Текст книги "Прежде чем сдохнуть"

И вы закончите свои дни в жалкой двушке в Бирюлево под бульканье кипящего борща и истошные крики несовершеннолетних детей бедноты. То есть ваших детей. «Следите за руками!» – вот о чем думала Даша, сидя перед маникюршей и пристально наблюдая, чтобы та удалила всю кутикулу с каждого пальца… Luck сегодня ей был категорически нужен. Она даже отключила мобильник, чтобы зловредные агенты из банка перестали ей напоминать про трехмесячную просроченную задолженность по кредиту за «аудиТТ»…

«Если бы любовь не придумали»

(рассказ)

«– Если бы любовь не придумали, я бы хоть раз за все эти годы влюбилась, – рассуждала Элла, задумчиво перебирая шикарные свадебные платья, застывшие перед нею солдатским строем. – Но ведь я же не влюбилась! Ни разочка! За все свои тридцать лет и три года… Спрашивается, почему? Может быть, я не встретила „того самого Бред, бред и бред! Уж с какими-только мужчинами я не встречалась. У меня был и банкир, и нефтяник, и спортсмен, и яхтсмен, даже один мужчина артист. Все как на подбор: и состоятельные, и в хорошей физической форме, и одеты с иголочки, и разговор поддержать могут. В кого же тогда влюбляться, как не в таких, как они, отборных самцов? Но ведь, положа руку на сердце, ни одного из них я так и не полюбила. И если уж ни один из этих лучших и достойнейших мужчин не смог сделать так, чтобы у меня в животе „трепыхались бабочки“, то, судя по всему, это никому не под силу. Если ни про одного из них я не смогла подумать: „Вот с ним для меня и в шалаше будет рай“, то любовь – придумали.

Да и они – любили ли они меня? Если равняться на все эти чудовищные, насквозь ненатуральные фильмы о любви, то нет, не любили. Но если бы такая любовь, на которой делают деньги писатели и киношники, на самом деле существовала в этом мире, разве смогли бы они не влюбиться в меня? Ведь в кого же им влюбляться, как не в такую, как я? Объективно, абсолютно все-все во мне достойно только восторгов, поклонения и обожания. Ум, стать, стиль, внешность, образование, карьера – всем взяла… Ан нет… Нет любви.

Если бы любовь не придумали, то, конечно, каждый из моих эксов сейчас обмирал бы от отчаяния и цеплялся за подол моего подвенечного платья, не давая переступить порог загса. Однако я вот тут хожу, выбираю свадебный наряд, а они только поздравительные эсэмэски шлют. И очень правильно, что я наконец перестала ждать этой дурацкой любви, а спокойно выхожу замуж…»

«Три „Биг Мака“ для Золушки»

(новелла)

«Одна писательница как-то заметила, что нет ничего прекраснее и поразительнее жертвенной любви. Всякий хороший фильм, в конце которого зрители рыдают, обязательно о ней – о жертвенной любви. Когда один любящий ради другого готов отдать все, что у него есть. Отказаться от чего угодно. Иногда даже от жизни.

В кино жертвы во имя любви производят на всех очень большое впечатление. И каждый хочет оказаться на месте Кейт Уинслет, ради которой Лео жертвует жизнью. Или на месте Лео, чтобы умереть ради Кейт и тем самым произвести на нее впечатление на всю жизнь. Или на месте Луки и Сабах… Билли Эллиота и его отца… Да, в общем, возьмите любой оскароносный фильм – и вы поймете, что все они о ней? о жертвенной любви.

Но в реальности все не так, как в кино. В действительности любимые совсем не так уж сильно поражаются жертвам любящих. Они их воспринимают как нечто само собой разумеющееся. Вот я, например, каждый день совершаю Подвиг с большой буквы П ради любви: я не жру. Я сохраняю девичью – тонкость, стройность и грацию. Ну и где мои законные трогательные слезы умиления со стороны того, ради кого я иду на эту жертву? Когда я отказываюсь от мяса по-французски и профитролей, между прочим, мое сердце рыдает не меньше, чем у короля Эдварда, когда он подписывал отречение от престола, чтобы жениться на своей невысокородной возлюбленной. Однако же над историей Эдварда и его ужасной американской женушки обрыдалось полмира, а моя жертва воспринимается с обыденным зевком. Как будто на глазах моего Любимого не совершился маленький подвиг, а проехала регулярная пригородная электричка. И иногда я думаю про себя: „Дорогой, если я тебя когда-нибудь разлюблю, первое что я сделаю, – это пойду и сожру три «Биг Мака». Сразу. В один присест“».

Писателей я читаю, воображая их себе теми самыми Машами в песочнице с голозадыми пупсами в руках. И угадываю, какой из персонажей на каждом из витков сюжета говорит за автора. Вместо автора. Про автора. Подчеркиваю те слова, ради которых Маша и села играть в куклы. Это не так уж сложно. Кстати, именно поэтому я сразу решила, что свою книгу обязательно буду писать от первого лица. К чему это жеманное кокетство «Софья Аркадьевна подумала» да «Иван Иваныч и предположить не мог». Иван Иваныч, как говорится, умер. Те читатели, которые еще помнят буквы и ради которых и стоит портить зрение, совсем не дураки и сразу понимают, что подумала Софья Аркадьевна, а где за Иван Иваныча подумала она же в меру своей испорченности, воображая его своей куклой. А где Софья Аркадьевна и вправду запротоколировала на бумаге чужую, поразившую ее мысль какого-нибудь Иван Петровича.

И, между прочим, ничего удивительного, что в куклы традиционно любят играть девочки, а самыми плодовитыми писателями становятся мужчины. Просто девочки полностью реализуют страсть к игре в «воображаемых людей» в детстве. Они «проигрывают» все приходящие им в голову жизненные сценарии еще в детсадовском и младшем школьном возрасте. А мальчики «дозревают» до этого позже. Когда возиться с пупсами уже не солидно. И специально для них придумали более «серьезный» вид игры в «дочки-матери», «сестры», «соседи», «соперники», «любовь», «жену и мужа» – писательство. Ну и девочки, недоигравшие в куклы или просто не вышедшие из инфантильного возраста, тоже подаются в Мастера художественного слова. Я такая.

Некоторые мужчины, впрочем, осознают всю инфантильную природу писательства и предпочитают ему компьютерные игры. Вроде и поиграл в «воображаемых людей», а никаких улик не остается – ни верстки, ни бумаги, ни блуждающих по Интернету файлов. После компьютерной игры никто не сможет выскочить перед ним, как прокурор из-за угла, размахивая бумагой: «A-а! Я все про тебя знаю, я читал твои книги! Проследуй-ка за мной, латентный педофил, капрофаг, гомосек и серийный убийца!» В то время как каждая опубликованная буква будет свидетельствовать против тебя и разоблачать тебя до исподнего еще долгие и долгие годы. Жизненный опыт Лимонова и Сорокина – тому доказательство. И думаю, одна из причин того, что после них у нас больше не появлялись столь же отвязные, безбашенные и одаренные писатели. Наверное, они появлялись. Но просто боялись повторения.

Женщинам в этом смысле проще – у них врожденная страсть к стриптизу. В том числе и душевному. К тому же даже самые злостные их воображаемые безумства – лишь детские шалости по сравнению с тем, что можно выкопать в темных подземельях мужского бессознательного.

За долгие годы читательской жизни я научилась безошибочно выделять среди хора персонажей истинный голос автора и находить те слова, которые «с кровью». Те, которые про самого пишущего и от самого пишущего. Я знаю проблемы каждого из ныне живущих писак лучше, чем их личные психоаналитики.

Так что из трудов Аллочки Максимовой я выписывала те цитаты, в которых узнаваемо и безошибочно слышался ее голос. Она сама сдала себя с потрохами.

* * *

Я перелистнула последнюю страницу «Трех „Биг Маков“ для Золушки». Мне было более-менее ясно, откуда у Аллы взялся первоначальный капитал на открытие сети головомоек и почему они отошли после развода мужу. Я догадывалась, почему у нее не было детей. Я только одного не могла понять: почему же после нескольких лет счастливого сожительства Аллочкин «мерин» ускакал от нее? Ведь она, судя по всему, прекрасно его понимала и была идеальной «боевой подругой». Что за событие так круто перевернуло тщательно выстроенную Аллину жизнь класса люкс и столкнуло ее под откос? Наверное, это мог бы прояснить Рафаэль Оганесян, но ведь не поедешь же к нему с дурацкими расспросами? Эх, и правда, каков был мужчина лет двадцать назад. Помню, так и зыркал на меня карими глазищами, когда я брала у него интервью для какого-то автомобильного журнала о его коллекции машин. И даже приглашал прокатиться на своем «бентли». Кажется, у меня даже телефончики его сохранились в записной книжке. Может ли быть такое, что человек за столько лет не поменял номер мобилы? А почему бы и нет?

Я бросила Алкину рукопись на комод. Взгляд скользнул по календарю-будильнику. Блин! Сегодня-то я уж точно никуда не поеду и вряд ли с кем смогу пообщаться. Сегодня – самый суетный и утомительный день недели: суббота, «детский день».

По субботам в пансион стекались наши детки, чтобы продемонстрировать, что им еще не окончательно на нас начхать и что где-то на периферии их сознания еще маячат наши светлые образы. Действо это было насколько шумное, настолько же натянуто-неловкое.

Детям, по большому счету, нечего было сказать нам. Они жили так же бестолково, как и мы, – да и у кого им было научиться другой жизни? Их занимала покупка новых мебелей, козни начальников на работе, пьянство с коллегами, трехгрошовые повышения зарплат и уже начинающиеся болезни.

Вот и мое половозрелое чадо неловко совало мне в руки авоську с какими-то фруктами и бубнило, что квартира моя сдана очень-очень, прямо разочень хорошим людям. И за адекватные деньги. А работы так много, что даже в Сочи слетать на уик-энд с ребятами не удается. А еще его посылают в командировку в Екатеринбург – у тамошнего филиала что-то слишком малая доля на местном рынке. Надо посмотреть, что там регионалы неправильно делают. А еще у них начинается скоро новый проект, и тут – фанфары! – есть шанс, что он станет руководителем этого проекта. А это значит, переедет на директорский этаж.

– Пора бы, в тридцать-то лет, – буркнула я.

– Мама, мне в сентябре исполнится всего двадцать девять лет, – уточнил сын.

– Какая разница? – отмахнулась я. – Я в твои годы уже была начальником отдела в ведущем журнале.

– Да, и в твоем отделе было два человека, включая тебя, – ровным тоном снова уточнил Петька.

– Вот именно! Я уже людьми командовала в твои годы! А ты все в старших менеджерах ходишь. Мы с твоим папой в твои годы уже худо-бедно, но собственную однокомнатную квартиру купили. А ты прямо как не наша порода. Хорошо, у твоей Даши есть квартира от родителей. А вот не было бы ее? Куда детей рожать будете?

Сыночек сделал вид, что из всего мною сказанного услышал только последнюю фразу, и залепетал про то, что Даша еще, к счастью, совсем не беременна. И вообще, кажется, ей скоро крупно повезет – она познакомилась с крутым музыкальным продюсером и отдала ему свою демозапись. И похоже, со дня на день она оставит свою секретарскую работу и начнет сиять нам звездой со всех голубых экранов сразу. Даша уже и на студию к этому продюсеру ездила два раза после работы, они там профессиональную запись вокала делали. Вот и сегодня она на студии, поэтому он приехал один. «Так что, как ты понимаешь, нам пока совсем не до детей», – резюмировал сынок.

– На студию поехала, вокал писать – ага! – хмыкнула я. – Да, Петя, какой же ты все-таки дурак вырос. Совсем людей не знаешь. Наверное, я тебе мало читала в детстве.

– Ты мне совсем не читала в детстве, – вяло уточнил Петя. – Ты мне покупала аудиокниги. Классику в исполнении лучших артистов – Сергея Безрукова, Евгения Миронова, Олега Меньшикова.

– Да-да, вот именно – аудиокниги в исполнении хора скопцов. А надо было читать, – еще раз вздохнула я.

– Кстати о книгах! Как твой роман? – продолжал поддерживать светскую беседу Петя.

– Контора пишет, – лаконично обрисовала ситуацию я.

Как это ни грустно признать, я не могу похвастаться особо удачным сыном. Он не получился красив, как Брэд Пип, он не поет, как Карузо, не зарабатывает, как Билл Гейтс, и не рисует, как Дали. В общем, Петя звезд с неба не хватает. Но хотя бы и не вышел клиническим идиотом – и на том спасибо. Наверное, я сама виновата в том, что Петя вырос таким, каким вырос.

Честно говоря, я первый раз сама поменяла ему памперс, когда сыну уже исполнился месяц. Просто мама, взявшая на себя заботу о Петьке с первых дней его рождения, отпросилась у меня в поликлинику, и мне пришлось это делать самой. Помню, как я была обескуражена тем, какое это и вправду скучное и малоприятное занятие – растить ребенка. Я всегда знала, что в детях мало радости, что дети – это просто необходимое зло. Это подвиг, который, сцепив зубы, должна совершить в жизни каждая женщина. Но раньше я знала это чисто теоретически. А тут мне пришлось убедиться в этом лично. Второй раз убеждаться не хотелось, и я предпочла делать вид, что не догадываюсь, почему это Петечка так плачет. Хотя и козе было бы понятно – он снова обделался. И когда мама вернулась из поликлиники и бросилась стягивать с Петюнчика ползунки, чтобы проверить сухость его попки, я впервые в жизни от души сказала ей большое дочернее спасибо. И за этот отдельный памперс, который она виртуозно поменяла на моих глазах, не поморщившись, и за то, что она с самой юности внушала мне: «Только не вздумай рано рожать! Нанюхаешься еще говнеца-то! Насмотришься в жопку-то! Посмотри мир, сделай карьеру, заработай денег. А родить – дело нехитрое, это любая дура может. Ты поживи сначала для себя-то. Не будь такой лохушкой, как я».

Мама родила меня рано – в восемнадцать лет. И очень жалела об этом всю оставшуюся жизнь. Сразу после рождения я была назначена виноватой за все ее жизненные неудачи. Из-за меня она не получила высшего образования («Пока все учились, я ходила беременной и тебе подгузники меняла») и потом всю жизнь прозябала на каких-то малозначимых должностях. Позже, когда ей светило какое-то повышение, я обязательно заболевала и шанс уплывал. И в том, что ей пришлось выйти замуж за моего папу, а не за какого-нибудь выдающегося мужчину, тоже была виновата я, слишком рано расположившаяся у нее в животе. Еще я была виновата в том, что мама все время болела и отличалась феноменальной некрасивостью. «Смотри, какая я до родов хорошенькая была, – тыкала она мне в носик черно-белыми фотокарточками. – А вот это уже после родов. Видишь разницу? Видишь, как фигура поплыла? Девочки ведь красоту у матерей отнимают, а мальчики – здоровье, – говорила моя мама. – Вот родишь – узнаешь. Но ты у меня одна за двоих постаралась: и красоту, и здоровье – все забрала. Все я тебе отдала. Пользуйся с умом! А то я уже вся больная из-за тебя, ничем тебе помочь не смогу. Помнишь, ты меня лягнула в живот в два годика? Вот с тех пор у меня желудок так и болит».

В пасмурные дни мама все время держалась за левую грудь. «Ой ломит, ломит, сил нет, – охала она. – Это ты, маленькая хулиганка, в детстве укусила меня аж до слез! Так с тех пор и болит!» Иногда она путалась и хваталась за правую грудь… Не исключено, что туда я ее тоже кусала. Еще у мамы болели руки: «Потаскай-ка такую тяжесть, ты же до двух лет с рук не слазила». А еще – позвоночник. «Думаешь, это шутки – девять месяцев с вот такенным, перевешивающим меня животом таскаться? Ох, и здорова же ты девка родилась!»

Пожалуй, совет «рано не рожай» – единственный из маминых советов, которым я действительно воспользовалась. Просто мне не хотелось выплевывать из своего организма еще одно столь же несчастное существо, как я в детстве. На все остальные мамины советы я забила.

Беременной я ходила со смутной брезгливостью, как будто бы в животе у меня прописался не человеческий детеныш, а зубастик из фильма «Чужой». Я с ужасом ждала того дня, когда Оно все-таки вылупится на свет, чтобы испортить мне всю жизнь. Но мама не позволила ему это сделать. Она вовремя изолировала Петьку от меня, а меня от Петьки, взяв на себя все заботы о моем позднорожденном чаде. Она опять принесла себя в жертву мне, как делала это всю жизнь. Поскольку ее жизнь представлялась мне загубленной с самого начала, то есть с ее восемнадцати лет, то я эту жертву приняла. Все равно уж ее судьба безвозвратно превращена в бочку дегтя с моим рождением – еще одна ложка говнеца погоды не сделает.

– Ну вот и повидались, – завершила я неловкую беседу с собственным сыном. – В следующие выходные можешь не приезжать. Чего тебе столько времени на дорогу тратить? Двести километров – это не шутки. Побереги силы. На работе пригодятся. Даше привет!

Я проводила Петю до машины, зачем-то потащив с собой ту самую авоську с фруктами, которую привез он. Она больно била меня по ногам, но возвращаться в комнату, чтобы оставить ее, не хотелось. Это растянуло бы во времени и без того не очень приятную процедуру прощания с Петькой.

– Ну вы, мама, если что понадобится, звоните. – Сын неловко и скованно чмокнул меня в щеку.

Непонятно почему, иногда мой сын вдруг переходит со мной на «вы». Каждый раз я от этого просто бешусь. И он это прекрасно знает. Но почему-то продолжает мне «выкать», особенно в публичных местах.

– Я тебя просила, перестань называть меня на «вы». – Во мне тут же поднялась волна раздражения и на это дурацкое «вы» и на его неловкость. – Люди подумают, что я тебя усыновила, под кустом каким-то нашла. Мама я тебе родная или кто?

Я крепко пожала ему руку. Пожалуй, даже слишком резко дернув ее, но, слава богу, без вывиха. Развернулась и пошла. Авоська продолжала хлестать меня по ногам. Я слышала, как он завел мотор и поехал. Я оглянулась. Он притормозил перед лежачим полицейским на выезде с территории пансиона и заглох. Я отвернулась и больше уже не оглядывалась. Почему-то хотелось плакать.

При мысли о слезах я сразу вспомнила Натку и то, как мне при первой же встрече захотелось уткнуться ей носом в груди и порыдать. Ноги мои сами завернули в сторону Наткиной комнаты, а рука сама постучала ей в дверь.

* * *

От моего стука дверь сама собой распахнулась. Я обломалась: вожделенная Наткина грудь уже была занята. В нее уже рыдали, уткнувшись носом. И это была не Наткина дочь Надя, которую я прекрасно запомнила с прошлого «детского дня». Это истекала слезами Катя – дочка другой жительницы пансиона, Татьяны, тихой и незаметной, как будто мешком по голове ударенной женщины.

Таня у нас была персоной почти незаметной в обществе. Говорила она тихо и мало. За вечерним покером она всегда отсиживалась в уголке – без карт, просто наблюдая за игрой. А уж если Татьяна и открывала рот, все слова произносила с извиняющейся полуулыбкой, как будто бы заранее просила прощения за то, какую глупость она сейчас сморозит. И при этом нещадно принималась теребить свою незамысловатую прическу каре, выкрашенную в самый черный цвет, какой-только есть в лореалевской палитре. Недалекие женщины обычно думают, что-только черная краска способна тщательно закрасить седину. Думаю, и в покер Таня не играла, чтобы не давать окружающим доказательств слабости ее соображалки. И вот, ее довольно симпатичная дочка обнаруживается рыдающей в комнате Наты. Интересно, по какому поводу?

Ната приложила к губам палец. Я понимающе кивнула и тихо прикрыла дверь. Автоматически достала из сыновней авоськи яблоко, откусила и направилась в холл. Приближалось время коллективного просмотра новостей.

Хотя у каждого из пансионеров в номерах имелись персональные телевизоры, новости и восьмичасовой сериал мы предпочитали смотреть все вместе. Так хотя бы появлялись общие темы для разговоров и вырабатывалось некое чувство единения.

– Что с твоей дочкой? – спросила я у Татьяны. – У нее все в порядке?

Таня даже вздрогнула – настолько неожиданным было для нее, что я с нею заговорила.

– Да, у нее все отлично, она недавно уехала, – по-мышиному улыбнулась в ответ Татьяна.

– Хм… Ты уверена? – Я не хотела выступать для нее источником информации. Если уж ее дочь сидит и тайно плачет в комнате другой женщины – наверное, на это есть причины.

Я досмотрела сериал и новости. В новостях не было ничего важного – по крайней мере, третью мировую войну никто по-прежнему не объявил. Можно было спокойно отправляться спать.

По пути в свой номер мне хотелось заглянуть к Нате, но я не решилась.

Она постучала ко мне сама. Села в типовое кресло с инвентарным номером и по-хозяйски полезла в авоську с фруктами, привезенными сыном. Выбрала красное яблоко. Мне почему-то стало жалко для нее этого яблока, но я промолчала.

– Ты что-то хотела, когда заходила сегодня днем? – спросила Ната.

– Ага, еще как хотела, – кивнула я, выискивая под матрасом утаиваемый от персонала вискарь. – Поплакать на твоей груди хотела, очень уж она мне нравится. Как увидела ее в первый день, сразу подумала – уж если захочется порыдать, то непременно тебе…

– А что так? – спросила Натаха таким тоном, как будто бы ее совершенно не удивило мое признание, а ее грудь – такое место общего пользования для грустящих.

– Сына проводила, и как-то взгрустнулось, – сказала я, наливая себе вискаря и жестом предлагая Нате.

Она кивнула. Я достала второй стакан.

– Любишь его? Скучаешь?

– Да… – неопределенно помахала ладонью я, как будто в ней был веер и я им обмахивалась. – Смешанные чувства. Не то что бы я его прямо люблю взасос, но мне бы хотелось, чтобы он меня любил. А в этом я не уверена. Он со мной на «вы» говорит, как с чужой. И вообще он такой неловкий вырос. Я вот думаю, когда я сдохну, он же даже с копателями могил не сможет договориться. И закопают меня где-нибудь около дороги. И пробегающие мимо собаки будут ссать на мой памятник. А он будет забывать ездить на мою могилу. Точнее говоря, даже не будет вспоминать про нее. А ведь у меня, по большому счету, больше никого нет. Никого не осталось… Муж умер, мама тоже… Никого…

Опять захотелось плакать, и я быстро выпила свой виски. Ната тоже опрокинула свой стаканчик. Виски взбодрил.

– Петя у тебя желанный ребенок?

– Планированный, – после некоторой заминки ответила я.

– Много планированных, да мало желанных, – покачала головой Ната. – И это многое объясняет.

– А чего это Танькина девица у тебя рыдала сегодня? – сменила я тему.

– Ну, у нее же с моим Олегом роман, а он ее обижает. Жаловаться приходила.

– Да?! – искренне удивилась я. – Надо же, какое совпадение! У твоего Олега роман с Танькиной Катькой, и вы с Татьяной оказались в одном пансионе!

– Чего же тут удивительного? Они тут и познакомились. Олег приезжал навещать меня, а Катя – Татьяну. – Ната посмотрела на меня, как на несмышленыша.

– А, ну да, – сообразила я. – И давно это у них роман? Так вы с Танькой породниться надумали?

– Думаю, они расстанутся, – уверенно произнесла Ната. – Слишком уж они похожи. Людям, чтобы держаться вместе, надо быть разными. И сегодня я ее к такому исходу готовила…

Мы еще немного выпили и помолчали. Я прилегла и сама не заметила, как уснула.

* * *

С похмелья я чуть было не проспала завтрак. Хотя сегодня к утренней овсянке проснулся бы даже мертвый – пансион оглашали завывания. Я выскочила с помятой рожей в коридор и добежала до холла, куда подавали завтрак, чтобы понять, кто орет.

В кресле, заламывая руки, сидела Аллочка Максимова и картинно убивалась.

– Что, кто-то наконец сказал ей, что ее романы – полное говно? – успокоившись, спросила я у седой лесбиянки Нины, к которой все жители нашего пансиона испытывали смешанные чувства. Ни женщины, ни мужчины не хотели принимать ее в свою компанию, и потому она держалась особняком. Впрочем, кажется, ее это не особенно напрягало. Она давно ушла в себя и не думала возвращаться.

– Нет, – ответила Нина, выводя какие-то каракули на своем листке. – Рафаэль Оганесян умер.

– Неудивительно, – успокоилась я. – Старику уже было глубоко за семьдесят.

– Но он был ее единственным мужем, – ответила Нина и посмотрела в сторону Леночки. Таким взглядом, как будто Леночка была единственной женой Нины и тоже собиралась помереть.

Все уже давно заметили, что наша лесби слишком уж интересуется бывшим медицинским работником Леночкой, особой демонстративно-правильной, что давало основания предполагать за нею бурную молодость и замысловатые грехи. Заметила атипичное Нинино внимание и сама Леночка и переживала по этому поводу много неловких моментов. Все с больным любопытством ждали, удастся ли Нине совратить всю такую правильную из себя Леночку к нездоровому сожительству.

При том, что никто не хотел тесно сближаться с Ниной, всех она занимала и о ней много судачили. Она всюду ходила с пачкой бумаги, нарезанной на клочки размером с ладонь, и постоянно что-то на этих листках писала. Из левого кармана джинсов она доставала чистые листки, а в правый складывала исписанные. По утрам у нее топорщилось левое полужопие, а по вечерам – правое. Никто точно не знал, чем она занималась до попадания в пансион. Ходили слухи, что она была копирайтером в каком-то крутом рекламном агентстве и придумывала слоганы. Мол, оттуда у нее и осталась привычка писать коротко. Наши мужчины все собирались как-нибудь проникнуть в комнату Нины, выкрасть у нее пачку этих листков и открыть наконец страшную тайну – что же она такое непрерывно пишет на своих огрызках?

Новость о смерти Рафаэля наделала шума. В телевизоре столь же древние старики, как и сам Оганесян, вещали о его неоценимом вкладе в российское теле–  и киноискусство. У нас же в пансионе все больше обсуждали не поддающееся оценке наследство покойного. И завистливо смотрели на Алку.

Кинематографическая и телевизионная Москва тоже с интересом ждала новостей от юристов Оганесяна. Конечно, телевизионщиков и киношников заботили не его квартиры и машины, а доля покойного в основанных им продюсерской компании и киностудии. Этот бизнес он выстраивал всю жизнь, умело привлекая капиталы со всех сторон, но при этом неизменно сохраняя за собой статус совладельца. С каждым укрупнением компании доля Рафаэля в ней становилась все меньшей, но все-таки оставалась весьма заметной.

В то утро, когда у пансиона урчало допотопное бензиновое такси, источая знакомый до слез аромат выхлопных газов и заглушая неродной носу москвича запах цветущей вишни, все знали – это Максимова едет в Москву на открытие завещания. Кроме нее на эту процедуру к нотариусу пригласили только ближайшую родню – благополучно дожившую до старческого слабоумия старшую сестру Рафаэля и парочку его племянников предпенсионного возраста. Сопровождать Алку на столь нервное мероприятие напросилась Ната. На правах ближайшей пансионной подруги, вдохновительницы и утешительницы ей это было позволено. И вот они, несмотря на позднемайскую жару, обе в чем-то черном и душном, шествуют к авто мимо растянувшихся на шезлонгах пансионеров. По пути они промокают испарину под носом «клинексами», изящно приподнимая солнцезащитные очки, что придает им особо траурный вид. Громко хлопают дверцами такси. Точнее говоря, обеими дверцами хлопает Ната. Она услужливо усадила скорбящую в меру своих способностей Аллу на просторное заднее сиденье и закрыла за нею дверь. А сама села рядом с водителем, деловито подобрав длинную в пол траурную юбку, прежде чем щелкнуть своей дверцей. Мало того, прежде чем подобрать юбку, она легким движением ладони стряхнула с подола желто-рыжую пыльцу одуванчиков, которой в эти дни как молотым карри был приправлен весь пансион.

Да уж, Натка всегда помнит о деталях и никогда не теряет головы. Даже в самой волнительной ситуации. Удивительно, неужели это та самая Ната, которая совершила в жизни четыре, на мой взгляд, чудовищно безрассудных поступка: она родила четверых детей. Одна. Без каких бы то ни было мужей… Наверное, это к старости она наконец стала такой осмотрительной и осторожной.

* * *

Четверых Наткиных детей я увидела на вторую субботу после моего приезда в пансион. Честно говоря, я не могла и подумать, что все они рождены одной матерью – настолько они не похожи друг на друга. Я бы скорее поверила, что Ната, увлеченная по молодости Анджелиной Джоли, последовала примеру актрисы и впала в раж усыновления. Тем не менее, как уверяет Натка, все три парня и одна дочка рождены ею лично. Но… от разных отцов. Наташка наотрез отказывалась говорить об отцах своих детей, а на все мои расспросы отвечала одно: «Поверь мне, все они – изумительные мужики. Кроме одного».

– Почему же ни один из этих изумительных мужиков не женился на тебе? – ехидничала я.

– Мне этого было не надо. Если бы я каждый раз, забеременев, выходила замуж, то потом мне пришлось бы рожать детей уже только от одного мужа. Тогда я не собрала бы свою замечательную детскую коллекцию.

Наткин подход к материнству был сильно не тривиальным. Каждым из своих детей она гордилась, как каким-то почетным трофеем, как «Оскаром» или выигранным в лотерею миллионом. Как творец – совершенным произведением искусства. Ее перло от них так, как будто бы ей какой-то невероятной ловкостью удалось завладеть подлинниками «Моны Лизы», «Девочки на шаре», «Тайной вечери», «Черного квадрата» и «Девятого вала» одновременно.

Такой сдвиг по фазе у нее произошел не сразу – после первых родов. «Я вдруг поняла, какое чудо случилось: я родила совершенно нового, особенного человека – такого, которого раньше никогда на свете не было. Я почувствовала себя немножко богом. Меня накрыла такая эйфория, что я туг же захотела родить еще. И еще. Всюду, где бы я ни появлялась, я жадно высматривала отца для своего второго ребенка. От кого бы еще такого классного родить? Как художник смешивает краски, предвкушая поймать какой-то диковинный, особенный оттенок, я думала только о том, с кем бы еще таким себя смешать, чтобы результат поразил меня саму. И тогда же я поняла, что не хочу рожать от одного и того же мужика дважды. Все время рожать от одного – это все равно что художнику однажды создать шедевр, а потом всю жизнь делать его копии и вариации. В этом уже нет драйва новизны и нет творчества».

Сколько бы Натка ни создавала атмосферу абсолютной секретности вокруг отцов своих детей, этим вечером она не могла уже больше скрыть имя одного из них.

* * *

Из города Алка и Ната вернулись почти одновременно, но на разных машинах. Траурность с их рож осыпалась, как вчерашний макияж. Натка делала лицо ошарашенной невинности, Максимова не могла скрыть разочарованного бешенства. Обе метнулись в свои комнаты и замерли там. Держать интригу им удалось недолго. С утра уже даже столовские тараканы знали: все огромное наследство Оганесяна досталось совсем не той единственной женщине, которая сумела дотащить его до загса, – Аллочке Максимовой. А единственному сыну, о существовании которого общественность даже не подозревала, – Наткиному отпрыску Вагану.