. Он осторожно его взял, потому что бумага по краям истерлась, развернул и нежно поднес к лицу.

Содержание он знал наизусть.

«Дегрэ, мой друг Дегрэ, я пишу вам из далекой страны. Вы знаете откуда. Вы должны знать или по крайней мере догадываться. Вы всегда все обо мне знали…»

Когда он брал письмо в руки, то он не собирался его перечитывать. Целью его было почувствовать ее, все, что ее представляло: бумагу, почерк, мысль, что она держала перо, выводящее строчки, что ее нежные тонкие пальчики складывали лист, еще хранящий аромат ее духов.

Жест, с которым он подносил к губам ее послание, был для него священным, и он скорее бы погиб на колесе, чем открыл бы его кому-нибудь. Он не мог ни сопротивляться ему, ни обойтись без него.

В течение многих лет, когда он боролся с преступлениями, он замечал, что огромное количество высокородных людей предаются им с непонятным простодушием и бессознательностью, словно общество вновь вернулось во времена языческих убийств. Но поскольку такое утверждение было бы ложным, то оставалось принять идею заразы сатанинским безумием, бессознательного ослепления сердец, умов, душ, словно эпидемия сделала их незрячими и невосприимчивыми по отношению к границам нормального, существующим между ужасом и благом.

Как всякая эпидемия, этот бред существовал строго определенное время. Дегрэ был из тех, кто должен был знать это, не позволить распространиться, но был не в силах уничтожить.

Кроме того, его ужасало нечто вроде мистического возбуждения, особенно среди женщин, с которым некоторые злодеи погружались во зло и умывали руки в крови.

«Итак, этим вечером в Париже, этом мрачном городе у меня есть только это письмо.

Я узнал женщину, которая была способна вонзить свой кинжал в сердце монстра, но лишь с целью спасти свое дитя, и в этом вся женская сущность, ибо женщина должна быть способной убить во имя своего ребенка.

…Те, чьими делами я занимаюсь сейчас, кого я смог арестовать благодаря этому письму, кто теперь сидит на этом стуле во время допросов, были бы скорее способны ударить кинжалом в сердце собственного ребенка, и иногда они так и поступают, если это облегчает им путь к Дьяволу и его адской власти. Из-за этого они кажутся мне холодными, словно овеянными ледяным дыханием смерти, как красивы они ни были бы. Когда горечь во время подобных допросов становится нестерпимой, я подхожу к столу, открываю ящик и смотрю на письмо, всегда лежащее в нем, или… я смотрю на Сену через окно… и тихонько повторяю: Маркиза Ангелов! Маркиза Ангелов… Волшебство действует! Я знаю, что ты существуешь… и, может быть, вернешься?..

Где-то вдали от этого мира сверкает огонек… Это она.

Однажды ночью, в далеком Новом Свете, который видится мне суровым, мрачным, ледяным, наполненным тысячью незнакомых криков, она написала эти слова для меня. На корабле, я думаю, что это было на корабле, она вывела строки:

«Дегрэ, друг мой Дегрэ, вот что я вам скажу…»

И только оттого, что я перечитываю его, я испытываю головокружение, которое охватило меня в первый же момент, когда я понял, что она написала мне, она обращалась ко мне.

…Вкус ее губ на моих никогда не забудется… Ее бурные поцелуи, которые облагородили губы недостойного полицейского, который беспрестанно оскорбляет подозреваемых, чтобы заставить их признаться. Ее взгляд, устремленный на одного меня, окутывающий меня светом, музыкой ее голоса, разносящегося в воздухе: «Прощайте, прощайте, мой друг Дегрэ…»

Вот что позволило мне сохранить человеческий облик…»

Кто-то стучался в калитку.

Один из лучников, который стоял на страже его дома, известил о приходе нового посетителя.

Тот вошел немного спустя, в сопровождении стража, и Дегрэ, узнав его, адресовал ему широкую и сердечную улыбку.

– Приветствую вас, господин де Баргань. Присаживайтесь.

Последний, не ответив на приглашение, продолжал стоять, даже не сняв шляпы.

Он осмотрелся и внезапно сказал:

– Не правда ли, юноша, который только что вышел от вас – это Флоримон де Пейрак?

– Да, действительно.

Николя де Баргань побледнел, покраснел и пробормотал:

– Бог мой! «Они» что, в Париже?!

– Нет, пока еще нет. Но их старшие сыновья находятся при короле вот уже три года…

– Три года! – повторил собеседник – Уже столько времени…

Затем, очень холодно и по-прежнему не снимая шляпы, он объявил, что первый раз находится в столице после прибытия из Канады, и что он выполняет то, что обещал сделать в данных обстоятельствах: найти господина Франсуа Дегрэ и проинформировать его в том, что он думает по поводу его поведения. Он долгое время провел над размышлениями над непорядочностью и коварством его действий. Он, Николя де Баргань, думал, что поскольку Франсуа Дегрэ рекомендовал его королю в качестве посланца с миссией в Новую Францию, то он ценил его опыт и таланты, тогда как Дегрэ знал уже тогда прекрасно, скажем, что он прекрасно догадывался, кто встретит его там и о роли, которую сыграла эта персона в его жизни. Не зная ничего о прошлом вышеназванной персоны, он написал королю рапорт, который навсегда принизил его в глазах Его Величества. И это было еще более мучительно, потому что в течение этой трудной зимы в Квебеке, зимы, которая заперла его и лишила всякого сообщения с внешним миром, он, в ожидании почты, поздравлял себя с тем, что был опытен и компетентен. Он думал, что поступил, как можно лучше, и был похож на дурака, на простака, да он им и был!

Дегрэ слушал его, руки за спиной, лицо непроницаемо.

– Так вы жалеете, что прожили эту долгую зиму в Квебеке?

– Н-нет.

– Ну так на что вы жалуетесь?

– А разве не унизительно стать жертвой такого обмана? Она-то сразу же поняла сущность вашей махинации, поняла, что вы уготовили мне роль марионетки. Она все время знала, что я выставлен на посмешище.

– Она пожалела вас?

Николя де Баргань покраснел и опустил глаза, избегая острого взгляда полицейского.

– Да! Она пожалела меня, – признал он прерывающимся голосом.

Он не знал, видя лишь квадратную спину Дегрэ, который внезапно отвернулся к окну, какое выражение лица будет сейчас у его собеседника.

Он увидел, что плечи его затряслись и что он повернулся с лицом, на котором играла широчайшая улыбка.

– Так я и думал! Ха! Ха! Ха!.. Чего ожидать еще от такой лояльной и достойной женщины. Она на все способна. На все, чтобы противостоять несправедливости, чтобы утешить наивное сердце, несправедливо и гадко раненое ищейкой. Дорогой, вы неблагодарны, что сердитесь на меня, ведь вы обязаны мне таким утешением.

Он потирал руки.

– Ха! Ха! Сколько раз она говорила себе, видя как я вас одурачил: «Ну уж этот Дегрэ! Что за мошенник!» Посмотрите, я радуюсь этому, мне приятно, что она ругает меня!..

Его смех внезапно прекратился и они остались в тишине.

– Она вернется? – пробормотал наконец Баргань.

– Король надеется на это… Но поймите, месье. Вы… Я… Король… Нам достанутся только крохи… Ну и ладно… Это и так прекрасно… Это делает незабываемыми наши встречи. Подумайте же, чем одарила нас судьба. Когда-нибудь, проезжая через вашу провинцию, в сопровождении (или нет) человека, которого обожает, проезжая, говорю я вам, через ваш Берри в Аквитанию она или они остановятся в вашем замке… Вы увидите ее за вашим столом… Вы покажете ей сады, деревню, и может быть, кто знает? – очаровательную жену и счастливых детей…

Готовы ли вы жить спокойно и ждать осуществления вашей мечты?

А я?.. Я, опасный мошенник, который заставляет трепетать злодея, продавшего себя ради преступления, и высокородного господина, оплатившего это преступление. Я, который пачкаю руки, разбираясь в интригах отвратительных людей, губы которых умеют только лгать, сердце которых сделано из камня, я, который очищаю Париж и двор, преследую негодяев и колдуний, отравителей и убийц, что сохраняет нетронутой мою душу в неблагодарной и часто опасной работе? Мысль, что однажды она вернется к нам, не рискуя жизнью. Я надеюсь, что она, увидев меня в толпе почитателей, адресует мне свою улыбку, короткий взгляд… и не нужно мне другой награды.

Вот истинные секреты мужчин. Те, которыми они дорожат. Те, что радуют их и освещают их путь ярким светом… Это надежда на встречу, пусть мимолетную, пусть мучительную, которая позволит им повторять всю оставшуюся жизнь: «По крайней мере один раз и я любил».

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. КАНТОР В ВЕРСАЛЕ

21

Маркиза де Шольн играла в пике с господами де Сугрэ, де Шавиньи и д'Оремас, когда из глубины галереи возникла фигурка юного пажа, одетого в белое, который незаметно подошел к игрокам. Они не были особенно увлечены игрой, но не обратили внимания на юношу, который стоял позади них в полной неподвижности. – Кто вас прислал, господин де Пейрак, – внезапно спросил встревоженный Сугрэ.

Он узнал пажа. Это был один из двоих братьев, прибывших то ли из Гаскони, то ли из Новой Франции…

С самого начала они с успехом расположились в окружении короля, и старшего очень быстро назначили Ответственным за Удовольствия Короля, что было очень почетным, но трудновыполнимым титулом.

– Мы задали вам вопрос, юноша, – продолжал де Сугрэ, которому несколько льстило знакомство с братьями, пользующимися милостями монарха.

Несмотря на юный возраст, они, казалось повидали мир, и разбирались в том, что происходило в Версале.

Мадам де Шольн, которая до этого времени была занята плохими картами, доставшимися ей, что грозило проигрышем, не обратила внимания на происходящее. Затем она подняла глаза и была поражена двумя вещами: он был потрясающе красив и смотрел только на нее.

Мадам де Шольн из-за своей изящной фигуры, прелестного бюста, ни слишком маленького, ни слишком большого, нежного цвета лица, тонкой, но не хрупкой кожи и роскошных светло-пепельных волос считалась женщиной, которой вечно будет тридцать лет, и которая уж во всяком случае не будет старше сорока.

Однако, несмотря на то, что она была моложе маркизы де Монтеспан, она чувствовала, что время коснулось ее в большей степени, чем маркизы. Та, в счастье материнства, продолжала потрясать двор своим темпераментом, пылом горячей крови и телом в зените красоты и цветения.

Для мадам де Шольн сознание возраста было делом сугубо внутренним и деликатным. Себе по этому поводу она не лгала. Она знала, что ничего в ней не говорило о старости, и что, напротив, многие завидовали ее юному виду. Некоторые даже принимали ее за одну из благородных девиц, только что вышедших из монастыря, или прибывших ко двору из провинции, чтобы там обучиться служить Их Величеству, перенять хорошие манеры и правила, приличествующие девушкам их ранга. Когда же ошибка раскрывалась, она смеялась и вспоминала как приехала ко двору в возрасте четырнадцати лет и впервые показалась в Лувре под покровительством госпожи де Марэ.

В то время молодые девушки учились танцевать с королем, который был в их возрасте.

Мадам де Шольн была олицетворением ловкости. Более двадцати лет при дворе научили ее всем тонкостям и хитростям, свойственным персонам из свиты короля.

Фрейлина королевы, она умела показывать ей свою преданность, не раздражая монарха, и выполняла свои обязанности без излишнего подхалимажа. Ее видели повсюду, что, однако не мешало ей иногда удаляться в свою квартиру на улице Резервуар, недалеко от дворца. Это происходило из-за усталости, или по причине любовного приключения, или просто из-за ее прихоти. Она знала, что ее уединения играют самую положительную роль, что никто не осмелится ее упрекнуть, потому что она не заслуживает упрека; все были уверены в том, что все что она делает – прекрасно и только на пользу тем, кому она служит. Она была истинной придворной дамой. Такт, сдержанная любезность, любовь к танцам и прогулкам и готовность составить компанию в карточной игре – вот каковы были ее качества.

Она прекрасно играла, выигрывала со скромностью, проигрывала с изяществом, и никогда не имела карточных долгов.

Привыкнув к тому, что она постоянно находится среди других дам – таких же фрейлин, и что у нее наиболее независимый вид в Версале, все уже забыли, была ли она вдовой, или ее муж был жив, – но в таком случае, где он жил? – На своих землях?.. Служил в армии?.. Или, быть может, при дворе?..

Вот какова была женщина, которая этим утром, подняв глаза от карт, заметила юного пажа, уставившегося на нее. Его глаза блестели, словно изумруды.

По непонятной причине, может быть из-за отблесков зеркал или оконных стекол, его лицо и весь он казались воплощением света, словно он не был сделан из плоти и крови. Она заметила это, в то время как глубокое молчание установилось и сгустилось до такой степени, что присутствующие почувствовали себя в глупом положении.

Она услышала свой голос, который раздавался словно издалека:

– Ну и ну!.. Что с вами, мессир?.. Я прошу вас, расскажите нам о вашем деле!..

– Дело в том, мадам, что вы мне неописуемо нравитесь.

Важность, с которой это было сказано, немного смягчила дерзость заявления.

Мадам де Шольн призвала все свои светские способности на выручку, потому что чувствовала себя обескураженной.

– Что… что вы этим хотите сказать?..

– Что я был бы счастливейшим из людей, если бы вы, мадам, приняли бы меня в своей спальне!..

– Вы сошли с ума!

– У вас, мадам, так мало уважения к своим достоинствам, что вы не можете понять мои чувства и, находя их опасными, расцениваете как оскорбление?

– Да отдаете ли вы себе отчет в вашем возрасте? – бросила она ему.

Она испугалась, потому что чуть было не сказала «В моем возрасте».

– Мой возраст? Так это он, мадам, толкает меня к вам. Неопытность, свойственная ему, причиняет мне больше затруднений, чем моя потребность любить приносит мне выгоды. Мало зная любовь, и никогда не имея дел с дамой вашего ранга, вашей красоты и вашей недосягаемости, я решил, что вижу перед собой божественное создание.

Маркизе не хватало слов. Она пробормотала:

– Ваши… ваши затруднения… Ваши притязания превышают то, на что вы можете рассчитывать… Я посоветую вам подождать… У вас на губах еще молоко не обсохло, а вы осмеливаетесь…

– Подождать!.. Мадам, вы что, из тех красавиц, которые заставляют любовников ждать по пять-десять лет, чтобы испытать искренность их чувств и постоянство их намерений?!.. Это вам не идет. Я в это не верю. Ибо слухи, которые может и не очень для вас приятны, но которые еще более увлекли меня вашим образом, говорят, что вы совсем не такая жестокая, и готовы принести свою жертву на алтарь Венеры, когда того хочет жертвователь!..

– Докажите это, наглец! – вскричала мадам де Шольн, сопровождая свои слова резким смехом.

Оглядываясь, она искала поддержки у своих партнеров по игре. Но они не пришли ей на помощь. Застыв с картами в руках, опустив к ним глаза, они представляли собой олицетворение бесчувственности. Живость и пикантность диалога не оставляли им времени подсчитывать удары.

Мадам де Шольн не обратила внимания, что по щекам ее текут слезы, прочерчивая серебристые полоски на бархатной пудре. Ее занимал разговор, вызвавший у нее тревогу, и бесило молчание друзей.

– Вы заслуживаете того, чтобы я вас наказала.

– Вы очень меня обижаете, мадам. Где и когда?

– У меня, на улице Резервуар. После трапезы с королевой.

– Я там буду.

Столько высокомерия и ледяной снисходительности в простом паже ужасало и привлекало ее.

Она захотела выйти из боя победительницей.

– Итак, вы собираетесь придти? И вы собираетесь принести мне в дар свежесть ваших щек, твердость ваших губ и… продемонстрировать мне вашу силу, еще такую нерастраченную?

– А вы, мадам, что предложите мне вы, в обмен?

Она вышла из себя:

– Искусство любви, если уж вы так этого добиваетесь!.. Красавчик-паж. Или этого вам мало?..

И не желая, да и не в силах, продолжать дальше, дрожа, непонятно от какого бешенства, она схватила перчатки и веер, щелкнувший как хлыст, и гордо удалилась.

Игроки пришли в себя. Они испытывали чувство человека, который только что проснулся и не может осмыслить дурацкий сон.

Привычка не оставлять ни одно событие без внимания и комментария вынудила их сказать несколько слов, несмотря на замешательство.

– А малыш-то дерзок! – сказал д'Ореманс. – Его дело сделано.

– Что за дело! – проворчал де Шавиньи, пожав плечами. – Он богаче ее, и всем известно, что он и его братец пользуются особой милостью короля.

– Ну?.. И что на него нашло?

– Что на них нашло?

– Особенно на нее.

– Нет! На него!..

– Нет! На нее!..

Возвратившись к себе, маркиза переполошила слуг, раздав им тысячи противоречащих поручений, приказав им в то же время срочно убраться вон. Она не желала никого видеть. Она не знала, чего ждет и чего хочет. Не имея детей, она их не любила. Но из-за отсутствия их она лишила себя привилегий, свойственных матерям, особенно, если они производят на свет наследника. Особенно, и, быть может, по этой причине, ей не нравились молодые люди, они вызывали у нее необъяснимый гнев. Она ненавидела их ломающийся голос, их манеры маленьких мужчин, которые овладевают властью. Этот будет постарше. Ему можно дать шестнадцать или семнадцать лет. Но по части дерзости он многим даст фору.

Мало-помалу она приготовилась к тому, чтобы, когда он появится, отчитать его и захлопнуть перед ним дверь, а если он станет настаивать, то тогда… тогда она убежит, или будет защищаться…

Придет ли он? Если нет, то она чувствовала, что поведет себя непредсказуемо, она будет способна разбить любимые безделушки, разрезать картины и даже новый пеньюар лионского шелка…

Но если он придет… При этой мысли она испытывала ужас.

И когда она увидела его перед собой, то ей показалось, что он затеял этот маскарад и спектакль, с единственной целью – убить ее ударом кинжала без свидетелей.

Ее чувства отразились на ее лице, потому что после минутного молчания он удивленно сказал:

– Мадам, какой страх вас мучает?.. При мне моя шпага. Если вам кто-нибудь угрожает, укажите его мне, я готов защитить вас.

– Да, правда, я боюсь.

– Кого вы боитесь?

– Вас… Я не понимаю, чего вы хотите.

Он застыл в изумлении, затем улыбка заиграла на его губах. Он несколькими шагами пересек пространство, которое их разделяло, и, встав на колени, обняв ее, приник лицом к ее груди. Она попыталась освободиться, но он держал крепко, с неожиданной страстью.

– Мадам, чего вам страшиться во мне? Я всего лишь молодой человек, который не знает тонкостей любви. Ваш образ вдохновил мое доверие, хоть и вызвал мучения и тревоги, а ваша красота дает мне дерзкое основание желать вас. Остальное – в ваших руках. Говорите, я все исполню. Учите меня, и я усвою урок. Я предоставляю себя на ваше распоряжение.

Она подняла его.

Ее пальцы дрожали, пока она расстегивала одну за другой пуговицы его камзола, а затем длинного жилета из шелка. Она раздела его как ребенка. Она до спазма в горле боялась, что он поведет себя холодно, это будет знаком трусости, разочарования и, кто знает? – может быть отвращения перед знаками возраста, которые прочтет на ее теле… Но он был нежен и внимателен, готовый к выполнению ее малейших прихотей, стоило ей только дать знак.

Она же научилась произносить слова нежной мольбы, которые до этого времени никогда не срывались с ее губ.

– «Еще… Останься ненадолго!.. Еще раз!..»

Это были просьбы, которым он отвечал не только со страстью, но и с благодарностью.

Так, поддерживаемая очевидными и бесспорными свидетельствами вкуса и необходимости, которые он не уставал проявлять перед ней, мадам де Шольн успокоилась. К тому же, он никогда не скрывал свои мысли. Он был простым ребенком.

Дрожащая от страха разочаровать его, но горящая от любопытства узнать все о нем, она спрашивала его проводя пальцем по его лбу, поправляя кудрявую прядь…

– Где ты?.. О ком ты думаешь?..

Она смотрела на его неповторимую красоту, когда он, опершись о подушки и положив руку на колено, чтобы придержать кружевное одеяло говорил ей:

– Я думаю о нем. Он так далеко… И он так одинок. Это маленькое лесное создание. Его считают диким, с душой, данной дьяволом. (А она тем временем ласкала его гладкую грудь, которая блестела как мрамор среди игры света и тени в алькове.) Но это не так. Он наделен человеческим разумом, и гораздо более добр, чем люди, которые его гонят. Да, некоторые из этих созданий дики и недоброжелательны, потому что привыкли защищаться, разрушать ловушки и делать невыносимой жизнь тем, кто их терзает… Но мой был воспитан рядом с человеком…

Она наконец поняла, что речь идет о каком-то диком животном, неизвестном во Франции, но распространенном в Америке, откуда он только что вернулся.

– Они пугают, потому что природа наделила их черной маской вокруг глаз, что делает их похожими на бандитов и с каждого угла челюсти торчит по острому длинному клыку, словно как у вампиров. Но если бы вы знали, мадам, как трогательна их душа, – он стал словоохотливым, рассказывая ей об этом странном животном, покрытом шерстью, которого сам вырастил, и который следовал за ним как собака… или домашний кот… – Он думает обо мне… Однажды мы забудем друг друга, но я знаю, что он все еще думает обо мне, несмотря на жизненную силу леса, которая владеет им. И если он меня не забывает, это значит, что между нами еще не все кончено. Иногда я чувствую, что он зовет меня. Это не крик о помощи, он не боится ничего. Это – связь, вы понимаете?.. Он связан со мной… Мадам, что вы об этом думаете? Что у нас общего с ним?

Мадам де Шольн приложила усилие, чтобы найти ответ, дать правильный совет, и это усилие привело ее к воспоминаниям о детстве, когда много раз, в башне отцовского замка она разговаривала со старой совой.

Но, внезапно, его лицо озарила улыбка, его уже мучили угрызения совести.

– Милый друг, вот пример неуклюжей попытки привлечь внимание прелестной придворной дамы.

– Все, что исходит от вас, мой дорогой, это великолепно. Я люблю вашу непосредственность, а вы возвращаете мне мою.

– Так проверим же это! – воскликнул он, обнимая ее и покрывая ее изысканными поцелуями.

В его руках, слегка покрытых светлыми волосками, она чувствовала, что забывается, почти теряет голову.

Ей нравилось, что его внешней наивностью скрывается глубокий ум, что в нем столько чувственности, несмотря на кажущуюся невинность. Она не уставала себя спрашивать, а знала ли она до этого настоящее удовольствие, наслаждение?

Однажды она узнала через камеристку, что он всегда улыбался только ей.

– Даже в присутствии короля, мадам, и несмотря на знаки внимания, которые Его Величество оказывал ему, этот молодой господин не веселился. Это мне сказал ваш кучер, а тот узнал об этом от камердинера короля, господина Бонтана.

– Итак… ты говоришь, что только одна я способна вырвать у него улыбку?..

– Этого не может даже король, говорю я вам! Даже я не могу, хотя я пробовала. Только вы, мадам. Это оттого, что у него пристрастие к вам, что вы ему нравитесь. Я не вижу других причин.

– Действительно. Ты уверена? – сомневалась мадам де Шольн, ожидая приговора девушки.

Она находила ее довольно милой и изящной и взяла на службу, чтобы она не потратила жизнь на то, чтобы носить ведра на ферме.

– Вы заслуживаете это, мадам, – сказала она с очаровательной улыбкой.

– Вы это заслуживаете, поверьте мне. Вы так красивы и так добры.

– «Сладострастие пожирает ее», – уверял господин де Марэ, настоящий придворный по духу и по рождению – он был рожден в тайне в кулуарах Лувра одной из фрейлин Анны Австрийской, в день большой церемонии, на которой должны были присутствовать все придворные дамы. Вельможа знал все обо всех, так что можно было подумать, что каждый или каждая поверяли ему самые сокровенные тайны. Однако, это было далеко не так. Наоборот, зная, что он угадывал по взгляду малейший секрет, люди избегали его, если им было что скрывать. Но напрасно. Можно было подумать, что он прячет в каждом углу любого алькова по шпиону.

Мадам де Скюдери, выражаясь более элегантным языком, который начал выходить из моды после того, как его высмеял королевский комедиант Жан-Батист-Поклен, говорила: «Она заблудилась в лесу Страсти, чтобы отдохнуть в гроте Забытья, который стоит на пути ко дворцу Секретных возвышенностей», что было несколько запутанно, но прекрасно передавало реальность.

Это были дни и месяцы безумств без границ. Для мадам де Шольн жизнь замкнулась на часах возбужденного ожидания, в которых смешивались беспокойство, надежды и жгучие страдания. Затем наступало время, когда он приходил и требовал все новых и новых знаний, требовал незамедлительного начала уроков, которым отдавался с радостной и пылкой страстью.

Она находила в нем самую утонченную красоту, очарование и прелесть. Она называла его «мое лакомство». Она не знала ни одного его недостатка.

Она не удерживала его после занятий любовью, когда он хотел ополоснуться. Его запах возбуждал ее сильнее, чем все самые изысканные благовония.

Она говорила ему: Пей! Ешь!

Она сама наливала ему вина, смотрела как он пьет, как блестят его зубы сквозь хрусталь, она смотрела, как он, не поправляя белья, соскользнувшего с его обнаженного плеча, выбирает персик, такой же нежный, как и его щека, и надкусывает его с аппетитом и желанием наслаждения.

И последней каплей в океане ее обожания стало открытие, что этот юный принц, слишком достойный, слишком красивый, который имел над ней полную власть и одним нечаянным словом мог причинить ей нечеловеческие муки, этот мальчик был добр.

Она была опьянена, она почти бредила.

Она купалась в счастье, не решаясь признать, что это – счастье.

Это было больше, чем счастье.

Идея исповедаться в новой страсти, как это она делала раньше и получала прощение, не привлекала ее на этот раз.

Наоборот, ее страсть была так сильна, что много раз, проснувшись среди ночи и глядя при свете ночника на это тело, невинное и сильное, на эти губы, которые она целовала тихонько, чтобы не разбудить, она спрашивала себя со смирением и удивлением, а также с благодарностью к небу: чем она заслужила этот божий дар?