Текст книги "Мужик и камень"

все по схеме! Вначале – потакают тебе во всем, решения твоего не

оспорят, делают вид, что увлечены тобой, интересы твои уважают.

Да только потом – перетянут тебе шею, да и начнут твои моозги

мукой присыпать! Я их прямо-таки насквозь вижу! Вон, посмотри

повнимательнее – у каждой мешок за спиной с мукой-то эдакой.

– Ничего не вижу… – наивно вглядывался Журкин, еще не

привыкший к особенностям города.

– А некоторые, что похитрее, – не унимался Гомозов. – Пыль-

то эдакую в сумочках носят. Ты думаешь, они ей прыщики

пачкают? Нет, мой любезный друг, они ею, пуховкой этой, нам с

тобой мозги припудривают!

– Кончай! – наконец, вышел из замешательства собеседник. –

Что за шутка такая, про мешки! Я ведь готов и поверить, чудак!

Все за спинами поклажу выглядываю! Не для того я пришел, чтобы

бредни твои слушать!

Журкин посмотрел вбок. Там, через два столика сидела

парочка влюбленных. Гомозов уловил взгляд приятеля.

– А эти! – уцепился за нечастных Филолет Степанович – Эти!

Посмотри на них! До чего противно! Тьфу! Видеть их не могу! – он

с отвращением поморщился, помолчал секунду и тяжело вздохнул.

– Счастье-то оно… сейчас только счастье. Думают верно, что друг

друга понимают, ручки друг другу целуют, вон, смотри, как

держатся! А что потом? – он вскинул внимательные глаза на

Журкина, однако не дождался ответа. – А я тебе скажу, что потом!

Дети, плети, ссоры всевозможные: пустые и не очень, работа

соотнесется с зарплатой, любовь – со свободным временем и

усталостью. В общем, «бытовая жизнь» – одно название. Не успеют

опомниться – вот уж и влюбленности конец. Наверняка он начнет

гулять, – кивнул Гомозов с убеждением психолога. – Посмотри на

него! Да и она туда же. И что?! И что тогда?! Тут уж глазами стол

нечего буравить, Гриш. Скажи-ка лучше, как думаешь, долго их

счастье теперь-то продолжиться?! Долго ли, в таких-то условиях?! –

Филолет Степанович устремил насмешливый взор на собеседника,

выжидая ответа.

– Ммм… – засомневался Журкин. Для него вопрос явился

неожиданно. – Но что-то ты как-то… как-то ты…– путался он,

неважно пытаясь поспорить.

Но Гомозов медлить и ждать каких-то еще боольших

аргументов от Григория Станиславовича не стал, поэтому перебил

его многозначительную, оснащенную смысловой нагрузкой речь:

– Из свободных князей – в грязи, как говориться! Да не в

азовские лечебные, а в самые, что ни на есть настоящие грязи!

Почти все и разойдутся, парочки эти! Кто-то из них совсем забудет

про сие «высшее чувство влюбленности», тем самым приобретет

лишь опыт. А у кого-то – жизнь будет всего-навсего поломанная.

Что мелочиться? Слабонервных у нас предостаточно. И всё тут. Что

говорить попусту! Ерунда! Издержки ваша «любовь»!

Григорий спорить не стал:

– Да, тяжело будет. Возможно, тяжело, – промурлыкал он, чуть

помолчав, и заглянул в фарфоровую чашечку с болтыхавшимися

чаинками. На поверхности чая, почти у самого основания кружки,

плавал еле заметный перламутровый налет, который расходился

трещинами, и напоминал собой тонкие крылышки лупоглазой мухи,

что сейчас, замерев на столе возле сладкой крошки, начищала свою

голову щетинистыми лапками.

– Вот так-то! – Гомозов самодовольно ткнул подбородком на

пару вдали. – Так-то вот! Я вообще считаю влюбленность

слабостью человека. И что он за человек такой! Что он за «венец

природы», «ореол эволюции», когда не в силах совладать со своими

же собственными чувствами?! Привидится ему объект желаний, так

он и фантазирует, мечтает, да планы строит. Нет бы, осознать, какое

чувство, какую тварь злорадную он в себе взращивает! Ан, нет, не

хочет! Приятно ему. Он лучше будет марионеткой в насмешливых

руках обстоятельств, лучше будет утопать в туманных

представлениях и, специально, сам же лично, нажмет на разуме

выключатель, – Филолет Степанович щелкнул языком, изобразив

этот пустой механический звук. – Не смешно ли?! А все из-за чего?

А я тебе скажу из-за чего! Из-за слабости его воли, либо из-за

недалекости ума! А каково потом? Каково потом-то?! А?!

– Дурак ты Гомозов! – вдруг буркнул Григорий, не поднимая

головы.

– Это почему ж? – выпучил глаза на собеседника Филолет

Степанович. – А что, разве им не тяжело будет? Я что, по-твоему,

ошибаюсь?

– Тяжело будет, тяжело! – равнодушно, не желая спорить,

ответил на это Журкин, все рассматривая чашку и то, что

бултыхается на дне, и сменил тему: – Ну, ты глянь! Какой тонкий

фарфор! Прямо тонюсенький! Словно Императорский завод ваял!

Али китайский какой! Футы-нуты, понятия не имею…

– Какой китайский, какой императорский, в этой-то

забегаловке?! – заметил Гомозов и более распространяться по своей

теме не стал. Уловил в волнующемся воздухе, что не стоит.

Он придвинул к себе свою фарфоровую пару и начал мелкими

глотками попивать кофе. Теперь уже доминату разговора перенял на

себя Журкин. А Филолет Степанович молчал и внимательно его

слушал. Предыдущую тему старались не поднимать, так как она

могла принести лишь раздор, и оба друга это чувствовали. Журкин

принялся рассказывать про свои путешествия, в основном про

Индию. О том, как много бедняков в этой стране, о том, что змеи

заползают в дома почти каждый день, а наглые обезьяны, если не

закрыть окно, устраивают в комнатах свой «порядок» равный

пятибалльному урагану.

Все же, подводя итоги дня, Гомозов остался доволен, что

сегодня выбрался из дома. Встреча со старым приятелем позволила

Филолету Степановичу выговориться и, наконец, восполнила

недостающую потребность в общении. Да и монологи Григория

Станиславовича о путешествиях были весьма прелюбопытны,

пусть иногда и противоречили мнению самого Гомозова (это

относительно некоторых моральных ценностей), но все же, Журкин

был славным рассказчиком. «Почаще бы выходить на подобные

прогулки, с таким, вполне незаурядным другом», – вот о чем

подумалось Филолету Степановичу, позже, когда он тянул пятки на

диване.

Остальные же товарищи Гомозова давно стали ему

омерзительны. Омерзительны, по его же собственным убеждениям.

Они, малахольные, поддались чувству, которое, как считал Филолет

Степанович, пагубно влияет на человека. Пагубно. Очень пагубно.

Ведь одно дело рассуждать о пакости, другое – следовать ее

законам, жить по ним, объяснял он себе.

Домой после встречи с Журкиным, Гомозов шел с высоко

поднятой головой, с возвышенным осознанием собственного

достоинства. И даже при встрече со «слабодушными», (а их было

видно сразу, ведь они не касались земли), он не торопился, как

прежде, а наоборот – замедлял шаг, ставя перед собой задачу

ценного наблюдения за этой мезгой общества. Теперь Гомозов

всецело ощущал необычайный духовный трепет, свое внутреннее

превосходство, верх, над безвольными, заполонившими город,

ватноумными существами.

***

В понедельник на свой законный трудовой пост Филолет

Степанович пришел привычно, без опоздания. В его кабинете на

столе уже красовалась новая папочка с очередными заданиями. На

сей раз она была чуточку толще завсегдашней, ибо все

добропорядочные начальники, судя по особенностям потенциала

своих работников, заботятся о том, чтобы те не заскучали без дела.

Похоже, снова задержусь, – подумал Гомозов, и, не медля ни

секунды, принялся за бумажную волокиту.

К своему удивлению закончил вовремя, возможно это хорошие

выходные давали о себе знать. После того, как он отнес папку

начальству, можно было со спокойной совестью поспешить домой.

Гомозов глянул на часы – как раз в скором времени должен идти

рейс социального автобуса. Филолет Степанович сорвал с крючка

свой сюртук, быстро набросил его на плечи, собирать свою

рабочую сумку не стал (вроде бы ничего не выкладывал, некогда

было), просто схватил ее и бросился со всех ног вон из помещения.

Так и есть – автобус уже приближался к остановке.

Когда дверки открылись, Филолет Степанович сделал

широкий прыжок и мгновенно оказался в салоне транспорта.

Дверки закрылись, автобус тронулся. Сдавленный воздух,

пропитанный мириадой скромных запахов, ударил в ноздри и на

втором вздохе сделался невесомым и привычным. Вальяжно

колыхающиеся ремни на поручнях не предвещали беды, как вдруг

послышался грубый монотонный голос женщины-контролера:

– Передаем за проезд! – голос, суровые колебания которого,

словно топором рубили застойные толщи воздушных молекул в

сдавленной атмосфере транспорта, и Гомозов открыл свою сумку и

принялся нервно в ней швырять, отыскивая кошель, в котором

лежал проездной.

Но вот незадача – кошелька не находилось! Неужели оставил

на работе? Вот ещё! Не может быть! Исключено! Так, так… Ходил

на обед, а после? Я все же ходил на обед, – думал он. – А после?

После – положил кошелек в ящик? Да, да, так и было. Положил

кошелек в ящик. Возможно, по какой-то глупой привычке положил

кошелек в ящик!

– За проезд передаем! – не давал сосредоточиться

требовательный неженоподобный контральто. – Мужчина, это я

вам! Вам говорю! – кондуктор кивнула округлостью подбородка в

сторону Филолета Степановича.

Выходит, забыл! Забыл! Забыл в ящике! Наконец-то сложилась

цепочка мыслей в голове Гомозова, при этом выражение лица его

приняло умалишенный, растроганный вид. Его нет, кошелька нет!

И проездного – тоже нет!!!

– Я не могу оплатить вам проезд, – сказал Филолет

Степанович спокойно и чуть сентиментально, уставившись в

назойливо смотрящие на него глаза кондуктора.

Женщина от такой неслыханной наглости в секунду

покраснела. Ее охватило отчаянное негодование:

– Как это не можете оплатить?! – воскликнула она, и на

момент в салоне возникла возмущенная пауза, многозначительнее и

страшнее всяких слов.

Сердце Гомозова екнуло и упало в пятки, а глазам вдруг

начало мерещиться, что контролер в момент выросла над ним. Она

огромная, смотрела свысока, поползла вширь, и испуганному

происходящими метаморфозами Филолету Степановичу

почудилось, что сейчас эта необъятная масса приблизится, вберет

его в себя, заглотит и утаит навеки в своих малоподвижных телесах.

Но его воображение вовремя пресеклось, пресеклось от шквала

звуков, нещадной атакой хлынувших, в ушную раковину: – Не

можете оплатить, и что я должна делать?! А?! – женщина начинала

принимать свой обычный облик, точно сдувалась. – Поглядите-ка

на него, он не может оплатить! Он, в рубашке с белым воротничком,

и не может оплатить! А кто за вас должен платить?! Я что ли, я

должна за тебя платить?! – за короткое мгновение, Гомозов

осознал, что связь между ним и женщиной возросла, они перешли

на «ты». – Ишь какой! – взвизгивала развязная собеседница. – Не

можешь заплатить, тогда выметывайся! Выметывайся на

следующей остановке!

– Женщина, следите, за своими словами, – приглушенно

выдавил оскорбленный, отдавая дань остаткам достоинства.

– Это я-то не слежу за своими словами?! Это я не слежу за

словами?! – грузно загремело в ответ, и посыпались молнии: – Тоже

мне, интеллигент нашелся! Нет, вы посмотрите, он еще будет

учить! Будет учить меня как себя вести! Нет, этого я так не

оставлю!.. До следующей остановки этот хам не доедет в моем

автобусе! Такое себе позволять! Такое позволять! – она весьма

женственно откинула пышные волосы назад и тут же вскликнула: –

Валера!!! Валера! Останови! Тут молодой человек выйти хочет!

Автобус послушно остановился, внимая главнокомандующей,

двери открылись.

– Я не выйду! – вдруг, дивясь самому себе, своему упорству,

вступился Филолет Степанович. – У меня есть проездной! Только

сегодня я его забыл! На работе!

Раскат грома вновь заклокотал, где-то вдали, и тут же

«сверкнуло», прорезав пространство:

– Знает, что забыл и садится! Вот наглости у людей! А ну,

выметывайся, тебе сказали! Вон! Вон из моего автобуса! –

женщина-контролер цедила слова, кидала первые, еще невесомые

градовые камни, подходила все ближе, верно готовясь помочь

мужчине с выходом.

– Ну, уж нет! – гордо взмахнул головой Гомозов, расправил

плечи и крепко, на всякий случай, уцепился за поручень. – Я так

просто не выйду! Не дождетесь!

Раскрасневшаяся кондуктор, негодуя, всплеснула руками в

воздухе, набрала в грудь кислорода… и, сейчас должно было

грянуть, как вдруг послышавшийся слабый голос, заполнивший

секундное затишье перед бурей:

– Стойте! – голос доносился из середины салона. Со своего

места поднималась хрупкая невысокая женщина. – Успокойтесь,

пожалуйста! Не начинайте! – проговорила она с неоспоримым

упреком. – Мы все за сегодня устали! А тем более вы! – обратилась

она к кондуктору. – Столько человек за день у вас перед глазами

маячили! А он, – укротительница скандала указала взглядом на

Гомозова. – Я его знаю! Я заплачу за него! Мы с ним работаем

вместе! Ну, подумаешь, забыл человек проездной, что ж его теперь,

выгонять? Я сейчас. Я…

Не договорив, она просунула тонкую руку в ридикюль и в

момент достала хрустящие десятки. Отсчитав за поездку, женщина

протянула их кондуктору:

– Вот. Возьмите! – вид у нее был решительный, противиться

не посмела даже тучная дама-контролер, последняя нехотя взяла

оплату и бросила на благодетельницу неприязненный взгляд,

однако, ни слова не произнесла.

На следующей остановке хрупкая женщина вышла. Вышел и

Гомозов. Но не вслед за ней, упаси Боже, а по причине того, что это

была и его остановка. В толпе пассажиров он плохо разглядел

«спасительницу», но теперь эта возможность представилась ему как

нельзя лучше.

Как повествовалось ранее, то была невысокая женщина. Ее

светлые волосы, уложенные в слегка небрежный пучок,

возвышающийся на затылке, на тонком теле трепыхалось голубое

платье, поверх платья – свободная длинная кофта из тонкой

мериносовой шерсти. Гомозов узнал в ней ту самую девушку,

которую уже видел однажды в парке. Да, да, он хорошо запомнил

ее, так как отлично помнил всех своих раздражителей, они сами

собой запечатлелись в его памяти.

Сейчас большие глаза молодой женщины на него вовсе не

смотрели, не желали оценить Филолета Степановича хоть

мимолетным движением, словно ничего живого поблизости. Ее

взгляд, устремленный в сторону, задумчивый, слегка потухший,

был таким нерешительным и рассеянным, что создавалось

впечатление, дама не знает, куда идти.

Гомозов воспользовался моментом, подошел ближе и с укором,

пусть не явным, выговорил то, что не получилось довести до

сведения этой молодой женщины еще в автобусе:

– Вы знаете, совсем не обязательно было за меня платить! Мне

оставалось-то проехать! Одну остановку! А вы! Ну, кто вас

просил?! – это играло в нем раздражение за недавнюю

унизительную сцену в автобусе. – Но не надейтесь, – добавил

язвительно он, – я не собираюсь чувствовать себя обязанным! Ведь

вас никто не просил!!!

Женщина обратила на него свои большие спокойные глаза и

тихо, но грозно выговорила:

– Слушайте, идите домой! Вы мне ничем не обязаны! Никто

никому ничем не обязан! Просто хотелось без скандала доехать!

Идите! Идите уже! – она сделала брезгливое движение рукой,

прогоняющее нежелательного собеседника.

– Идите вы сами! – дерзнул Гомозов, от того, что им помыкала

эта худощавая человеческая оболочка, и уже изготовился

ретироваться, но потом вдруг остановился и обернулся – женщина

не уходила. – Ну, что вы стоите?! Что стоите?! – дотошно взъелся

он сейчас больше от усталости, чем от раздражения. – Так и

замерзнуть можно, в ваших-то ризах. Идите! Идите же! Не стойте!

Посмотрите, что на вас за наряды?!

– Вы меня еще и прогонять будете?! – возмутилась незнакомка

присутствием приказного тона, Бог весть от кого. – Какое, в конце

концов, вам дело?! Может, я не на той остановке вышла!

Представьте себе, перепутала! Бывает такое! А сейчас –

остановилась подумать. Кто знает, может, теперь придется пешком

идти?!

– Куда ж вы направляетесь, в столь поздний час? – недоумевал

Гомозов и становился похож на прилипало.

– Это уж точно не ваше дело! – с ядом прошипела незнакомка,

искоса вскинув на него взор холодных красивых глаз.

Вот ненормальная, подумал Гомозов, однако, охваченный

странным неизвестным доселе волнением, произнес:

– В такой легкой одежде по ночному городу нельзя! Вы

простудитесь! Даю вам гарантию! С таким отношением к себе

можно ненароком подцепить простуду, или, хуже того, вообще

воспаление легких! Поверьте, это возможно. Разве вы не

чувствуете, какой холодный ветер?! – Филолет Степанович

рассеянно посмотрел на враждебно качающиеся кроны деревьев. –

Я недалеко живу, за теми высотками одноэтажный дом… Хотите, я

принесу вам что-нибудь теплое, кофту, к примеру, или шаль?

Женщина внимательно, с неподвижным лицом, слушала

говорившего. Гомозов воспринял это молчание за согласие.

– Только побудьте здесь, я мигом! Мигом! И не думайте! Это

чисто по-человечески. И ничего не значит! Сочувствие, так сказать.

Только вы подождите. Несколько секунд. А я сбегаю! Кофту потом

вернете, как время будет. А я заодно и деньги захвачу, которые вы

на меня за проезд потратили. Все-таки, я не привык в долгу

оставаться! – пролепетав это, он расплылся в благороднейшей и

глупой улыбке.

Дама, доселе молчавшая, задержала победный взгляд на

стоящем перед ней мужчине, неожиданно усмехнулась, отчего

Гомозову сделалось особенно неловко, и, не скрывая превосходства,

заявила:

– По вечерам, не на своей остановке, ждать неизвестно кого, в

надежде, что принесут кофту и мелочь за проезд?! Вы знаете, это

что-то из ряда вон, – ее слегка подмерзшие малиновые губы вновь

потянулись в ухмылке с явным намерением унизить собеседника. –

Или, хуже того, вы меня к себе еще позовете?! Кто знает? Может

быть, это, в самом деле, вы и хотели предложить? – тут она колко

рассмеялась. – Но вы ведь даже не знаете, кто я. Даже имени моего

не знаете, к тому же, и я не знаю, кто вы.

От смеха у мужчины болезненно сжалось в груди, однако

женский ответ не привел в замешательство, он протянул руку и

быстро строго представился:

– Гомозов. Филолет Степанович.

Дама руки не взяла. Но смеяться перестала, и даже усмешка

слетела с ее губ.

– Знание имени не говорит о том, что ты знаком с человеком.

Думаю, спорить вы не станете, и спасибо за предложенную

помощь, за кофту, за мелочь, но мне ничего не нужно. Судя по

вашему добродушному тону, предполагаю, это вы из-за жалости, не

иначе как. Все же иногда человека должен кто-нибудь пожалеть.

Придерживаюсь этой позиции, сейчас она потребнее для меня. Я

обращусь к вам, когда мне понадобиться жалость. Разрешите? – ее

глаза заставили Гомозова пугливо кивнуть.

Более женщина говорить не стала, она развернулась и, не

попрощавшись, пошла вдоль дороги, будто никакого диалога и не

было. Мысли о том, чтоб ее проводить у Филолета Степановича не

возникло и не могло бы возникнуть, смотреть ей в след он тоже не

стал. С равнодушным видом, но с шатким потерянным внутренним

состоянием, Гомозов так же развернулся и пошел прочь, только в

сторону своего дома, туда, где вдали пялились неприятными огнями

многочисленные, ничего не обещающие глаза многоэтажек и

искрящийся электрический свет фонарей, зависших в черном небе,

звал за собой.

***

Следующим днем на работе Гомозову выпало особое

поручение, невероятно любопытное – папка с бумагами. Но, нет,

эти документы не требовалось перебирать, их полагалось снести в

одну кантору в центре города, и Филолет Степанович не мог не

согласиться (да и не пришлось бы). Экая же редкость: трудовой

день не ограничится пространством четырех стен с потертым

столом и скрипящим жестким стулом.

Дорога в назначенную кантору лежала через улицу

Переходную и она уготовила для Гомозова новые, весьма

пренеприятные известия. Так, проходя мимо Ливерпуля, Филолет

Степанович заметил своего друга, Журкина. И вот ужас, тот был не

один!

В компании давнего товарища состояла одна, достаточно

прелестная (в общественном понимании), дама. Григорий

Станиславович и сия кокетка нежно обнимались, что-то

нашептывали друг другу и приподнимались над землей. А дама-то,

дама! Она даже умудрялась пританцовывать в воздухе, мило

подергивая своими аккуратненькими ножками в светлых ажурных

колготах.

«Тьфу! И этот человек еще является моим другом?! Какая

низость!» – промелькнуло в голове у Гомозова. Его охватили злоба,

разочарование, расстройство, и все это возрастало с каждой

секундой в геометрической прогрессии. Теперь Филолет

Степанович, не ощущал под собой ног, но они тяжело хлопали об

асфальт, уже особенно широко шагал и деловито размахивал рукой

с документами. – «У меня был один товарищ. Был… И сплыл…» –

цедил он про себя, и ему хотелось побыстрей удалиться, чтобы

остаться незамеченным. Но тут Григорий Станиславович

обернулся, будто почувствовав, что о нем сейчас ведется мысль, и в

толпе прохожих он тут же разглядел резво шагающую знакомую

осанистую фигуру. Так обычно складываются обстоятельства для

тех, кто хочет промелькнуть незамеченным. Уж лучше не

скрываться, чем выглядеть дураком.

– Филолет Степанович! Филолет Степанович! Иди скорей

сюда! Скорей сюда! Я тебя кое с кем познакомлю! – закричал

Журкин, не выпуская из объятий фривольную, звонко

рассмеявшуюся, девушку.

Но шагающая фигура только больше ускорилась, спустя

несколько коротких секунд юркнула в сторону и бесследно

скрылась за поворотом.

Филолет Степанович ладонью смахнул со лба пот и стал

нащупывать в нагрудном кармане платок. Выходит у него теперь

никого не осталось, даже старого приятеля – и тот сплавился.

Теперь – никого. Вовсе никого. Гомозов едва отдышался, сердце

внутри словно раздулось и забилось так, что мужчину пошатывало,

в висках тоже колотило, но хуже того, атаковала жуткая мигрень.

Любой бы определил, что ему нездоровилось: лицо несчастного

побелело, а рука, поднося платок ко лбу с крупными каплями пота,

неистово тряслась. Но, ничего, ничего… Не привыкать. Не

привыкать!

Вечером, когда Филолет Степанович был уже дома и лежа на

диване в своем излюбленном флисовом халате, преспокойно

потягивая пятки, раздался телефонный звонок.

– Кто там ещё?! – пробурчал он себе под нос, переводя взгляд

на звенящее устройство. – Ах, да, знаю! Знаю! – Гомозов имел

абсолютную убежденность в своих доводах.

Брать трубку он не хотел, но все же, чтобы доказать себе

самому свою же собственную догадливость, он поднялся и лениво

зашагал к телефону.

– Да! Слушаю! – громко раздалось в комнате, как только

трубку сняли.

– Филолет Степанович! Филолет Степанович! – восклицал

сквозь потрескивающую связь Журкин. – Это я тебе телефонирую!

– Что и требовалось доказать, – в сердцах произнес Гомозов и

скинул звонок.

– Эх, Гриша, Гриша!.. Дурак ты, Гриша! – только это

расстроено пробормотал Филолет Степанович, и мысленно

добавил: – Нет больше друга.

Но телефон на этом не угомонился. Через короткий интервал

времени он снова затрясся в оглушительном звоне. Гомозов сел на

край дивана и все изображал вид, будто он ничего вовсе не

замечает, ничего не слышит. Но после второго звонка, безжалостно

разрывающего воздух, последовал и третий, а за ним, через

недолгую паузу – четвертый.

– Нет, так больше не может продолжаться!!! – завопил

Филолет Степанович, выходя из терпения. – Ну, сколько можно!

Гриша, Гриша… Неужели не ясно, если не отвечают, значит с ним

никто не хочет разговаривать! – но телефон неумолимо трещал, и,

наконец, Гомозов раздраженно вскочил и зашагал к нему. Сорвав

трубку аппарата, он озлобленно в нее процедил: – Что еще?!! Что

тебе нужно?!! У тебя там еще пальцы не поломались?! Какой раз

уже крутишь мой номер?! А?!

На двух концах провода возникло недолгое молчание.

– Первый, – наконец отозвался в трубке едва знакомый

женский голос.

– Кто это? – недоуменно фыркнул Филолет Степанович, чуть

умерив свой пыл. – Вы что, ошиблись?!

– Может, и ошиблась, – рассуждало мужчине в ухо. – На этот

номер я звоню впервые, но если считать верным то, что написано в

адресной книге, то я должна была попасть в квартиру Гомозова

Ф.С. Я ошиблась?

Филолет Степанович так и сел от удивления.

– Да, это я, – приходил он в себя. – Только не квартира у меня,

а дом! Частный дом! Что вам нужно? И кто вы еще такая?

– Мы с вами уже встречались. В автобусе. Помните?

Гомозов неожиданно для себя кивнул. Говорившая, будто

увидела этот жест, продолжила, стараясь немного уточнить:

– Это было в понедельник. Вы еще предложили мне свою

теплую кофту, только я отказалась.

– Ах, это вы! Помню, помню! Припоминаю, – удостоверил

Гомозов. – Вы, верно, беспокоите меня, чтоб я отдал вам долг?

Помните, в который вы меня втянули, тогда, в автобусе, за проезд.

– Ну что вы, копейки эти. Не исключаю, что я мелочная, но не

до такой же степени! Я звоню вам потому, что хочу к вам придти.

Сейчас.

Молчание.

– В этом городе у меня совсем нет знакомых, – женский голос

в трубке становился дрожащим, на том конце провода пошаливали

эмоции. – Понимаете?! Совсем никого…

– Что Вам нужно? – нетерпеливо прервал Гомозов, не

соизмерив свою грубость, в его планы не входило выслушивать

чепуху.

– Я сейчас! Я хочу сейчас придти. Только, пожалуйста, не

принимайте это всерьез, я помню, вы так сами говорили.

Понимаете, мне нужно с кем-нибудь поговорить! Я просто хочу с

кем-нибудь поговорить, сейчас. А иначе… иначе… – едва договорив

последнее слово, голос затих, раздались приглушенные

всхлипывания, верно трубку чуть отстранили от лица.

«Не принимайте это всерьез», – про себя повторил Филолет

Степанович и озадаченно приподнялся с тумбы, на которой сидел

все время разговора:

– Только не плачьте! Не плачьте! Ведь наверняка, нет причин!

И, конечно, я вас понимаю. Понимаю, что вам нужно с кем-нибудь

поговорить, чтобы успокоиться. Но, поймите, – медленно, на

распев, проговорил он, – пой-ми-и-те и вы меня. Мне завтра рано

вставать, на работу. Поверьте, это невыносимое время! Ужасное! И

у меня график. Еще и сегодня кое-какие дела есть, а вы меня и так

отвлекаете. Не плачьте, нет смысла, ведь придти я вам все равно не

позволю!

Девушка всхлипнула в трубку еще громче, теперь она,

кажется, совсем не пыталась успокоиться. Рыдания продолжались,

и не так был воспитан Гомозов, чтобы бросить трубку на середине

многозначительного разговора, тем более, что собеседник, до того

весьма объективный, оказался в аффекте. Он знал нужный подход:

требовалось выслушать, попрощаться и спокойно лечь спать. Но

нет, дама была слишком настойчива.

– Я приду! – твердо сообщила она в трубку, вдруг проглотив

слезы. – Отнимать много времени не буду, но приду! – раздались

короткие гудки, – она скинула.

– Вот так сумасбродка! – Гомозов вцепился руками в волосы. –

Так тревожить людей!

Он начал успокаивать себя тем, что дамочка не знает его

адреса, но потом одумался, что знает. Знает! Во-первых, он

припомнил, что в телефонном разговоре прозвучало

словосочетание «адресная книга», где явно значилась его улица, а,

во-вторых, – сам же и говорил этой особе, где он живет: «За теми

высотками одноэтажный дом». Эк, угораздило! Ну, да ладно!

Ладно! Не открою дверь. А если и открою? – он безнадежно потер

лоб. – Что с того?! Один визит длиной в пять минут не слишком

стеснит вечер.

Где-то, через полчаса, в дверь еле слышно постучали. Филолет

Степанович нехотя поднялся с кресла и приблизился к окну. У его

калитки стояла женщина, что не так давно телефонировала. Она

была в пальто, в осенних сапогах на среднем каблучке, вокруг шеи

– широкий шарф, связанный из толстых нитей, завидя Гомозова в

окне, женщина приветливо кивнула. Что ж, придется открыть,

подумал Филолет Степанович и двинулся к двери.

– В вашем распоряжении пять минут! – с порога заявил он. –

Думаю, вам не придется объяснять, что в наши дни время – это

самая ценная купюра, к тому же, мне завтра рано вставать!

– Да, да, я помню. Помню. Уже слышала, вам на работу. Не

пригласите в дом? – она передернулась и попрыгала с ноги на

ногу. – А то холодно. Не пригласите? – взгляд больших голубых

глаз пронзил Гомозова легким лучистым, чуть капризным светом, и

она грустно произнесла: – Знаю, не пригласите. Да, это ведь ваше

право.

Филолет Степанович, силясь над собой, шагнул в сторону,

освободил дверной проем. И женщина, приняв этот «натужный

жест» за приглашение, улыбнулась с ужимкой и вошла.

– Спасибо, что не прогнали, – ее плечи вновь вздрогнули, но

на этот раз от теплого воздуха, и она торопливо залепетала: –

Прошлый раз я вам не представилась. Меня зовут Елена. Так что

будем считать, что мы с вами знакомы. А то будете думать, что

шастает у вас по дому Бог весть кто. Так теперь хоть представилась,

– женщина переступила порог прихожей и огляделась. – Как тут

хорошо, жарко. Вы даже представить себе не можете, моей радости!

Пока шла, вся продрогла! Холодает.

Вид у нее и в самом деле был замерзший. Бледная, и в отличие

от других женщин, которые в морозные дни попадались на улицах

Филолету Степановичу, на щеках у нее не проступило румянца.

Словно «малокровная», – заметил на этот счет Гомозов, поморщив

правильным, чуточку длинноватым носом, и вслух произнес:

– Пройдемте на кухню. Я согрею чай.

Миновав прихожую, они оказались в кухне. То была светлая

комнатка, уютная и чистая, с небольшим столом, тремя

белоснежными табуретками, плитой, раковиной, курлыкающим

холодильником и неторопливо цокающими часами. На столе

позабыто томилась старая газета, которая так и умоляла своими

заголовками, чтоб ее наконец-то раскрыли и прочли, недалеко от

газеты покоились две заброшенные луковицы. Вещи здесь жили,

придерживаясь размеренного уклада, говорили о порядке.

Занавески на окне уныло покачивались, перекрывая едва заметное

дыхание сквозняку, сочившемуся из незримых щелей рам, вся

комната, тихая и уютная, мерно дышала ароматами корицы и сухой

мяты, таившимися в холщевых мешочках на подоконнике. В доме

гостья чувствовала себя превосходно, довольство читалось по ее

лицу.

Филолет Степанович вскипятил чайник (тот был уже горячим

– оставалось только подогреть). Налил дымящегося чаю себе и

несчастной заблудшей и присел за стол, как и присела его

собеседница.

– Спасибо вам! Спасибо! – почти шепчущим голосом

посыпались вновь благодарности. – Если б не вы! Мне даже

страшно подумать, что было бы со мной дальше, если бы не вы! –

женщина стыдливо опустила голову. – Да, и еще, я хочу извиниться

за то, что вот так напросилась к вам.

– Да уж! – раздраженно буркнул Гомозов. – Я уже пожалел,

что взял трубку.

Дама будто не заметила его бесцеремонного ответа и

продолжила:

– Никогда еще у меня не было такой необходимости с кем-

нибудь поговорить. Вы знаете, от чего может спасти обычная,

ничем непримечательная, с виду, беседа? Что она может изменить?

– Елена со значением помолчала. – Многое. Каждое вовремя

сказанное слово может спасти, перевернуть все ваше

существование, хорошенько встряхнуть его и поставить с головы на

ноги. Другое дело, когда это слово, пусть и самое приятное, не к

месту.