Текст книги "Коктейльные вечеринки"

– Вот видишь.

– Но это же и все, что может быть! – воскликнула Маша. – У меня зарплата плюс-минус такая же, и ничего другого сам с нуля сейчас не придумаешь, хоть наизнанку вывернись. Если только ты айтишник, и то лучше сразу в Америку перебираться. А обыкновенные, как я…

Маше показалось, что от этого странного разговора – ни с кем она таких не вела и вести не собиралась! – бессмысленное волнение вытекло из нее, как гелий из шарика.

– Только вы не думайте, что я ночей не сплю, размышляю о смысле жизни, – сказала она. – Я же не совсем дура.

– И даже совсем не, – кивнула Вера.

Говорить на такие дурацкие темы, как смысл жизни, Маше в самом деле больше не хотелось.

– Может, мне тоже в Доминикану поехать? – сказала она совсем уже спокойно. – Ирине вашей на ферме помогать. Хоть вы ее и не одобряете.

– Почему ты решила, что не одобряю? – удивилась Вера.

– Ну вы же сказали…

– Я сказала, что не знаю, как к ее затее относиться. И действительно не знаю, это не фигура речи. Да, я думаю, после сорока лет совместной жизни Пауль вправе ожидать, что она будет с ним рядом до гроба, и это не фигура речи тоже. Но я и другое понимаю: страшно чувствовать, как все в тебе гаснет… Это, может, самое страшное в старости. Ничего не хочется, даже новых впечатлений. Как будто всю жизнь ты был губка, а теперь стал – гель, и ничего в себя впитать не можешь. И тут вдруг чего-то тебе захотелось, и сильно захотелось. Да кто же тебя вправе заставлять от этого отказаться!

«Интересно, а где ее сын?» – невпопад подумала Маша.

Что сын есть, она понимала. Невестка есть же, хоть после того первого раза Маша ее больше и не видела, и на ореховом столике рядом с лампой стоит черно-белая фотография мальчика лет пяти, а где-нибудь в Вериной комнате, наверное, и другие его фотографии есть. Маша хотела спросить про сына, но ее охватило то же ощущение, что и когда она спросила о Вериной юности – что вопрос лишний и даже бестактный.

– Вы уже, наверное, спать хотите? – осторожно спросила она вместо этого.

– Что? – Вера вздрогнула. – Я мало сплю, тем более летом… Да, – добавила она, словно спохватившись. – Пора спать.

– А…

– Завтра все уберу.

Вера встала из-за стола и пошла к двери, ведущей из большой комнаты не в прихожую, а в противоположную сторону дома. Маша хоть и пила с ней время от времени кофе в саду или здесь, за большим столом, но больше нигде в доме не бывала, поэтому могла только предполагать, что там находится Верина спальня, раз, кроме нее, никого в доме больше нет.

Что оставалось делать? Не сидеть же одной за неубранным столом. Маша тоже встала и пошла к лестнице, ведущей в ее мансарду.

– Знаешь, я немного поиграю. – Вера вдруг остановилась. – Ты спать не хочешь еще?

Спать Маша, конечно, и не подумала – села прямо на пол, на вытертый туркменский ковер, и слушала, как Вера играет что-то похожее на трепет сердца. Она так и сказала, когда растворились в тишине дома последние звуки:

– Как будто сердце трепещет.

Маша пошевелила пальцами, пытаясь изобразить трепет, состоящий из легких и печальных тройных звуков. Получился не трепет, а детский лепет какой-то, но, к ее удивлению, Вера поняла, что имеется в виду.

– Это триоли, – сказала она.

Глава 10

Вера уродилась в бабушку, и всегда ей хватало для сна пяти часов. А теперь и их жаль было тратить впустую. Время, которое она проводила со Свеном, было как свет, за долгий летний день он набирал такую силу, что небо светилось и ночью.

Вечером Свен провожал ее до дома, и Вера после этого в волнении своем не замечала, как засыпает, просыпается и спит ли вообще. Утром она садилась к фортепиано и занималась как обычно, но лишь по времени как обычно, на самом же деле с тем чувством, которого никогда в себе прежде не знала. Наверное, оно сообщало ее игре то, чего в ней прежде и не было. Триоли в ноктюрне до минор Шопена казались ей биеньем собственного сердца. Никогда она не понимала, что именно так написан этот триольный аккомпанемент в репризе, а теперь не могла воспринимать его иначе.

Однажды, закончив играть, Вера обернулась, еще держа руки на клавишах, и увидела в дверях своей комнаты маму. В глазах у нее стояли слезы. Встретившись с Верой взглядом, мама махнула рукой и вышла.

Да, играла она теперь с очень сильным чувством, это правда. Но такой же правдой было и то, что если бы можно было встречаться со Свеном прямо с утра, она вообще не подходила бы к инструменту.

Дни шведского кино закончились, ошеломив Веру «Земляничной поляной», но Свен не уехал, потому что ему предложили стажировку на «Мосфильме». Это он так сказал, и это было не то что неправдой, но не главной правдой, а главная правда состояла в том, что он остался в Москве, чтобы каждый день видеть Веру, и оба они это понимали.

Прежде она всегда замечала, теплое лето или холодное, погожее или дождливое. Это имело для нее значение, потому что связывалось с тем, как проходят летние дни: в парке ли, в катании на лодках по пруду Тимирязевской академии или в кинотеатре «Форум», если приходилось спасаться от дождя… Теперь же все внешнее проскальзывало мимо ее сознания, не имело значения совсем, и к погоде это относилось тоже.

Все, из чего состояла ее жизнь, происходило таким необыкновенным, таким особенным образом, что казалось совершенно новым, никогда прежде не испытанным.

Свен сидит на веслах, его движения едва заметны, но лодка летит по поверхности пруда, и когда, сидя напротив него на низкой лодочной скамеечке, Вера опускает руку за борт, водяные струи осязаемы, будто косяки рыб.

Или ей это просто кажется, потому что про рыб Свен как раз и рассказывает – как он ездит на рыбалку во фьорды, и какое там одиночество, абсолютное, только вода, и лес, и ветер, и хорошо думать о важных вещах.

Они и поцеловались первый раз в лодке на Тимирязевском пруду, прижавшись друг к другу коленями и руки положив друг другу на плечи, будто в неуклюжем танце на детском утреннике. Но в прикосновении его губ не было ничего детского, оно было очень сильное, очень мужское, и Вера сразу это поняла, хотя ей не с кем было сравнивать его и не с чем – охвативший ее трепет.

Ни на кого он не был похож ни светлой волной волос на высоком лбу, ни притененными глазами, ни суждениями. И при этом он был такой близкий, как будто вырос в соседнем доме и они играли вместе в казаки-разбойники. В этом была странность, но Вера лишь сознавала ее как странность, а не чувствовала.

Свен познакомился со студентами ВГИКа, которые проходили на «Мосфильме» практику. Но то, что вызывало священный трепет у всех, кто тоже был с ними знаком и кого Вера знала, например, по вечеринкам у Набиевых, самым богемным, на каких бывала, – у него вызвало не трепет, а лишь недоумение.

– Слишком много пьют и слишком много рисуются друг перед другом, – сказал он.

Накануне они провели вечер врозь, потому что Свен переезжал из квартиры своего приятеля во вгиковское общежитие, куда Веру не пропустили бы. Время без него показалось ей невыносимым, но, конечно, она не сказала ему об этом, когда назавтра они встретились у памятника Маяковскому.

Что вгиковские слишком много пьют и слишком много рисуются, Свен сказал в ответ на ее вопрос о том, как прошел его вчерашний вечер. Тон у него был извиняющийся, и сердце у Веры затрепетало, забилось, как птица в оконной раме. Он извиняется за то, что они не встретились вчера, и вчерашний вечер кажется ему таким же бессмысленным, как ей. Она поняла это так ясно, как если бы он прямо назвал причину, но все-таки спросила:

– О чем же вы разговаривали?

– Обо всем сразу. – Он пожал плечами. – Там было два Андрея, они пересказывали сценарий, который хотят написать. О русском художнике из Средних веков, я не запомнил его фамилию. Он писал иконы.

– Так это Андреи много пили? – засмеялась Вера.

Свен посмотрел на нее тем взглядом, от которого у нее замирало сердце, и улыбнулся. Улыбка у него была особенная, только в глазах, лицо от нее не становилось веселым.

– Я кажусь тебе слишком серьезным? – спросил он.

– Совсем нет. – Вера смутилась. – Просто я представила, как все напились, а ты не очень.

– Думаю, я тоже напился очень. Но от этого разговор не показался мне осмысленным.

Вера не напивалась ни разу – стакан вина, и то не крепленого, был для нее пределом. Ирка фыркала, что музыканты все свихнувшиеся на своих занятиях, жизни не видят из-за пианино, и в общем была права. Вера находила в музыке так много, что все остальное казалось ей второстепенным. Прежде казалось.

– Мне было неловко из-за того, что я не могу разделить их пафос, – сказал Свен. – Но все это… Как в детской энциклопедии. Они знают о религии так мало, что об этом даже нельзя говорить всерьез. Тем более нельзя на такой наивной основе сделать сценарий о художнике, который пишет иконы. Я все время хотел им об этом сказать, поэтому мне все время приходилось себя останавливать.

– Почему приходилось останавливать? – не поняла Вера.

– Какое я имею право им указывать? Мой отец пастор, а им запрещают молиться.

Вера очень сомневалась, что одновременно напившиеся Андреи так уж сильно хотели молиться, но говорить об этом Свену не стала. А может, и хотели, кто их знает. Когда папа умер, мама пошла в церковь Иоанна Воина на Якиманке и заказала по нему сорокоуст, хотя Вера никогда ее молящейся не видела.

Движение на площади уже нарастало на вечерний манер. Метро выдыхало людей, у зала Чайковского тянулась очередь за билетами на сегодняшний концерт, из сада «Аквариум» с летней беспечностью доносилась музыка. У памятника Маяковскому собралась небольшая толпа. Это произошло как-то незаметно, Вера не сразу и поняла, что люди именно собираются вместе, а не просто встречаются по двое-трое. Один из пришедших встал рядом с памятником и начал читать стихи.

– Ой, здесь же часто стихи читают! – вспомнила она. – Даже Вознесенский и Евтушенко. А этого поэта я не знаю. Однажды Ахмадулину слышала, но тогда мне просто повезло. Заранее ведь не узнаешь. Послушаем?

Тут она сообразила, что Свену не может быть интересно слушать русские стихи, в которых ему не понятно ни слова. Но он неожиданно ответил:

– Да, конечно. Жаль, что у меня нет камеры. Когда-нибудь я сделаю фильм. Назову «1968 год».

– Почему тысяча девятьсот шестьдесят восьмой?

– Потому что именно сейчас начались большие события. Мир меняется, люди не хотят жить по-старому. Везде турбулентность и революции.

– Какие революции?

Ее удивили его слова. Это же что-то из газет. В «Правде» вечно пишут, что во всем мире будет революция, пролетариат свергнет буржуазию, и приходится это читать, потому что по понедельникам в училище политинформации. Но никто во все это не верит, в статьи не вчитывается, и Вера меньше всех.

– В Париже сейчас студенческие бунты. По сути это настоящая революция, – сказал Свен. – И Кон Бендит выглядит новым Маратом. Со всеми возможными последствиями.

Про студенческие бунты в Париже Вера знала. Но из-за чего они происходят, не понимала, про Кон Бендита и вовсе слышала впервые…

Вдруг ей стало ясно, что для Свена все это совсем не так, как для нее, не отвлеченно, а очень близко. Эта мысль обожгла холодом, как дыхание Снежной королевы. Вера вздрогнула.

«Ведь он уедет, – подумала она. – Все кончится, совсем скоро оборвется».

Сколько еще Свен пробудет в Москве, она не знала. Сказал, что стажировка на киностудии продлится до конца августа, и после тех его слов лето показалось ей каким-то сказочным временем, которое не кончится никогда. Но ведь это не так. Ведь и лето кончится, и… И все кончится.

– Что-то случилось, Вера? – В голосе Свена послышалась тревога. – Или тебе не нравятся стихи?

Вера поняла, что ее лицо переменилось слишком сильно.

– Нет-нет, – поспешно сказала она. – Ничего не случилось. И стихи нравятся.

– Тогда подойдем поближе. – Он двинулся вперед. – Ты послушаешь, а я посмотрю.

Продвинуться вперед удалось лишь на несколько шагов, потому что люди стояли плотно. Вере мало что было видно: она оказалась позади Свена, и его широкие плечи заслоняли происходящее возле памятника. Хорошо, что поэт был долговязый, да и читал так громко, что это и Маяковскому понравилось бы.

– А теперь слушайте мои стихи в честь Пражской весны! – выкрикнул он.

Вера хотела перевести это Свену, ему точно будет интересно, он же только что был в Праге и весну эту видел своими глазами. Но прежде чем она успела произнести хоть слово, прямо ей в ухо негромко прозвучало:

– Забирай своего хахаля и маршируй отсюда, пока цела.

Она удивилась так, что даже не сразу обернулась. А когда обернулась, то увидела прямо перед собой бесцветные глаза на лице таком размытом, как будто у нее вдруг образовалась дальнозоркость. У Веры была хорошая зрительная память, но это лицо забывалось быстрее, чем она успевала его разглядеть.

Она хотела ответить, но непонятно было, что отвечать. И даже кому отвечать, тоже стало непонятно буквально через мгновение: бесцветные глаза скользнули в сторону и исчезли.

– Подумай, шлюшка, с кем связалась, – было последнее, что она услышала.

Это подействовало как плевок в лицо или пощечина. Ни того ни другого ей никогда получать не приходилось, и она растерялась так, что не могла произнести ни слова, а только моргала бессмысленно и хватала воздух ртом.

Неизвестно, что Вера сделала бы дальше – прокричала бы что-нибудь громкое и бессвязное, потащила бы Свена вперед, к самому постаменту памятника, попыталась бы увести его отсюда, убежала бы одна или, может, заплакала бы, – но тут в толпе возникло движение, беспорядочное, однако подчиняющееся какой-то внешней силе. Потом стало видно, как несколько милиционеров ввинчиваются в самую гущу людей слева, со стороны зала Чайковского, и сзади, с улицы Горького, разделяя толпу на части. И сразу все вокруг переменилось: люди, только что слушавшие стихи, вдруг заметались, бросились врассыпную, а долговязый парень, который стихи читал, отпрянул от памятника так резко, что можно было бы подумать, он испугался, если бы не два милиционера рядом с ним – один тащил его вперед, а другой подталкивал в спину.

В беспорядочном общем движении между Верой и Свеном оказались два или три человека, и она испугалась. Хоть толпа была невелика, ей показалось, что сейчас они потеряют друг друга и – уж совсем бестолковое предположение – потеряют навсегда.

Но прежде чем эта паническая мысль охватила Веру, Свен обернулся, шагнул к ней расталкивая людей, их разделивших, и схватил ее за руку с такой силой, что она еле сдержала вскрик.

Все бежали от памятника, но Свен, наоборот, потянул Веру к постаменту, а оттуда сразу же резко вправо. Она увидела огромные башмаки Маяковского у себя над головой, споткнулась о бордюр клумбы и упала бы, но Свен держал ее за руку так крепко и тащил за собой так быстро, что упасть она не успела.

Ей показалось, минуты не прошло, как они уже выбежали на Первую Брестскую. Никакой толпы здесь не было, а было только обычное для летней Москвы уличное движение, отчасти по-вечернему торопливое, отчасти по-летнему расслабленное.

– Здесь есть проходные дворы? – на ходу спросил Свен.

Он уже не бежал, но шел очень быстро.

– Не знаю, – прерывисто дыша, ответила Вера.

Побег с площади Маяковского занял не много времени, но она успела и успокоиться, и даже рассердиться. Да что это такое, в самом деле?! Человек просто читал стихи, как всегда читали их у памятника Маяковскому, и в Политехническом, и в Лужниках, все просто слушали, даже на клумбы никто не наступал! И вдруг – милиция, толкают, тащат… Вдобавок Вера вспомнила, что сказал ей человек с бесцветными глазами, и кровь ударила ей в голову.

Возле арки за продуктовым магазином Свен спросил:

– Это двор можно пройти насквозь?

– А зачем нужно проходить двор насквозь? – спросила Вера. – За нами никто ведь не гонится.

Она сердилась на все происходящее и на себя больше всего. Но в арку вслед за Свеном все-таки повернула.

Двор был самый обыкновенный – с небольшим палисадником, с дощатым столом, выкрашенным зеленой краской, и такими же скамейками. За столом играли в домино, в отдалении мальчишки гоняли мяч, из открытого окна слышалось:

– Ко-оля, домо-ой, сколько тебя звать!

Свен остановился, посмотрел на Веру.

– Извини, – сказал он. – Нам не от кого убегать, ты права. Но у меня есть опыт таких ситуаций.

– Каких – таких?

«Что это я сержусь? – удивленно подумала она. – Вот еще глупости!»

– Когда в толпе начинается паника, – ответил Свен. – И непонятно, как поведет себя полиция. Я не хотел бы, чтобы с тобой что-то случилось.

Если в какой-нибудь книге Вере встречались слова «утонула в его глазах», она такую книгу сразу откладывала, потому что это было заведомой неправдой. И вдруг она почувствовала именно это – что тень Свеновых ресниц образует в его глазах такую глубину, в которой можно только утонуть и хочется только утонуть. Сдержанность его слов соединялась с серьезностью взгляда. Ей стало страшно и радостно.

– Вон там еще одна арка, – проговорила она. – Мы через нее на Вторую Брестскую выйдем и на Горького потом. На троллейбус до Сокола.

Когда встретились у памятника Маяковскому, то собирались погулять или, может, пойти в кино. Но этого Вере больше не хотелось. Некстати вспомнилось, как незнакомый тип назвал ее шлюшкой. Она отогнала это воспоминание прежде, чем оно вцепилось в мозг.

Свен отфутболил мальчишкам мяч, влетевший прямо ему в ноги, взял Веру за руку, и они пошли ко второй арке, провожаемые настороженными взглядами старушек и доминошников.

– Иностранцы какие-то, – услышала Вера.

– Нет, девчонка наша.

– А чего не по-русски говорит?

Как только они вошли в арку, Свен остановился.

– Ты очень дорога мне, – сказал он.

Повернул Веру к себе и поцеловал. Может, надо было ожидать более сильных слов – что он любит ее. Но то, что она чувствовала сейчас, не было ожиданием, и губы его говорили не словами, и сильнее слов были руки, сжимающие ее плечи.

Глава 11

Троллейбус, в который сели на Пушкинской площади, был набит битком. Никогда им еще не приходилось ездить вдвоем в час пик. Они стояли, прижатые друг к другу, и Вера не могла сдержать дрожь, которая била ее от такого, всем телом, прикосновения к Свену. Но и когда из троллейбуса вышли, когда погрузились в жасминовый воздух соколянских садов, дрожь ее не утихла.

– Вера, – сказал он, – я не знаю, куда нам пойти с тобой. Можно только сидеть в парке на скамейке. Это то, что меня приводит в ярость в Москве.

– Мы пойдем ко мне, – ответила она.

Вера не спросила, хочет ли он этого, но по тому, как Свен сжал ее руку, порывисто и радостно, поняла, что это и есть его ответ.

Кроме входа в дом с улицы был и другой, садовый, по наружной лестнице, которая вела прямо на второй этаж. Бабушка рассказывала, что, когда строили дом, всю сумму за его строительство надо было вносить сразу, а денег у нее с мужем было не в избытке, поэтому они и выбрали самый экономный проект и поэтому на втором этаже, в мансарде, получилась только одна комната. Когда после войны ко всем соколянцам стали подселять посторонних людей, небольшая площадь морозовского дома оказалась аргументом против того, чтобы превратить его в коммуналку. Хотя, наверное, гораздо более весомым аргументом стало то, что некоторые из людей, жизни которых бабушка спасла во фронтовом госпитале, не забыли ее после войны, в успехах своей карьеры.

Раньше под крышей был папин кабинет, а после его смерти мансарда пустовала. За два года мама не нашла в себе сил ее переоборудовать, да и необходимости такой не было.

Конечно, она не спала, и Вера это знала. Мама никогда не засыпала, не дождавшись ее возвращения из театра или с концерта; больше ей неоткуда было возвращаться поздно. А сейчас и не поздно еще, не стемнело даже. Но о том, что мама может подняться наверх, в мансарду, что придется объяснять, почему они со Свеном не вошли через общий вход, придется идти в общую комнату, вести общий разговор… Нет, об этом Вера не думала, а лишь чувствовала, что всего этого не будет.

Она не видела, есть ли кто-нибудь в гостиной, окна которой выходили на улицу. Шторы не были задернуты, но все равно не видела: зрение не настраивалось.

Обошли дом. Жасминовые кусты разрослись. Чтобы пройти к наружной лестнице, пришлось раздвигать их ветки. Лепестки осыпали голову Свена. Как будто он вышел из сказочного царства, того самого, к которому относилось и слово «фьорды», и притененная глубина его глаз.

Поднялись по лестнице, остановились на узкой площадке второго этажа, Вера достала из сумочки ключи, открыла дверь, и сразу же шагнули в комнату.

– Здесь очень хорошо, – сказал Свен, озираясь. – Это твоя комната?

– Это был папин кабинет.

– Был?

– Папа умер два года назад.

– Сочувствую тебе, Вера.

Он смотрел прямым серьезным взглядом, и в прямых же его словах действительно слышалось сочувствие. Она не знала, что ответить. Наверное, для ответа предназначались такие же простые слова, но ей они были неизвестны.

Свен быстро коснулся ее плеча и подошел к письменному столу, стоящему у окна. Папа еще до Вериного рождения привез этот стол из-под Твери, из деревенского дома своих родителей после их смерти. Когда Вера оказалась в Музее Чайковского в Клину, то увидела, что стол, за которым была написана Шестая симфония, точно такой же – простой, тяжелый, сбитый из широких гладких досок льняного цвета.

– Твой папа интересовался астрономией? – глядя на стол, спросил Свен.

– Ты знаешь? – Вера улыбнулась. – Да.

Она не знала ни одного человека, который понял бы, что гравированный латунный диск, подвешенный между двумя столбиками, стоящими на столе, это астролябия. То есть мама и бабушка, конечно, знали, и кто-нибудь из бабушкиных друзей знал, наверное, тоже, но никому из Вериных друзей это не было известно.

– Я видел астролабон в Британском музее, – ответил Свен. – Мне было десять лет, мы приехали в Лондон с отцом. И астролабон поразил меня больше всего.

– Почему?

Работающая мысль, воображение – все это Вера знала в себе, и ей так же естественно было чувствовать это в себе, как музыку. Но сейчас она со стороны видела, как выглядит лицо, когда внутренний дух овевает его. И не чье-то лицо вообще, а это, такое родное, как будто оно было первым, которое она увидела, родившись… Сердце ее замерло, а потом забилось стремительно в обещании счастья.

– Когда я его увидел, то сразу представил, как мир широк в пространстве и глубок во времени, – ответил Свен. – На том астролабоне были такие загадочные знаки! Еврейские буквы, и арабские, и латинские символы. Он был испанский, четырнадцатого века. А этот? – Он наклонился над астролябией. – Думаю, я мог бы вычислить, для какого региона он откалиброван, но не сумею это сделать быстро.

– Бабушка эту астролябию из-за границы привезла. – Вера с трудом отвела взгляд от его лица. – Давно еще. Может быть, тоже из Лондона, я точно не знаю. Она ее моему папе подарила, когда он стал ее зятем. Очень радовалась, что есть теперь кому подарить, потому что папа правда астрономией интересовался.

– Это была его работа?

– Нет. Он был инженер на заводе. А астрономия, история, книги – это не по работе.

Вера вспомнила, как вечерами за чаем папа зачитывал маме, бабушке и ей отрывки из какой-нибудь старой книги, купленной у букинистов на Кузнецком Мосту или в проезде МХАТа, как его глаза, точно как сейчас у Свена, светились тем, что бабушка называла светом чистого знания… Воспоминание ранило ей сердце. Она думала, что боль от его смерти перестала уже быть острой, но нет, это не так.

– Видишь, – сказал Свен, – на внешнем лимбе шкала, а вот здесь, на тимпане, проекция неба. Это полюс мира, а это небесный меридиан.

Он не касался астролябии, но от близости его пальцев она покачивалась на шнуре, вдетом в ее подвесное кольцо. Вера знала об этой особенности рук – точно такие они были у бабушки. Когда та клала на раскрытую ладонь листок бумаги, края листка приподнимались и он сворачивался в трубочку. Веру в детстве ужасно веселил этот фокус, а бабушка говорила, что у многих врачей такие руки.

Свен не врач, но когда, сидя в лодке на Тимирязевском пруду, он впервые коснулся ладонями Вериных висков, она почувствовала, как теплая сила пронизывает ее голову, и так осязаемо, физически пронизывает, что меняет ее мысли и даже слух. Да, слух тоже – на следующее утро, играя прелюдию Баха, она слышала ее параллельные восходящие терции совсем по-другому, чем раньше.

Она тоже подошла к столу и смотрела, как, не прикасаясь к латунному диску, Свен показывает на нем небесный экватор, северный и южный тропики, а на круглой фигурной решетке, наложенной на диск – зодиакальный круг и расположение самых ярких звезд. Все это папа показывал ей, маленькой, и теперь Вера вспомнила даже, что решетка называется паук и что она ее поэтому боялась.

– Думаю, я должен сообщить твоим маме и бабушке, что я здесь, – сказал он.

– Они знают, – ответила Вера. – Им внизу не слышны наши голоса, но шаги слышны.

– Они поднимутся сюда?

– Нет.

– Это так странно.

Вера не могла понять, что слышится в его голосе. Смятение охватило ее.

– Странно, что они не войдут? – переспросила она.

– Странно, что я встретил тебя именно здесь.

Это прозвучало так непонятно и вместе с тем так ласково, что смятение сразу улеглось. Она улыбнулась и спросила:

– Но где же еще ты мог меня встретить?

– Я не очень понятно сказал. – Его глаза улыбнулись тоже, ей в ответ. – Я приехал в Москву неожиданно для себя, этого не было в моих планах. И пришел к незнакомым людям только потому, что мой приятель должен был отдать им пластинки, которые я для них привез. Я совсем не думал о любви. Я думал о том, что мне делать, вернуться в Прагу, чтобы поскорее смонтировать отснятый материал, или поспешить во Францию, потому что там происходят такие важные события. И тут вошла ты в том платье, как трава, и прозрачных бусах, и я не мог отвести от тебя взгляда. И уже через полчаса знал, что люблю тебя, так же точно, как знаю это сейчас.

Он смотрел ей в глаза прямо, хотя был много выше ее ростом. В его словах не было ни сбивчивости, ни недомолвки, смысл их был так же прям и ясен, как взгляд. И от этой прямоты его взгляда и слов все, что металось и клубилось у нее внутри, заставляя сердце то биться стремительно, то замирать, сделалось простым и ясным тоже. Как будто что-то давнее, детское, лучшее, что было ею, вдруг вспомнилось и стало в ней главным.

– Ты осыпана цветами. – Свен коснулся ее волос. – Как светлый альв.

– Альв? Кто это?

Голова у Веры кружилась, перед глазами вспыхивали пятна, все тело пронизывали резкие токи, и язык еле двигался во рту.

– Это дух. – Голос Свена звучал с обычной ясностью. – Как человек, только тоньше. Они живут в лесах и танцуют ночами. У них белая одежда, и люди думают, что это просто клочья тумана. – Он наклонился, его губы коснулись Вериных губ. – Кто услышит их песню, будет помнить ее всю жизнь.

Они целовались так долго, что, когда, лежа уже на диване, Вера взглянула в окно, в нем синели сумерки. А может, и ночь даже, в июне ведь она от сумерек не очень и отличается.

Это была последняя мысль, коротко мелькнувшая у нее в голове. Все остальное – трепет, притяжение, страх, восторг, боль, неловкость, нежность – накатывало как волны, соединяясь в ней, и сплошной гул стоял в ее теле, как в море.

За день мансарда прогрелась летним солнцем, и когда вошли с улицы, Вере показалось, что здесь слишком жарко. Но объятия Свена были так прохладны, физически прохладны, как будто он был не только человек, но и ручей, от этого она переставала чувствовать даже боль, им доставленную.

А может, она лишь выдумывала все это инстинктивно, сама того не сознавая, потому как раз, что боль оказалась неожиданной для нее, слишком резкой, и, наверное, ей хотелось, чтобы это поскорее закончилось. Но когда все действительно закончилось, когда, в последний раз вздрогнув, Свен отпустил ее плечи и лег рядом с нею, она чуть не заплакала.

Как мало значит боль в сравнении с тем счастьем, которым она была охвачена, когда минуту назад он весь, до последней своей частицы отдавался любви к ней! Конечно, Вера думала о том, как произойдет ее первая близость с мужчиной – что она почувствует? У нее даже разговор об этом был однажды с бабушкой, так что про боль она знала, и знала, что бояться не стоит, потому что боль вскоре сменится удовольствием, должна смениться. Но вот об этом – о полном, не телами только, соединении, которое происходит, когда соединяются тела, – не говорил ей никто. А может, никто этого и не знал, потому что так, как у них со Свеном, в этой мансарде, на этом диване, покрытом тканым покрывалом, не происходило это ни у кого и никогда?

Вера всегда чувствовала себя взрослой – бабушка говорила, что даже слишком, – а потому поняла детскость своей мысли. Хорошо, что Свен не может слышать, какие глупости мелькают у нее в голове. Что он думает сейчас, что чувствует? Она боялась посмотреть на него – боялась увидеть в его взгляде равнодушие. А может, он вообще отвернется, встретив ее взгляд…

– Мне очень хорошо с тобой, Вера. – Свен повел плечом, и Верина голова легла на него. – Но мне кажется, я испугал тебя.

– Нет.

От неловкости она не знала, что еще сказать, как передать, что чувствует сейчас, и возможно ли передать, и нужно ли ему это. Боль между ног снова стала ощутимой, саднящей. У светлых альвов все это, наверное, происходит иначе.

– Но у тебя расстроенное лицо, – сказал он. – Ты думаешь о чем-то неприятном?

– Нет, наоборот. – Вера покачала головой, чувствуя твердость его плеча под своим затылком. – О приятном.

– О чем?

«О тебе», – хотела она сказать.

Но вместо этого сказала:

– Как светлые альвы танцуют.

И прикусила язык, подумав, что теперь он уж точно сочтет ее дурой, и правильно. Но Свен кивнул – Вера видела над собой абрис его скул и подбородка – и сказал:

– Ты так и танцевала мэдисон. Как альв в зеленом льняном платье. В той комнате, где мы встретились.

– Мэдисон? – не поняла она.

– Ну да. Его сейчас везде танцуют под ту музыку, которая была на пластинке.

– Я не знала, что танец так называется.

– Это не важно. Вера!

Он лег на бок, не вынимая руку из-под Вериной головы. Теперь она касалась щекой его руки. Пока целовались, стоя у стола с астролябией, Свен расстегнул и снял блузку с нее и рубашку с себя. И блузка, и рубашка были в крупную синюю клетку, почти одинаковую, как странно.

Верино сознание металось в тревоге.

– Что? – пролепетала она.

– Я не имею права указывать, что тебе делать по отношению к твоим родным и в твоем доме. Но чувствую себя неловко от того, что нахожусь здесь тайно. Поэтому я сейчас уйду и приду завтра. И мне не хотелось бы делать вид перед твоими мамой и бабушкой, что сегодня меня здесь не было. Ты понимаешь?