Текст книги "Австрийские фрукты"

Глава 11

Цветы, которые она разглядела в саду ночью, при дневном свете оказались еще красивее. На одной клумбе росли и сиреневые, и лимонные, и розовые – Танька таких никогда в жизни не видала. Даже не поймешь сразу, что это обычные астры.

«Весной тут красота, наверное», – подумала она, заметив густые, с еще не облетевшими листьями, кусты сирени у забора.

Сразу подумалось, что весны она в этом саду не увидит точно. Танька помрачнела.

Ветки сиреневых кустов раздвинулись, и между ними появилось лицо. Рядом образовался еще один просвет – в него проглянуло другое.

– Привет, – сказала девчонка. – Ты к Левертовым в гости приехала?

Мальчишка ничего не сказал. Он смотрел на Таньку внимательно, как будто в ней могло обнаружиться что-нибудь интересное.

На вид они были Танькими ровесниками. Или чуток постарше, может.

– Привет, – ответила Танька девчонке. – Ну да.

Объяснять, как она здесь оказалась, ей не хотелось. Надо будет, хозяева сами объяснят.

– Я Нэла, это Ванька, мой брат. А тебя как зовут? – спросила девчонка.

– Татьяна.

– А почему полным именем?

Она улыбнулась, а Танька смутилась. Почему, почему! Растерялась просто.

– Хочешь, мы к тебе перелезем? – предложила Нэла. – Или ты к нам.

– Ладно.

Танька пошла к забору. Лучше перелезть самой. А то хозяева скажут: не успели в дом пустить, а уже гостей зовет.

Она в два счета перелезла через штакетник и оказалась в таком же саду, как у Левертовых. Нет, все-таки этот сад только размером был такой же, а так-то попроще, конечно. У Левертовых были аккуратные дорожки и клумбы, а здесь цветов вообще не было, кусты росли как придется, да и разные предметы – то ведро, то табуретка – попадались на глаза без всякого порядка.

– Надолго ты приехала? – спросила Нэла.

– Не знаю, – буркнула Танька.

– Как не знаешь? – удивилась та. И, не дожидаясь ответа на первый вопрос, задала второй: – Во что будем играть?

Не дотошная, похоже, эта Нэла. Ну и хорошо.

Что ответить на второй ее вопрос, Танька не знала. Мало ли какие у них здесь игры!

– Можно в ассоциации, – сказал Ванька.

Танька аж похолодела. Как в них играют, в эти… Она и слова такого никогда не слышала. А спросить стыдно. Хоть и вряд ли она увидит этих брата с сестрой еще раз, но почему-то не хочется, чтобы они считали ее дурой деревенской.

К счастью, Нэла не согласилась с братом.

– Для ассоциаций людей мало, – сказала она.

– Можно Вовку Савельева позвать. И Славниковых.

– Можно, – кивнула Нэла. – Но они из школы через два часа вернутся, не раньше. А сейчас что делать? А, вот что! – вдруг воскликнула она. – Давайте в путешествие по Европе?

– Можно, – согласился Ванька.

Они оба посмотрели на Таньку. Та кивнула.

– Пойдемте тогда, – сказала Нэла.

Что ответишь – нельзя мне? Так ведь никто ей не запрещал… Поколебавшись, Танька пошла в дом вслед за Нэлой и ее братом.

Вошла она в этот дом и еле удержалась, чтобы рот не разинуть. Даже непонятно, с чем такой дом сравнивать! Он был гораздо больше, чем у Левертовых, и все стены в нем были увешаны огромными картинами и еще всякими красивыми штуками. На одной стене, например, висели изображения разных городов, но не нарисованные, а вылепленные из белого материала – из гипса, может. На второй этаж вела винтовая лестница, а возле нее стояла фигура женщины, тоже белая. Женщина была голая и без рук.

– Это Венера Милосская. – Наверное, Ванька заметил Танькин изумленный взгляд. – Копия, конечно.

– Но очень хорошая копия, – добавила Нэла. – Ее наш прадедушка из Германии привез. В той же мастерской заказывал, что и Иван Владимирович Цветаев.

Можно подумать, Танька знает, кто такой этот Иван Владимирович! Но сказать, что понятия о нем не имеет, ей было неловко. Он очень известный человек, наверное. А Венеру Милосскую она не узнала потому, что та стояла вполоборота и выглядела совсем не так, как на картинке в учебнике истории.

По счастью, Нэла не стала продолжать этот опасный разговор, а скомандовала:

– Идите на маленькую веранду, сейчас игру принесу.

Она убежала. Танька вздохнула с облегчением. У Нэлы в ярких темных глазах светился интерес ко всему, и непонятно было, что она через минуту придумает. А ее брат ничего не придумывал, смотрел внимательными серыми глазами, и с ним было как-то попроще. Интересно, почему они не в школе? Спросила бы, да неудобно. Кто их знает, этих московских…

– Пойдем, – сказал Ванька. – Маленькая веранда там.

Когда прошли мимо лестницы, Танька оглянулась и удивилась: от того, что она смотрела теперь на Венеру Милосскую с другой стороны, та совсем переменилась. Печальная стала, что ли?

«Дура! – разозлилась на себя Танька. – Как она может печальной быть, она же из гипса!»

Она поспешила вслед за Ванькой. Маленькая веранда, на которую он ее привел, была полукруглая и стеклянная от потолка и почти до пола. Стекла были не белые, а разноцветные. И все здесь поэтому казалось праздничным, как на Новый год по телевизору. Посередине веранды стоял большой круглый стол. Ванька и Танька уселись за него.

Нэла пришла, держа под мышкой картонную папку, на которой было нарисовано множество разноцветных флагов, вынула из папки карту, развернула ее на весь стол и сказала:

– Вот Европа. А вот все ее города. – Она достала из папки прозрачный пакет, в котором виднелась нарезанная полосками бумага. – Вытаскиваешь поочередно семь городов и выстраиваешь маршрут от первого до последнего. А потом обратно другой дорогой. И я так же делаю, и Ванька. Потом бросаем кубик по очереди и двигаемся каждый по своему маршруту, кому сколько очков выпадет, через все обозначенные на карте населенные пункты. Кто быстрее все свои города объедет и вернется, тот и выиграл. Поняла?

Танька кивнула. Поняла она, конечно, очень приблизительно, но ничего, по ходу дела разберется. Все-таки это не какие-то асс… Ну, которую Ванька игру предлагал.

Ей достались Париж, Маон, Рим, Рейкьявик, Браганса, Бонн и Москва.

– Москва разве Европа? – спросила Танька.

– А что же? – хмыкнул Ванька. – Азия за Уралом начинается, не знаешь, что ли?

Где Азия начинается, Танька знала, но почему-то никогда не думала, что Москва – это тоже Европа. И ладно Москва, но ведь и Болхов!

Про Брагансу и Маон она слыхом не слыхала, а спросить было стыдно. К счастью, Нэла спросила сама:

– Браганса, кажется, в Португалии?

– Вот она. – Ванька ткнул пальцем в кружок, едва отличимый от теснящихся рядом других таких же кружков. – А Маон на острове Менорка, – бросив на Таньку быстрый взгляд, добавил он. – На Балеарах. Вот здесь.

Рейкьявик она отыскала сама – он находился на самом верху карты, наособицу, и бросился в глаза. А как соединить все эти города, чтобы объехать их побыстрее, сообразила без особого труда. Везде легко ориентировалась, ну и на карте Европы сориентировалась тоже.

И такая увлекательная оказалась эта игра! Можно было и самолетом лететь, и поездом ехать, и на автомобиле – смотря сколько очков наберешь. А главное… Танька, конечно, географию в школе учила, но все же не очень-то. Потому что – зачем она ей, эта география? Все равно как училка по английскому, закатывая глазки, говорила:

– Если вы будете знать язык, то сможете прочитать Шекспира в подлиннике!

А все смотрели на нее, как на полную дуру – нашла тоже, чем заманивать.

И география Таньке точно так же не могла понадобиться, как английский, поэтому она то и другое учила через пень-колоду, на слабую троечку. А тут вдруг оказалось, что звучавшие для нее абракадаброй названия – это настоящие города, и находятся они не так уж далеко друг от друга, и можно в них ездить и летать! Пожалуйста – вот аэропорты, вот вокзалы, вот шоссе. Танька сперва удивилась всему этому, а потом вошла в азарт. Тем более что Ванька подзуживал:

– В Рейкьявике холодно уже, а в Маоне еще жара. Куда ты шубу денешь?

Шубы у Таньки сроду не было, но за словом она в карман не лезла.

– В руке поношу, – отбрила Ваньку. – Или в чемодане. Потом в Москве пригодится.

Щеки у нее раскраснелись то ли от ветра дальних странствий, то ли от того, что она выигрывала.

Вдруг из глубины дома раздалась громкая мелодия. Танька вздрогнула, поняв, что это звонят в дверь. Ванька пошел открывать и вернулся вместе с Евгенией Вениаминовной.

– Вот ты где! А я волнуюсь, – с укоризной произнесла она.

– Тетя Женя, это мы позвали Таню к нам поиграть, – поспешно проговорила Нэла.

– Я совершенно не против, но надо было меня предупредить, – сказала Евгения Вениаминовна. И спросила у Нэлы: – Мама дома?

– Не-а. Она за красками поехала. И потом еще куда-то. С папой вечером вернется. А что?

– Можно Тане побыть до вечера у вас? Мы в больницу едем.

– Конечно, можно, – кивнул Ванька.

– Ура! – воскликнула Нэла.

– Зачем в больницу? – насторожилась Танька.

– Вене сделают рентген, – ответила Евгения Вениаминовна. – И специалисты его посмотрят. Вы уже обедали?

– Мы Таню покормим, – заверила Нэла.

Кто такая Таня, ни она, ни ее брат у Евгении Вениаминовны не спросили.

– Чем ты собираешься кормить? – хмыкнул Ванька, когда та ушла. – Мама сказала, что котлеты в кулинарии купит и только вечером привезет.

– Можно хлеба с медом поесть, – махнула рукой Нэла. И поторопила брата: – Ходи давай, твоя очередь.

Сыграли в путешествие по Европе – Танька выиграла, – потом Нэла предложила посмотреть фильм «Однажды в Америке». Танька думала, что его будут показывать по телевизору, но оказалось, у брата с сестрой есть видеомагнитофон. Танька должна была бы позавидовать – про видеомагнитофоны она только слышала, – но ни зависти, ни хотя бы удивления не почувствовала. Весь этот дом был такой необычный, даже по сравнению с домом Левертовых, что в нем могло быть все что угодно.

На столах, на стульях, на полках в беспорядке или в каком-то особенном, Таньке непонятном порядке лежали и стояли не только книги, но и листы с рисунками, шкатулки, фигурки из дерева и из металла, бусы, куклы на веревочках, серебряные кувшины и так много чего еще, что у Таньки глаз не хватало все оглядеть.

Одна непонятная штучка особенно привлекала ее внимание. Штучка лежала на столе в той комнате, где они с Нэлой и Ванькой собрались смотреть фильм, и была такая яркая, что Танька то и дело на нее поглядывала.

– А это что? – наконец спросила она.

– Где? – Нэла проследила ее взгляд. – А! Это австрийские фрукты.

– Что-о?!

Танька поразилась до глубины души. Как можно привезти фрукты из Австрии? И зачем?!

– Это не те фрукты, которые едят! – засмеялась Нэла. – Посмотри!

Танька подошла вместе с ней к столу, где сверкал ярко-алый огонек, на который она обратила внимание. Огонек оказался маленьким прозрачным яблочком с зелеными листочками.

– Посмотри, посмотри, не бойся, – подбодрила Нэла.

Таня взяла яблочко двумя пальцами и ладонь под него подставила. Не хватало разбить!

Яблочко оказалось брошкой. Оно было сделано из матового стекла, а на обратной стороне, где крепилась булавка, под стекло было подложено золото. От этого яблочко переливалось всеми оттенками красного цвета, а когда Таня повертела его, то внутри веселые огоньки засверкали.

– Красиво, правда? – сказала Нэла. – К этой брошке еще клипсы есть. И другие австрийские фрукты есть тоже.

Она открыла большую шкатулку, стоящую на столе, и стала доставать из нее… Чего только не достала!

Яблочки золотистые и зеленые с алыми полосками. Груши желтые и розовые. Фиолетовые ежевичины. Лиловые сливы. Бордовые вишни. Оранжевые апельсины. Малинки малиновые. Морошки желтые с синевой. И земляничины. И лимоны.

У Тани разбежались глаза и перехватило дыхание.

– Кто ж такое сделал? – сглотнув, проговорила она.

– Это в Австрии делали, – ответила Нэла. – В сороковые годы. Видишь, вот здесь гравировка по-немецки. Война закончилась, женщинам захотелось украшений. Ювелиры и придумали эти австрийские фрукты. Недорого, ярко и привлекательно.

Что привлекательно, это точно. Глаз не отвести!

– Как же недорого? – покачала головой Танька. – Там же золото внутри.

– Не золото, а фольга, – возразила Нэла. – Стебельки из серебра, листочки эмалевые.

– А откуда они у вас? – спросила Танька.

Правда, тут же прикусила язык. Ее-то здесь не расспрашивают, кто она да откуда.

– Дедушка когда-то из Австрии привез, и с тех пор мама их коллекционирует, – ответила Нэла. – А папа собирает вьетнамские статуэтки. Вон они, на полках.

Вьетнамские деревянные статуэтки занимали целый стеллаж. Это были фигурки крестьян с серпами, воинов с мечами, женщин с веерами, и их домов, и каких-то животных.

– Родителям нравится разнообразие, – объяснила Нэла. – А австрийских фруктов и вьетнамских статуэток как раз очень много, и все разные. Тем они и привлекательны.

– Вы фильм собираетесь смотреть? – напомнил Ванька.

– Сейчас! – ответила Нэла.

Она сбегала в кухню, принесла на расписном металлическом подносе крупно нарезанный черный хлеб и банку с медом, уселась рядом с братом и Танькой на диван, и все время, пока смотрели фильм «Однажды в Америке», они ели хлеб с медом. То есть Ванька с Нэлой ели – Танька впилась взглядом в экран, про еду и не вспомнила. Какая история!.. Какая любовь!.. И совсем другая, совсем непонятная жизнь… И из бедности в ней можно выбиться… В конце, когда самый главный герой долго-долго смотрел на светящуюся витрину того кафе, в котором он был когда-то очень счастлив, Танька почувствовала, что сейчас не просто заплачет, а заревет в голос. Еле сдержалась.

Чтобы никто этого не заметил, она отвернулась и уставилась на веселые огоньки австрийских фруктов, рассыпанных по столу.

– Понравились? – Нэла заметила, куда она смотрит. – Так ты примерь! Мама разрешает, честное слово. Она мне даже в школу на новогодний вечер клипсы с вишенками давала.

«Мало ли чего тебе давала, – подумала Танька. – Кто ты и кто я».

Но вслух этого не произнесла. Ей вдруг показалось, что Нэла таким ее словам удивится, а то и рассердится на нее.

– Тебе с вишенками пойдут, – вместо этого сказала Танька. – Только волосы надо поднять.

– Зачем? – пожала плечами Нэла. – Клипсы крупные, их и так видно.

Разговор про австрийские фрукты отвлек Таньку от печальных мыслей. Фильм при этом не забылся, но будто бы ушел куда-то в глубину. Прямо в живот опустился, что ли. Она приободрилась, перестала шмыгать носом.

– Так, да не так, – возразила она Нэле. – Если волосы поднять, то на клипсы свет со всех сторон будет падать. Они заиграют тогда.

– Ладно, я пошел алгебру делать, – сказал Ванька.

Понятно, что ему неинтересно было примерять клипсы да выделывать прически. А Таньке и Нэле это было очень даже интересно! Нэла принесла расческу, заколки, и Танька в два счета свертела из ее волос луковку, из которой выпустила вверх хвостик. Хвостик торчал задорно, даже смешно, точно как перья из луковицы, хоть в зеленый цвет его выкрась. Нэле это очень понравилось. Хотя когда Танька однажды сделала такую прическу однокласснице Наташке, та обиделась и сказала, что нечего ее на смех перед всеми выставлять.

– Теперь пришпиливай клипсы, – полюбовавшись делом рук своих, сказала Танька. – Не обязательно вишенки. Ты смуглая, тебе и вон те грушки желтые пойдут.

Нэла надела клипсы в виде грушек, а Танька в виде светло-зеленых яблок – к ее белобрысым волосам они очень даже подходили. Потом они вертелись перед зеркалом, потом спустился сверху Ванька и сказал, чем на ерунду время тратить, лучше еще один фильм посмотреть, и они стали смотреть фильм про ковбоев…

А день все не кончался и не кончался. Вот ведь какая эта Москва! Не только улицы, но даже время здесь особенное. Сколько всего за вчерашний день случилось – больше, чем за всю Танькину жизнь. И сегодня тоже – и утренний разговор с Левертовым, который непонятно почему стоит у нее в памяти каждым словом, и обычный батон, который в два счета превратился во вкуснющие гренки, и астры необыкновенных цветов, и Нэла с Ванькой, и путешествие по Европе, и «Однажды в Америке», и австрийские фрукты…

И самое странное, Таньке казалось, что во всем этом нет ничего странного, что все так и должно быть в ее жизни, как есть сейчас, и так оно всегда и будет.

Глава 12

– Быть такого не может!

Обычно Таня эту глупую фразу не произносила, потому что знала, что быть может все. Но то, что ей сейчас сообщил Решетов, так поразило ее, что она не удержалась от этого возгласа.

– Чего не может быть? – не понял он.

– Извините, – сказала Таня. – Но совпадение удивительное, конечно. Я этот детдом из своего окна вижу. Те же шесть лет, что и Алик, на этой улице живу.

Тут уж и Решетов изумился – приоткрыл по своему обыкновению рот. Надо же, чтобы у мужчины чувства выражались таким малоприятным образом.

– Может, я его даже на улице встречала, – сказала Таня. – У магазина вечно дети трутся, и ясно, что детдомовские.

– Почему ясно?

– По неприкаянности. На Петушках, конечно, не элитный район, но совсем уж отбросы тоже не живут, чтобы у домашних детей детдомовские глаза были.

Она заметила, что Решетов слегка поморщился. Понятно – не понравилось, что она назвала кого-то отбросами. Полагается быть добросердечным, и если кто выпил стеклоочиститель и от этого умер, то его надо жалеть, потому что это же наш народ, мы с вами. Таня эту сострадательную моду ненавидела. С какой стати – «мы»? Даже среди самых дальних ее знакомых не было ни одного человека, который додумался бы пить стеклоочиститель. Ей нелегко далась жизнь, в которой это стало так, и сочувствовать она в этом смысле никому не собиралась.

Они с Севой Решетовым сидели в беседке на главной площади поселка. Маленькую эту площадь называли Звездочкой, потому что к ней сходилось несколько соколянских улиц. Беседка здесь стояла всегда, только нынешняя была немного не на том месте, где пятнадцать лет назад. Но все же она никуда не делась со Звездочки, это Таню порадовало.

Она только что подписала с Решетовым договор о сотрудничестве по оформлению опеки над Левертовым Александром Вениаминовичем, и теперь он излагал, что нужно будет сделать в ближайшее время. Пойти в опеку, потом получить кучу медицинских справок, и справку из наркодиспансера, и об отсутствии судимости, ну и прочее. Среди прочего он назвал школу приемных родителей, в которую ей надо будет записаться, Таня спросила, где эта школа находится, он ответил, что школ таких много, есть даже прямо при детдоме, в котором живет Алик, тут и выяснилось, что детдом этот находится на Петушках.

Решетов все же не стал сообщать свое мнение о том, надо или не надо называть кого-либо отбросами.

– Вы настоящая русская женщина, Татьяна, – сказал он вместо этого.

– Коней на скаку не останавливаю, – усмехнулась она. – Даже не собираюсь.

И тут же вспомнила, как Веня сказал ей однажды:

– Любая нормальная женщина войдет в горящую избу, если там остались ее дети. Хоть русская, хоть английская, хоть китайская. А если полезет туда спасать домашнюю рухлядь, то она просто дура. И тоже независимо от национальности. Так что ничего специфически русского Некрасов в этом смысле не открыл.

Она не помнила теперь, почему зашел у них об этом разговор и даже когда это было, но те слова его помнила и как усмешка тронула его губы, помнила тоже. Все она помнила о нем, как ни старалась забыть.

– И все-таки вы именно русская женщина, и именно в некрасовском смысле, – сказал Решетов. – Это даже странно.

– Что странно?

– Что в некрасовском, а не в тургеневском. Родились вы в самых тургеневских местах, у вас даже фамилия тургеневская…

– С чего вы взяли про фамилию? – удивилась она.

– А я погуглил, – ответил он с некоторым смущением. – У вас ведь довольно необычная фамилия, и отчество такое, знаете, прямо из «Записок охотника», я заинтересовался… И действительно, Тургенева сопровождал на охоте крестьянин по фамилии Алифанов. В ваших местах. Он даже в рассказе одном описан. Но когда я думаю о вас, то сразу вспоминаю именно из Некрасова: «Не жалок ей нищий убогий – вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать», – продекламировал он.

«Далось тебе вообще обо мне думать! – сердито подумала Таня. – Без толку же».

– Хорошо, Сева, – сказала она, вставая. – Завтра начну справки собирать.

– Ну и главное…

– Что?

Об оплате его работы договорились тоже, поэтому Таня не поняла, что он имеет в виду.

– Главное, вам ведь надо поговорить с мальчиком, – ответил Решетов. – Вдруг он… Ведь он должен согласиться, чтобы вы стали его опекуном.

Его слова поразили Таню. Только сейчас она поняла, что это даже не приходило ей в голову. То есть само собой разумелось, что пацану лучше жить в доме своего отца, чем в детдоме, а значит, ему придется жить под ее опекой. А ведь совсем не само собой разумеется, что Алик этот тоже так считает, Решетов прав.

– Да, – сказала она. – Дура я.

– Нет, почему же дура…

– Вот что, Сева. – Таня снова села на скамейку. – Придется вам договориться, чтобы мне дали с ним встретиться. Мало ли какое там начальство, в детдоме. Начнут хамить, я этого на дух не переношу, ну и пойдет-поедет. Потом не расхлебаем. Возьметесь?

– Да, конечно, – кивнул он. – Завтра же туда поеду.

Он так обрадовался, когда она села на скамейку, что Таня тут же поднялась с нее снова.

– Хорошо, – сказала она. – Звоните мне сразу, как решится.

Простившись с ним, она села в машину и дождалась, когда Решетов сядет в свою. Он не трогался с места, но ей не хотелось, чтобы он видел, куда она поедет, и она не заводила мотор.

Конечно, он уехал первым. Тане показалось, что его «Фольксваген» при этом уныло вздохнул. Она улыбнулась и, подождав пять минут, тронулась с места тоже.

Она не знала, когда переедет в дом на улице Сурикова. И даже не потому, что завещание еще не было оглашено и формально она не имела на это права. На формальности ей было наплевать так же, как и на мнение посторонних, ничего для нее не значащих людей, для которых и она ничего не значит. А родни у Вени не было, это она даже без его письма знала.

Евгения Вениаминовна когда-то говорила ей:

– Двадцатый век катком по нашей семье прошелся. Была большая родня, и никого не осталось.

– А вы прикиньте получше, – деловито посоветовала ей тогда Танька. – Если родня большая, так, может, позабыли кого.

– Никого не позабыла. – Евгения Вениаминовна улыбнулась. – Родителей Вениного отца еще перед войной расстреляли. Знал, что была старшая сестра, но она еще до его рождения, еще в двадцатые годы отсюда уехала, и даже неизвестно куда. Возможно, в Америку, она актриса была в Московском мюзик-холле. Во всяком случае, никому она вестей о себе не подавала и никаких ее следов нет. Ну а мои – кто в гетто, кто на фронте… Тетя Кира, последняя моя родственница, оставалась. У нее единственный сын в сорок первом году без вести пропал, мой двоюродный брат. Она его до самой своей смерти искала, в Министерство обороны писала, в архивы, во все инстанции. Отовсюду одно: сведениями не располагаем. С тем и умерла. А год назад ответ по ее адресу пришел, и мне передали: нашли останки под Смоленском. Случайно… В девятнадцать лет мальчик погиб, страну защищая, и пятьдесят лет лежал непохороненный! Никому, кроме матери, дела не было, где он, что он. И ни детей не успел оставить, никакого по себе следа… Так что никого я не забыла, Таня, – прищурившись, заключила она. – Никого и ничего.

В общем, Таня знала, что может переезжать на Сокол хоть завтра. Даже прямо сейчас может подъехать к дому и остаться в нем – на ночь, на день, на сколько угодно. Но мысль об этом ее пугала.

Она не отвыкла от этого дома за пятнадцать лет. Даже слишком не отвыкла; может, в этом причина ее страха. Она не ожидала этого, то есть всего этого – что Веня умрет, что оставит ей свой дом, что оставит ей своего сына… Все это пугало ее не в практическом смысле, а в том, которого она никогда не понимала. Веня называл такое метафизическим сквознячком, Таня запомнила. Он не объяснил, что это значит, а сама она и подавно не могла тогда объяснить, что за сквознячок такой. Ну, вот именно такой он и есть, выходит: будто потянуло откуда-то, и кажется, что твоей жизни коснулось что-то вне тебя, что-то очень большое, беспредельно большое, больше, чем ты можешь понять, ты и не понимаешь, почему, а главное, для чего оно коснулось именно тебя, что значит его прикосновение.

Лучше об этом не думать! Но не думать об этом в доме на Сурикова почему-то было невозможно, и Таня не могла решиться переехать туда.

Теперь, правда, оказалось удобно, что она не уезжает с Петушков. Проще будет повидаться с этим Аликом. А если Решетов правильно договорится с детдомовским начальством, то можно будет хоть каждый день к нему приходить. Пускай к ней привыкает. Интересно, сколько придется ждать, пока разрешение на опеку дадут? Самое малое, месяца два, Решетов сказал. Ну вот два месяца по прежнему адресу и поживет.

Таня думала обо всем этом, выруливая из поселка на Ленинградский проспект, проезжая через туннель на Волоколамское шоссе. Когда показалась церковь Преображения, перед которой ей надо было сворачивать направо, к Петушкам, она подумала, что следует, наверное, как-то приготовить дом на Сурикова к тому, что в нем будет жить ребенок. Но пока стояла на светофоре у церкви, эта мысль успела показаться ей идиотской. Ничего особенного никакому ребенку не нужно. Ничего отличного от того, что нужно и всякому человеку. А из того, что нужно человеку, в доме на Сурикова есть все и сверх того. При этой мысли ей вспомнился выложенный мозаикой лик Спаса в церкви Преображения, перед которой она сейчас стояла. Спас был странный и необычный, не такой, как в других церквях. А почему он вдруг вспомнился? Непонятно.

«А почему я вообще об этом сейчас думаю? – сердито подумала Таня, пропуская машины на круговой развязке у заправки. – Нашла время!»

Думала она об этом оттого, что все в ней пришло в движение. Да, все сдвинула Венина смерть, перевернула все, что было с таким трудом ею выстроено. То ли разрушил он все своей смертью, то ли заставил перейти к какому-то новому порядку жизни.

Выйдя из машины у своего подъезда, Таня вспомнила, что дома нечего есть. Пришлось идти в магазин – в тот, рядом с которым и находился детдом. За шесть лет, что она здесь жила, магазин несколько раз менял название и, видимо, владельцев, но сам по себе менялся мало. Обычный маленький супермаркет для спальных выселок.

Еще внутри магазина она поймала себя на том, что посматривает сквозь витрину в сторону детдома, а когда вышла на улицу с набитым продуктами пакетом, то даже остановилась, глядя на него.

Детдому было отведено здание бывшего детского сада. Дети и взрослые ходили по его двору каким-то неизвестным ей порядком. Таня и не хотела этот порядок знать, а хотела только, чтобы мальчик, которого Веня оставил, поскорее был оттуда изъят и ей передан. Вдруг показалось, что это не получится, и она почувствовала такую растерянность, какую редко чувствовала за свою жизнь. Таня по пальцам одной руки могла пересчитать случаи, когда растерянность охватывала ее.

Стоя в десяти метрах от забора, она увидела, как из детдома вышла женщина в синей парке и желтых тимберлендовских ботинках, прошла через двор к воротам, закрыла, выйдя, за собой калитку и направилась к автобусной остановке. Что это не тетка, а вот именно женщина, было видно сразу и располагало к ней. Во всяком случае, Таню располагало.

Она догнала ее, когда та обходила детдомовский забор.

– Здравствуйте, – сказала Таня.

Женщина посмотрела настороженно и поздоровалась с вопросительной интонацией.

«Работает там, – подумала Таня. – Воспитательницей, может».

Чтобы догадаться об этом, не требовалось особенной проницательности. В детдомах спрессованы такие истории, что встретить вокруг них странных и просто опасных людей нетрудно. Оттого и настороженность при каждой неожиданной встрече у тех, кто там работает.

Не со всеми людьми можно говорить прямо, но уж если видишь, что с этим человеком можно, то так и надо с ним говорить. Это открытие Таня сделала еще в детстве, восприняла как само собой разумеющееся, потому что не была приучена к церемониям, а уже во взрослой ее жизни, когда к церемониям она давно привыкла, оказалось, что открытие все равно было правильное.

Она поставила пакет на снег и сказала:

– Меня зовут Татьяна. Я хочу взять под опеку ребенка. Его отец недавно умер. Но он и сам не успел своего сына из детдома забрать. Так получилось.

– Вы про Сашу Левертова? – спросила воспитательница.

Настороженность из ее голоса не исчезла, но вроде бы слегка ослабела.

– Да, – кивнула Таня. – А откуда вы знаете?

– У нас все эту историю знают. Только порадовались за Сашу, и такое вдруг горе…

– Как вы думаете, мне его отдадут?

– А почему именно вам?

– Его отец написал, чтобы я его взяла. Заверил у нотариуса.

– Понятно… – протянула та. – Только это не со мной надо обсуждать.

– В органы опеки, к директору, я знаю. Но… – Растерянность снова охватила Таню. Что это ей взбрело в голову приставать к незнакомому человеку на улице с такими расспросами? – Но пока справки соберу, пока разрешения все получу… Мне бы его хоть увидеть!

Она произнесла это более пылко, чем говорила обычно, потому что это неожиданно пришедшее на язык объяснение для нее самой оказалось кстати. Уж неизвестно, как в глазах этой воспитательницы, но хоть в собственных глазах не выглядела она теперь идиоткой.

– А вон он, – сказала та. – Вон там, видите? Снежную крепость строит.

На участке рядом с сетчатым забором действительно строили снежную крепость. Мальчишек, которые это делали, было несколько, и странно, что воспитательница указала на них так, будто Таня могла легко распознать, который из них ей нужен.

Она уже открыла рот, чтобы спросить об этом, но не спросила, потому что сама поняла, о ком речь. Сходство с Веней, так поразившее ее, когда она увидела фотографию, было и наяву настолько сильным, что даже на расстоянии, даже в шапке с длинными ушами-завязками его сына трудно было с кем-то перепутать.

«Сволочь, – подумала Таня. Хоть и не стоило, может, так думать об умершей женщине. – Сволочь и дура».

Как, ну вот как можно было не понять, что если пацан настолько похож на своего отца внешне, то и другое сходство может обнаружиться? И как было не пересилить собственное тупое упрямство и не показать его отцу?

Она за все свои тридцать пять лет не поняла, что движет такими людьми. Знала только, что не стоит искать в их поступках логику. Ну и как себя с ними вести знала, конечно, тоже. Опыт у нее в этом смысле был долгий.

Правда, с мамашей этого пацана уже никак себя вести не нужно. Только последствия расхлебывать.

– Я пойду? – сказала воспитательница.

Настороженность в ее голосе сменилась сочувствием. Таня, вздрогнув, вынырнула из своих мыслей. Глупо стоять столбом с таким видом, чтобы посторонним людям хотелось тебя пожалеть.