Текст книги "Белизнанка. Эксперименты и подражания"

Белизнанка
Эксперименты и подражания
Анна Бабина

© Анна Бабина, 2021

ISBN 978-5-0053-4561-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чур, не игра!

Я жду, когда скажут: «У Анечки не боли», и мир станет снова лазоревым и счастливым,

Но тучи плывут, словно серые корабли, – над Камой, над Волгой, над Финским моим заливом.

Так низко, что, кажется, выметут тротуар, протрут, как бархоткой, мосты, купола и шпили.

В «Авроре» прокрутят ноябрьский ночной кошмар, но плёнка порвётся, и я потеряюсь в штиле:

Повиснет мой парус и сбрендит моя игла, танцуя на месте, не зная, куда ей деться.

Наивная эта игра о далёком детстве, о том, что случилось в летнем моём вчера,

Закончится. Палочка за себя! Хоть чур за меня, но теперь я надолго вóда,

И дышит водá повзрослевшей моей свободой. Мне больно и страшно, и чур не игра, ребят!

КАМЕНЬ

 
Милый друг, погоды стоят чудесные, —
тебе бы пришлись по вкусу.
Робеспьеров гранит горяч,
Нева лоснится Муркиной шкуркой,
в воде дробятся огни.
Красные, зелёные, белые.
Цивилизационный пунктир.
Темна и безмолвна
пустая громада Крестов.
 
 
После вина сидим на ступеньках —
в детстве нам это запрещали,
бабушки говорили,
что девочкам не положено.
Мы переросли тех девочек
с их трогательными чёлками
и короткими юбочками.
Девочек, читающих волшебные сказки,
сидя на крыше бани, на кривой ветле у реки
или на кухне под храп пьяного отчима,
только не на камне.
Нельзя на камне.
Камень забирает жизнь —
и твою, и другую, будущую,
которой ещё не случилось.
Спартак, не сиди на камне,
сиди на трубах.
 
 
Город забирает жизнь.
По капле.
«Город – страшная сила», —
говорил нам усталый Гофман,
Максим Максимыч нашего времени.
Но мы живем, беспечные,
в самом сердце этого города.
И сидим на камне.
Упрямо сидим на камне.
 

«Февраль издох. Шагает серый март…»

 
Февраль издох. Шагает серый март
По пригоревшей тротуарной корке,
И тополя уходят, как у Лорки,
Не захватив ни компаса, ни карт.
 
 
Вкруг стройки покосившийся забор —
Сквозь пыль и мат проглядывает просинь,
Он этой просинью у нас прощения просит,
Когда ему выносят приговор.
 
 
Стоят подслеповатые «хрущи»
Бочком к проспекту, прячась за деревья.
Их, кажется, построил кто-то древний
Века назад. Теперь ищи-свищи.
 
 
Вокруг толкуют: этот мир в огне,
Мене, мене, текел и упарсин.
Я на балконе чищу апельсин,
И солнце кувыркается в окне.
 
 
А я всё верю: счастье впереди,
Молюсь суровым поновлённым ликам
И, как Матильда, прижимаю фикус
К потёртому мохеру на груди.
 

Белизнанка

 
Белизнанка, белизна…
Город в белизне постиран.
Наблюдаю свежесть мира
Ранним утром из окна.
Расстилаются внизу
Шерстяные гобелены,
Белые, как хлопья пены,
Расцветающей в тазу.
Заткан чистой белизной
Мир, уродливый с изнанки,
Мир, похмельный спозаранку,
Мир, обманутый весной.
Я, раскисшая от сна,
Чистоты не замечаю.
Отбели моя печали,
Белизнанка, белизна.
 

Отрез

…говорит: «Ты возьми отрез с голубИной,

Посмотри, голуба, подходит к твоим глазам,

В Ленинграде на Невский выйдешь людЯм себя показать…

Помню Невский. Широкий такой и длинный, что река».

Ай-яй.

…говорила ей в детстве седая бабаня Фрося:

«Не смотри на луну, засыпай без своих вопросов,

а иначе заглянет в ночи за тобой, девица,

полуголая и косматая полудница».

Видно вот и пришла, оттого ей теперь не спится.

Ай-яй.

…говорят за столом: «Тебе бы поостеречься,

Да не пить вина, да следить за лицом и речью,

Не поднять тебе мёртвых, не отнять их у божедомки,

Закрывай на засов пустоглазый горючий дом свой».

Ай-яй.

…говорит: «Я живу и вас не спросила,

Потому что, голуба, сама я сильнее силы.

И все трое мне сёстры, а мать мне – сама София,

Вы, родные мои, не злые, зато глухие».

Ай-яй.

…и ещё говорит: «Мне, ты знаешь, туда не страшно,

Потому что там есть любовь, и дома, и пашни,

Там мой Петька, ему приготовлю «Несквик»…

А отрез не забудь, чтобы в платье пройтись на Невском».

Ай-яй.

«Над крышей рассвет вырастает…»

 
Над крышей рассвет вырастает,
Спешит полусонный трамвай.
Но вскоре рассвета не станет,
И след его тихо истает.
Жаль.
 

***

…И я понимаю – уже нифига не лето, и в осень ныряю, зажав по привычке нос.

Меня ожидают где-то дома-макеты, дожди, сигареты и терпкий ночной мороз.

Пожухло на клумбах, рассветное небо сыро. Бежит из-под шапки внезапная прядь волос,

А я замурован в стенах твоей квартиры, в щербинах, дырах, словах, что влажны от слёз,

В косых переплётах, усопших на пыльных полках, в отбитой эмали, в треснувшем ночнике,

В браслете, стекающем по ледяной руке, и в нитке, что ты, улыбаясь, ведёшь к иголке.

Я вплавлен в густое небо в оконной раме,

Повешен чужой фотографией на гвозде,

Я заперт в холодном лете, в твоём нигде,

С твоими словами – «никак», «никогда», «не с нами»…

«Небывалиха-тосковалиха…»

 
Небывалиха-тосковалиха,
В равнодушное небо оралиха —
Полурассветное, полураспадное,
Демисезонное, подбито-ватное.
 
 
На ломких улицах дома с фигурами:
Кто с абажурами, кто с партитурами —
Не знаем, глупые, куда нам спрятаться
От заповедного до тридесятого.
 
 
И над затонами, и над притонами
Встаёт усталое, глядит бессонное,
То оглашенное, то оглушённое,
Перегоревшее да несожжённое.
 
 
И на расхристанных, и на распластанных,
И на обласканных, и на затасканных
Глядит – не морщится. Ему ли гневаться?
О чём ты молишься, багряна девица?
 

Не верлибр

Вы видели, как в Озерках умирают дома?

Оплывают, как свечи. Проваливаются внутрь себя.

Окна закатываются к небу, как в последней молитве.

Стены чёрные, обугленные, даже те, что не горели никогда.

Я не слышала, но знаю, что по ночам они тяжело вздыхают

В морозной тишине.

Чьи-то истории без начала и конца. Чьи-то комедии и драмы.

Кошки с пушистыми хвостами, пущенные через порог.

Скромные новоселья. Шумные свадьбы.

Проводы.

Дом хранит истории жильцов, а потом умирает.

Горбится, как стареющий человек,

Уходит в землю.

Почему я подумала об этом на Балтийском вокзале,

на другом конце города?

Не знаю.

Подмораживало, и рассвет

Казался работой умелого фотошопера.

Электрички приветливо светили окнами.

А я шла и думала, что где-то в Озерках прямо сейчас

Тяжело осел на землю

очередной тесовый долгожитель.

Да, это не верлибр,

и даже не попытка,

потому что я не умею писать верлибры.

Семейный спор

Зал суда, невозможная духота.

Ищем истину —

не закатилась ли под скамейку?

В коридоре мается чей-то ребёнок —

оставить не с кем,

алюминиевый крестик мелькает на тонкой шейке.

Истец и Ответчик. У каждого правда своя,

свои аргументы, факты, статьи, уроки…

И истина тоже.

Молчит судья, шелестят дела,

жизнь прорастает сквозь сроки, слова и строки.

Дочь обнимает мишку, жуёт морковку;

для неё нет истца, ответчика,

в деле лишь Папа с Мамой.

Через годы она поймёт, за давностью не простив.

А пока на небе пишут резолютив,

Опустив

привычно

мотивировку.

Считалочка

Пять.

Пахнет навозом, попкорном, бензином. Тесно на площади.

Бензин уготован чучелу, мне – петушок на палочке.

Мимо плывёт, качаясь, глянцевый кузов лошади.

Медленно, медленно, медленно,

В ритме моей считалочки.

Мне бы за ним, но мешают мамины руки.

Зря, я большая и мудрая.

Отошли бы, а вдруг лягнёт, – голос чужой от скуки.

Пробую леденец: чистый бензин, ранее утро.

Тридцать.

Мимо плывёт, качаясь, глянцевый бок Вселенной.

Медленно, медленно, медленно,

Не кончаясь,

Вертится звёздный купол.

Бензиновый петушок, чучело пахнет тленом.

Я маленькая и глупая.

PADOVA

 
Нам снится выцветшая Падуя
С пустыми piazza и аркадами,
Где солнце, будто масло, капает
В тяжелый зной.
На площади, в веках потерянной,
Сошлись grancassa баптистерия,
Базилика и Gelateria
И – мы с тобой.
И вечер, джоттовски лазоревый,
Взрезают розовые зори.
Не спит усталая История,
Трещит эфир.
Румянец с купола Антония
Течёт в раскрытые ладони,
И улыбается Мадонна,
И дивен мир.
 

Мирон

 
Кровь моей матери – где-то в верховьях Свири,
там, где она, закусив губу,
через снег и пепел
к нашим ползла – в обугленном капонире
ждали её —
а выползла прямо к небу.
 
 
Небо молчало – лазорево-голубое,
в серых прожилках,
ошметках седого дыма,
в шрамах, ожогах, ранах былого боя.
 
 
Кровь застывала, лёд становился красным,
но не беда, с утра запорóшит белым,
руки у матери были серее пепла,
белее мела.
 
 
Мама рыдала, выла – только бы не остаться – холмиком у дороги,
подписью в формуляре.
Маму всю жизнь учили не верить в бога —
впрок не пошла наука,
сколько ни наставляли.
 
 
Медленно-верно в оскольчатый лёд вмерзала
мама. В беспамятстве
ей казалось,
кончилась враз война, и тугая завязь
мира и радости
медленно прорастает
в синее небо. Над стройным лесом
солнце встаёт
умытое, золотое,
ветер гудит в ветвях вместо шума боя.
 
 
В нашем саду извечной природной тризной
алые яблоки
в августе вызревают.
Мама зовёт меня нежно: «Мирон, Мироша!»
Мирное имя.
Теперь так не называют.
 

Кольцо

Лето сползает с крыши выцветшим покрывалом,

Голубь взлетает в небо ровно по счёту «три»,

Я выхожу на солнце, смело подняв забрало,

Только дрожат колени и пустота внутри.

Летом всё стало проще, летом мы стали ближе,

Лето туманит разум, словно бокал вина.

Я утопаю смело в пряной и сладкой жиже,

Я выпиваю лето – залпом, глотком, до дна.

Листья полощет тополь в небе, как в бурной речке,

За гаражом в овраге штурмом берут редут.

Мы из травы сплетаем тоненькие колечки —

Нас ни года, ни страны в жизни не разведут…

Кличет в ветвях кукушка, время летит под горку.

Мы разбрелись по свету, ухнули в бездну лет.

Взрослая жизнь порою мерзкая, как касторка,

Где ты, счастливый, звёздный в детство моё билет?

Снова настало лето, ветер стучится в стёкла,

В город, где было детство, поезд меня везёт,

Солнце слепит нещадно, даже щека намокла.

«Странная эта тётка, что она так ревёт?»

Старая голубятня выжила, как ни странно,

А над оврагом строят новый высотный дом.

Я набиваю солнцем сумочку и карманы,

Впрок запасаюсь ветром, вволю и на потом.

Пусть повезёт разочек, я же авантюристка…

Птицей лечу с обрыва, ветер когтит лицо,

В пёстрой тени акаций кто-то до боли близкий

Складывает травинку в тоненькое кольцо.

ProПермь

 
Расскажи-ка приятелям
Про красоты Юрятина11
  Вымышленный город, в котором происходит часть событий романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Согласно наиболее расхожему мнению, прообразом Юрятина является Пермь.


[Закрыть],
Про горбатые улицы,
Про усадьбы с фигурами.
Я бы им рассказала
Про скелет речвокзала,
Про гэбэшную башню,
У которой так страшно,
Что озноб пробирает.
Пусть поверят: бывает
Жизнь другая.
 
 
Расскажи им про домики
В полусмертной истоме,
Про их дерево чёрное,
Всем ветрам обречённое.
Их, которым столице
Подфартило родиться,
Зазеркалье растает.
Потому что бывает
Жизнь другая.