Текст книги "Я дышу!"

Я ЗАДЫХАЮСЬ

Я очень отчетливо помню то сентябрьское утро. Мягкий запах осени, бесцветное небо, влажный воздух, серые улицы, шум бульваров, легкая утренняя усталость.

Здание школы, холодное, неприветливое, некрасивое, казалось, росло у меня на глазах по мере того, как я подходила к нему.

На эту бесцветную картинку – картинку того дня, когда я впервые переступила порог новой школы, – невольно накладываются отрывочные воспоминания о ненавистной поре моей юности. До сих пор мне тягостно вспоминать эти годы: мою учебу, одиночество, ожидание, ощущение остановившегося времени.

Стоя посреди двора, я задираю голову, смотрю на бесцветные стены школы и чувствую себя такой маленькой – во мне метр пятьдесят – и такой слабой – плечи и спина так и ноют под тяжестью ранца. И мысль о том, что теперь мне одной, без Ванессы придется вступить в этот новый этап моей жизни, повергает меня в ужас.

Начиная с этого осеннего утра каждый следующий день моей школьной жизни казался мне все более пустым, холодным и безрадостным.

Пересилив себя, я нерешительно подошла к школьникам, тоже ожидавшим во дворе: передо мной были сотни незнакомых лиц. Я совершенно потерялась в этой плотной толпе, наводившей на меня ужас. Наконец я нашла свой класс: шесть-два. Человек двадцать стояли у школьных дверей и ждали преподавателя. Ни на кого не глядя, я пристроилась к ним, а потом поплелась в хвосте, когда нас повели внутрь.

Это был один из самых отвратительных дней в моей жизни. С первой же минуты нам объявили, что отбор в наш класс производился очень строго, что мы – самые сливки и потому должны быть лучшими из лучших. И за всем этим слышалось: «Вкалывай до седьмого пота!»

И я стала вкалывать. Потянулась череда недель, месяцев ожесточенной учебы, борьбы с усталостью и отчаянием. Действительно, наш класс был одним из лучших шестых классов в школе. Но двенадцатилетние дети просто не могли вынести такой нагрузки. С утра до позднего вечера мы, как вьючные животные, несли на своих плечах непосильную ношу. У меня были неплохие отметки, но я каждую минуту боялась срыва или стычки с кем-то из преподавателей, боялась вдруг схватить «неуд». В результате я возвращалась домой на последнем издыхании.

Никогда еще зима не была такой долгой, мне казалось, что она все еще продолжается, даже когда наступила весна, а потом и лето. Мрачные картины теснятся в моей голове: я иду опустив глаза вдоль длинной улицы, усеянной опавшими листьями: это улица Шопен. Мне холодно. Незримый груз давит мне на плечи.

У меня было мало друзей. Меня принимали в свою компанию только те немногие одноклассники, которые считались лучшими учениками в классе. Я находила их глупыми и неинтересными. Все наши разговоры ограничивались школьными проблемами. Я только играла роль. И ненавидела роль, которую играла. Я не понимала своих одноклассников, все, что они делали, к чему стремились, бесило и раздражало меня. Я так и не сумела стать своей в этом классе, и ничего удивительного, что в конце концов оказалась в полном одиночестве. Может, я к этому и стремилась с самого начала.

Тогда мне казалось, что я всех их ненавижу, теперь-то я понимаю, что они были мне безразличны; скорее, меня убивали скука на уроках, бесконечно тянувшиеся часы, дни. Я не видела просвета в этом однообразном потоке времени, я была на пределе. Все мне было отвратительно. В горле вечно стоял ком. Он мешал мне свободно дышать. Точно крик бессилия, которому так и суждено было остаться неуслышанным.

Как раз тогда у меня и начался трудный переходный период, начался с большим опозданием.

Март. Урок физкультуры в школьном бассейне. В раздевалке после утомительных занятий я исподтишка рассматриваю обнаженные тела моих одноклассниц. Я худая, костлявая, безнадежно непохожая на других. У меня угловатое, угрюмое лицо. Ни взгляда, ни улыбки – тусклая, серая мышка. Ненавижу свое ненормальное, незрелое тело. Чувствую себя грязной и ненужной. Завидую их светлым лицам, воздушным, пушистым волосам, коже, которая пахнет детским тальком. Они словно родились такими изящными и грациозными. Все, кроме меня. Я смотрю на их ладные фигуры и мечтаю искалечить свое тело. Смотрю на свое отражение в большом зеркале в холле бассейна: мокрые холодные пряди свисают, как пакля, лаская невзрачное, со следами мерзких прыщей лицо своими холодными прикосновениями. Мне отвратительны моя желтоватая кожа и жирные волосы. Я так себя ненавижу, что мне хочется плюнуть в зеркало, а потом разбить его вдребезги. Мне страшно. Я мечтаю стать другой, взрослой, свободной. Мне почти тринадцать, а у меня еще нет месячных. Если так будет продолжаться, я никогда не стану взрослой. И когда я плачу по ночам в кровати, кто-то словно нашептывает мне в ухо: «Ты уродина, Шарлен, ты уродина. Лучше убей себя».

Однажды я решила попробовать. Притвориться, что умираю, и посмотреть на их реакцию. Это было в понедельник, мы поднимались по лестнице на четвертый этаж. Лестницы в школе такие узкие, что я всегда мучалась, когда попадала на них в толпе других учеников: мне казалось, что сейчас меня раздавят и задушат. И я решила, что с меня довольно. Медленно, осторожно я осела на ступеньку, чувствуя, как толпа меня проглатывает, поглощает. И покатилась вниз. Закрыла глаза и почувствовала запах пола, чьи-то ноги наступали на меня, ходили по моим волосам. Скатившись вниз, я замерла, уткнувшись носом прямо в пыль, глаза мои были полны слез, и я чувствовала себя грязной и смешной. Одна из воспитательниц подняла меня. Я сказала ей, что мне стало дурно. Она взяла меня за руку и отвела в медицинский кабинет. Я ждала там, пока за мной не пришла мама. А придя домой, засела у себя в комнате в надежде, что кто-то придет, скажет: «Бедняжка!», возьмет за руку и откроет для меня новую жизнь.

К середине учебного года я немного приободрилась и успокоилась. Мне захотелось чего-то нового. В глубине души я знала, что создана совсем для другой жизни, что могу разбудить в себе новую, никому не известную Шарлен, которая все это время просто дремала. Чтобы отодвинуть от себя реальность, я начала мечтать. Часто по вечерам перед сном я придумывала невероятные истории, воображая себя сказочной героиней. Я оставалась собой, но живущей другой, полной и прекрасной жизнью. Грезя наяву, я наделяла себя совершенным, легким телом – телом женщины; моя походка становилась легкой, я больше никого не боялась. Новая Шарлен была ослепительна и казалась гордой и надменной. И теперь я ждала только одного: когда же я вырасту. С каким-то остервенением я думала о том времени, когда наконец мое тело расцветет и даст жизнь другой девушке, очаровательной, утонченной, любимой всеми. Тогда все изменится. Я была уверена, что, как только это случится, на смену переполнявшей меня ненависти придет одна лишь любовь.

Учебный год подошел к концу. Для меня это означало конец затянувшимся страданиям, и я вздохнула с облегчением.

Наступившее лето принесло с собой аромат тимьяна, лаванды, желтой пыли, исхоженных тропинок, яркую голубизну неба и виноградники, простирающиеся до горизонта. Мои родители сняли домик в Провансе, в маленьком городишке, одиноко примостившемся на крутых отрогах холмов Ванту.

Как все прекрасно пахло: кожа, обласканная солнцем, кремы для загара и даже хлорированная вода в бассейне. Кажется, я была счастлива. Я чувствовала, что тело мое постепенно меняется, во мне что-то зреет и расцветает. Я училась по-новому смотреть на себя в зеркало, прислушиваться к тому, что происходит у меня внутри.

По утрам мы завтракали на террасе: царившую вокруг тишину нарушал лишь легкий ветерок да стрекотание цикад. Вдали от Парижа жизнь казалась мне интересной и увлекательной, беспокойной. Я снова писала, теперь песни. И впервые в жизни у меня появилась компания, друзья, большинство из которых были старше меня. Вечерами мы усаживались все вместе в кружок перед бассейном и напевали старые шлягеры. И я уже не чувствовала себя отличной от них. Теперь я не просто существовала: я жила, мое счастье было у меня в руках.

Однажды ночью, когда луна только-только взошла и ее свет, проникнув через окно в мою комнату, прочертил себе в полумраке путь, я почувствовала внутри себя теплую, живую боль. Всю ночь со мной происходило что-то непонятное, словно какая-то яростная, свежая сила завладела моим животом.

До самого утра я ворочалась от боли, но наконец луч солнца проник в комнату и упал мне на лицо. Я встала и обнаружила пятнышко крови на белых простынях. И я подумала, что с этими первыми месячными у меня начинается новая жизнь.

Когда через две недели на рассвете чудесного августовского дня наша машина выехала из городка, оставляя позади вольный Прованс, впервые в жизни я почувствовала себя свободной. Ком в горле исчез, ничто больше не стесняло моего дыхания. Я повзрослела. Тело мое наконец решилось пустить росток. Теперь мне оставалось только дождаться, когда другие обратят на меня внимание. И я поклялась самой себе, что, как только начнется учебный год, я заставлю их полюбить себя.

В сентябре я пошла в пятый класс. В тот год выдалась прекрасная осень, живописная, яркая, вся в красных тонах. Я подошла к школе, преисполненная тайной надеждой навсегда похоронить воспоминание о себе прежней, такой, какой я была в прошлом году. Я твердо решила вести себя по-другому, нормально, как все мои сверстники, стать такой, как они, забыть о том, что я на них непохожа.

Это было для меня делом чести, реваншем за чудовищный прошлый год. Я должна была добиться этого во что бы то ни стало.

В прошлом году я умудрилась создать вокруг себя пустыню. Но с этим покончено, я стала другой. Нет больше невидимки Шар-лен, теперь мои одноклассники будут смотреть на меня с завистью и восхищением. Я уже почти слышала их перешептывание: «С ума сойти, как она изменилась!..»

Я так ждала начала нового учебного года, я прямо благословляла его. Накануне решающего дня я оттачивала последние детали, манеру разговора, например: конечно, я должна выражаться проще, яснее, и походку надо исправить – кажется, она уже стала другой – я и держусь прямее, и голову поднимаю выше, и могу взглянуть в глаза кому угодно. Все, я теперь сильная, я такая, как все. Да они просто умрут от зависти, будут завидовать всему: моей новой манере держаться, каждому слову, каждому жесту. Я представляла себе, как появлюсь перед ними и какой фурор произведу, а сама притворюсь, что не слышу их изумленного шепота. А потом моя жизнь наполнится разными интересными событиями, я даже знала какими, и в ней уже не будет места страданиям.

И вот наступило долгожданное утро. Я пошла прямо к ребятам из моего класса, они стояли отдельной группкой у школы. Шла медленно, ступая плавно, но смело. Я очень старалась казаться уверенной в себе. Каждый шаг, который я делала им навстречу, отдавался в моей груди, и в том же ритме билось и мое сердце. Чем ближе я подходила, тем настойчивее убеждала себя в том, что прекрасно владею собой. Наконец я остановилась прямо перед ними и что есть силы крикнула: «Привет!»

Но моего появления почему-то никто не заметил. Тогда я окинула их взглядом, отметила, как они загорели, как красиво одеты и как им все это идет. Я с трудом узнавала некоторых своих одноклассниц, так они выросли, повзрослели, расцвели за одно только лето. Как же я ненавидела их в этот момент и злилась на себя за то, что выгляжу такой жалкой рядом с такими красотками.

Больше я не сказала ни слова. Только пыталась утешить себя: естественно, что они не обращают на меня внимания, ведь мы так мало общались раньше.Но в конце концов они обязательно заметят, что я тоже очень изменилась.

И тут я увидела среди них новенькую. Незнакомую девушку, вокруг которой царило большое оживление. Она что-то рассказывала, рассказывала так уверенно и увлеченно, что ребята ловили каждое ее слово. Я подошла немного поближе, мне хотелось получше ее рассмотреть. Не скажу, что она была так уж хороша собой: орлиный нос, угловатое лицо, бледная кожа и всклокоченная рыжая шевелюра – особенно завидовать нечему. Но при этом бездна обаяния. Возможно, все дело было в энергичном взгляде. Или в голосе, чистом, ясном, ровном – такой голос можно слушать часами. Девочка улыбалась. Она рассказывала, что недавно приехала из Америки, что детство провела в Сан-Франциско, еще что-то, теперь я уже не помню. Ее окружили плотным кольцом и слушали затаив дыхание. Я просто глазам своим не верила. В одну минуту эта новенькая сумела загипнотизировать весь класс. Как же противна она мне была!

Потом я узнала, что ее зовут Сара. Родилась она как будто в Париже, но все это время жила в Америке и только теперь вернулась домой.

У меня сразу же возникло предчувствие, что именно из-за этой новенькой не сбудутся мои честолюбивые мечты. И я оказалась права. Но в то время я не могла знать, что этим дело не ограничится.

Вот так в мою жизнь вошла Сара. И по сей день я не до конца уверена, что ее в моей жизни больше нет.

Я не сдержала своих обещаний, я просто не успела, Сара все смела на своем пути: мои мечты, надежды, все, что я поклялась осуществить. Стоило ей только появиться, и она становилась центром притяжения. Казалось, все принадлежит ей одной. Она делала что хотела. Я же молча следила за ней. Я снова превратилась в собственную тень. Между мной и остальными опять выросла стена. Лучше бы уж они плюнули мне в лицо, только бы не бросали вот так одну. Есть кое-что похуже презрения – это безразличие. Ощущение, что ты больше вообще не существуешь.

Все они были мне отвратительны. В том числе Сара. Отвратительно видеть, как они собираются вокруг нее, смотрят на нее чуть ли не с обожанием, прямо вымаливают у нее знаки внимания, словом, ведут себя как ее рабы. Их наивность просто поражала меня – Сара очень ловко нашла способ пользоваться своей неотразимостью. «Без вас она ничто. Только вы этого не понимаете. Вы круглые идиоты», – думала я.

Потихоньку я начала сдавать. Меня больше не волновали мои успехи в школе, да и успехов-то никаких теперь уже не было. Сама жизнь утекала у меня между пальцев.

Мои родители ничего не понимали. То я поглощала еду тоннами, то крошки в рот не могла взять. Бывало, я засовывала два пальца в рот, чтобы меня рвало до крови, – я надеялась, что выплюну вместе с пищей свое тело и спущу его в унитаз. Моя жизнь стала совершенно бессмысленной. Я жила только потому, что так было надо.

Я стала думать о смерти. Мне нравилось представлять свое тело прозрачным, бездыханным, неподвижным. И мне не было страшно. Иногда я рассматривала свои запястья с извилистым переплетением вен, и меня так и подмывало перерезать эти узелки. Я понимала, что смерть, конечно, хороший выход, но он для трусов: ведь это означало спасовать перед жизнью с ее безразличием, ее тяготами, ее тревогами. Но с сознанием полной и окончательной неудачи я ничегоне могла поделать. Зачем мне дальше жить, если это не жизнь, а черт знает что?!

Меня останавливала только мысль о горе, которое я причиню родителям. Иногда у меня случались просветления, я приходила в себя и начинала верить, что со мной не происходит ничего особенного, все это временные трудности, только не надо поддаваться отчаянию.

И все же в конце концов я не выдержала. В ноябре занятия физкультурой проводились на открытом воздухе: с утра мы бегали по набережным Сены. Обычно в это время года бывало довольно промозгло, но бег не отменяли ни при какой погоде. Мы отмеривали километр за километром и отчаянно мерзли в спортивных костюмах, ноги немели, холодный ветер хлестал нас по щекам. Я всегда плелась в хвосте. У меня была астма и вообще слабые легкие. Мне не удавалось вдохнуть полной грудью, воздух останавливался где-то в горле, я с трудом выталкивала его обратно колечками белого невесомого пара. Каждый вдох камнем ложился на легкие. Я задыхалась, бежать становилось все труднее, ноги подкашивались, я переставала чувствовать свое тело. Эта проверка на выносливость превращалась для меня в настоящую пытку: больше всего на свете я боялась, что просто упаду, не выдержу нагрузки и задохнусь. Я бежала, сжимая изо всех сил в руке ингалятор на всякий случай. В любую минуту я могла прыснуть себе в рот и ничего не бояться.

В то утро холод был собачий. Над Сеной повисла плотная, густая пелена, словно под действием холодного воздуха вода начала испаряться. Мы бежали по набережной. Прозрачное небо пламенело на горизонте, деревья стояли совсем голые, до меня долетал шум пробуждающихся улиц и запах выхлопных газов.

Тело постепенно теряло подвижность, сердце билось все медленнее, а в легких застревал тот глоток кислорода, который мне удавалось вдохнуть. Из горла вырывался свист. Мне все больше не хватало воздуха, и я представляла себе, как вот-вот нальется свинцом голова, сведет судорогой живот и меня вообще не станет. Я продолжала сжимать в руке ингалятор, но при этом повторяла себе, как навязчивый припев из песенки:

«Брось ингалятор, он тебе не нужен. С тобой все в порядке. Не бойся, Шарлен, скоро все кончится, только не останавливайся».

Я положила ингалятор в карман и забыла про него. Каждый неровный шаг приближал меня к концу. При вдохе мне обжигало горло и грудь пронзала острая боль. Я продолжала бежать, все вперед и вперед. Слушала, как неровно бьется сердце, но его удары были такими гулкими, что отдавались эхом в моей голове. Я все еще держалась. Мне хотелось не упустить неуловимое мгновение собственной смерти.

«Ингалятор, Шарлен, ингалятор! Он здесь, у тебя в кармане. Мы хотим его», – взывали мои легкие к моему рассудку.

«Нет, – отвечала я. – Держитесь. Мы почти у цели. А потом воздух вам больше не понадобится, обещаю».

Но вдруг все подернулось белой пеленой. Я почувствовала вкус крови: она поднялась из груди и обласкала мне рот, запечатлев на языке влажный и коварный поцелуй. И тут я поняла, что все в порядке, что больше я не могу дать задний ход. Я ликовала. Небо надо мной сделалось таким ярким, что пришлось закрыть глаза, но все равно его сияние продолжало меня слепить. Теперь оставалось только упасть, медленно, осторожно, тихо. Где-то вдалеке раздались крики: «Шарлен?! Что с тобой? Она не дышит. Осторожно, она сейчас упадет!» Потом все стихло.

Но и в тишине у меня продолжало шелестеть в ушах: «Дыши, Шарлен. Дыши».

Наконец я упала. Я падала очень медленно, я почувствовала, что мое тело словно нырнуло в бескрайнюю, глубокую, могучую волну, и всю меня заполнило ощущение радости и покоя. Я дала боли одержать верх. Я чувствовала, как дыхание смерти борется во мне с дыханием жизни и наконец полностью отвоевывает мое тело. Я видела эту смерть, она жила во мне. Последней моей мыслью было: «Я победила!»

Когда я открыла глаза, мои веки были словно налиты свинцом, губы слиплись, рот закрывала кислородная маска, и хотя я чувствовала необычайную легкость, я сразу поняла, что у меня ничего не получилось. Я все-таки проиграла. Я не умерла. Я оказалась трусихой. И мысль о том, что второй раз мне придется войти в этот мир, я приняла с глубоким отвращением.

Мама рыдала. И держала мою холодную и безвольную руку в своей, такой теплой и живой. Отец оставался невозмутимым, он просто стоял у моей кровати. Но глаза у него были красные, под ними темные, набухшие мешки – он выглядел измученным. Потом я увидела в глубине комнаты на черном кожаном кресле моего брата: он сидел, обхватив голову руками и вороша черные взъерошенные пряди. Мы заплакали все вместе в полной тишине.

Они провели со мной весь этот день и все то время, что я оставалась в больнице. Мама не выпускала моей руки, и только когда она уходила на ночь домой, я немножко приободрялась. Я ждала ночи, чтобы выплакаться. Я плакала потому, что мне предстояло снова жить, и при этой мысли у меня кружилась голова. Но кое-что до меня все-таки дошло: во-первых, я все-таки люблю своих близких, а главное – я могла причинить им страшную боль. Проведя с ними несколько дней, я почувствовала, что смерть потихоньку отступает и жизнь берет свое. У меня снова жгло в горле, но уже не от удушья, а просто от слез.

Целыми днями я разглядывала стены своей палаты, выкрашенные в белый цвет. Он был безупречно белым, чистым, ясным, успокаивающим, жизнеутверждающим. Я снова задышала полной грудью и внезапно осознала, до чего же приятно чувствовать, как воздух проникает в меня, заполняет мои легкие, а потом и всю меня целиком. Этот белый цвет и кислород дарили ощущение приятной легкости. Мне все время казалось, что я где-то порхаю или парю в воздухе. Я не думала о том, что будет завтра.

В один прекрасный день в дверях моей палаты возник чей-то силуэт. В ярком послеполуденном свете мне сначала показалось, что это ангел. Потом я узнала Сару.

Она подошла к кровати и положила мне в изголовье роскошный букет цветов, объяснив, что это от всего класса и от учителей. Потом села рядом со мной и заговорила. Она говорила долго, и я слушала ее очень внимательно. Голос у нее был четкий и ровный. Ее слова действовали на меня лучше всяких лекарств, и я постепенно проникалась к ней все большим доверием. Я вдруг почувствовала, что меня понимают, что мне хотят помочь.

А потом Сара пристально посмотрела на меня своими янтарными глазами, лучистыми и все понимающими.

– С тех пор как я попала в вашу школу, – сказала она, – я не переставала тебе удивляться, ты всегда была одна, молчаливая и замкнутая. Ты несчастна, Шарлен, я знаю это совершенно точно, это бросается в глаза. Ты совершенно одинока. А еще я знаю, что сюда, в больницу, ты попала не случайно. И то, что с тобой случилось, не было случайностью, не так ли? Ты ведь знала, что не обязана бежать, раз у тебя астма, и ты в любую минуту могла остановиться, отдышаться. Только ты этого не сделала, ты продолжала бежать, хотя прекрасно понимала, чем все это может кончиться. Я все это знаю. И понимаю.

Я слушала ее молча, в полной растерянности, даже растроганная.Она сумела проникнуть в самые тайники моей души, куда еще никто никогда не заглядывал. Сара просто потрясла меня. Мне пришлось опустить глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом и хоть на какое-то время отгородиться от жестокой правды.

Она накрыла мои ладони своими и немного помолчала, пока я изо всех сил пыталась сдержать слезы.

– Тебя спасли, тебе повезло, – вновь заговорила она. – И знай, что с этого момента ты можешь на меня рассчитывать. Я бы хотела помочь тебе. Я бы хотела, чтобы ты согласилась стать моей подругой.

Кроме этих слов я словно услышала еще и другое: «Ты никогда больше не будешь одинока, Шарлен».