Текст книги "Флиртаника всерьез"

Глава 8

Глеб и Колька встречались редко. Нет, дружба их ничуть не изменилась с тех пор, когда они виделись каждый день во дворе и в школе; была в их дружбе незыблемость, не зависящая от частоты встреч. Но все-таки встречи были теперь редкими: и от Нижней Масловки до Бирюлева не близкий свет, чтобы часто ездить повидаться, и забот во взрослой жизни побольше, чем было в детской.

Поэтому Колька даже испугался, когда спустя всего три дня после предыдущей встречи открыл дверь и увидел на пороге своей квартиры Глеба.

– Что? – резко проговорил он. – Что случилось?

– Ничего не случилось, – пожал плечами Глеб. – Так, поговорить просто.

– А!.. – облегченно вздохнул Колька. – А я уж подумал, влип ты все-таки во что-нибудь из-за дамочки своей. Проходи, Глебыч.

Видно было, что он обрадовался другу: глаза, еще в прошлый раз показавшиеся Глебу какими-то потухшими, будто серым пеплом присыпанными, радостно сверкнули.

Вскоре после свадьбы Галинка затеяла размен с Колькиными родителями. Это оказалось делом тягомотным, потому что сначала надо было добиться получения комнаты, которая освободилась в их коммуналке после смерти одинокого соседа, потом найти подходящий вариант размена. Коммуналка была хоть и большая, но старая, а значит, выменять на нее две отдельные квартиры было делом почти невозможным. Но Галинке, похоже, слово «невозможно» было неведомо. Да и толкаться на одной кухне с вечно чем-нибудь недовольной свекровью наверняка не казалось ей заманчивым. Так что уже через год после женитьбы молодые Иванцовы жили отдельно от старых. Мало того, обмен был произведен так блестяще, что Кольке с женой и дочкой даже переезжать далеко не пришлось: подходящий вариант отыскался в их же доме на Нижней Масловке.

Новая квартира была однокомнатной. Глеб вошел в эту единственную комнату и увидел Надю. Она сидела за круглым столом у окна и что-то писала на разложенных по всему столу разноцветных карточках.

– Привет, Надежда Николаевна, – сказал Глеб. Он старался, чтобы голос звучал бодро – не нагонять же на ребенка уныние! – хотя на самом деле в его душе не было ничего, кроме лихорадочного смятения. – А что это ты в воскресенье за уроками сидишь?

– Здравствуйте, – подняв на него блестящие и черные, как у мамы, глаза, сказала Надя. – Это я немецкие слова учу. И устойчивые словосочетания.

– Она с репетитором занимается, – объяснил Колька. – Второй год уже. В школе английский у них, ну, а она немецкий еще захотела. Любознательная. Говорю же, в мамочку пошла.

– А Галинка где? – спросил Глеб.

– В командировке. В Голландии, кажется, не то в Бенилюксе… Голландия, она как, в Бенилюкс входит, не знаешь?

– Входит, – кивнул Глеб. – Она же Нидерланды вообще-то, Голландия.

– Нидерланды – одна из стран Бенилюкса, – сказала Надя. – А еще Бельгия и Люксембург.

– Умная, умная, знаю. – Колька рассеянно погладил дочь по голове. – А чай ты можешь заварить, а, умница?

– Легко, – хмыкнула Надя. – Черный или зеленый? Зеленый полезнее, – уточнила она.

– Мне все равно, – улыбнулся Глеб. – Давай какой хочешь. Взрослая совсем, – заметил он, когда Надя ушла на кухню. – Самостоятельная.

– Наверное, – вяло пожал плечами Колька. – Галкино воспитание.

– Да уж не прибедняйся. Ты ее чаще, чем мама, видишь.

Пять лет назад Галинка ушла из «Комжизни» и была теперь независимым журналистом. В Москве не было, кажется, ни одного глянцевого журнала про досуг и красивую жизнь, для которого она не писала бы. Тематика, ради которой Галинка оставила теплое штатное местечко в престижной газете, была приятная – путешествия, но писать на эту приятную тематику приходилось в далеко не щадящем режиме, и в таком же режиме приходилось ездить по белу свету. Галинку знали во всех посольствах, у нее были открыты визы в самые что ни на есть экзотические страны, и застать ее в Москве было труднее, чем в каком-нибудь Бенилюксе, если еще не подальше. Так что Глеб говорил не зря – Колькина дочка в самом деле чаще видела папу, чем маму.

Вернувшись в комнату, Надя быстро собрала со стола свои карточки, поставила фарфоровый чайник и сахарницу.

– Зачем здесь, мы бы и на кухне, – возразил было Глеб.

– А я сейчас ухожу, – ответила Надя. – У меня урок же.

Они все-таки перебрались на кухню, чтобы Глеб мог курить.

– Ну? – сказал Колька, усаживаясь на широкий подоконник и глядя на Глеба внимательными глазами. Насмешливые искорки, когда-то плясавшие в этих глазах, давно уже сделались только воспоминанием, но внимание ко всему, что было важно для друга, осталось прежним. – Случилось же что-то, а?

– Не знаю я, Коль. Ей так плохо, что…

– Опять ей! – с досадой воскликнул Колька. – Глебыч, расслабься! Голодающим детям Африки гораздо хуже, чем ей. За них тоже переживать будешь?

– За них не буду. Я же не их люблю. И они – не меня.

– А с чего ты взял, что она – тебя? – усмехнулся Колька.

– Она – меня, – твердо сказал Глеб. – Но он ее… не отпускает.

– В смысле, развода не дает? Так на кой тебе ихний развод?

– Не развода, а… Она внутри себя не может от него избавиться, понимаешь? Ну, есть же воспоминания, досада на него, наверное.

– Любишь ты, Глебыч, усложнять, – пожал плечами Колька. – Я думал, и правда что серьезное, а ты – воспоминания внутри себя… Чтоб я так жил, как она страдает!

– Я должен с ним поговорить, – сказал Глеб.

– Кому ты, интересно, такое задолжал? – хмыкнул Колька.

– Коляныч, не злись, – попросил Глеб. – Понимаю, что как дурак себя веду. Но не получается по-другому. Если я с ним не поговорю, так все и будет бесконечно тянуться.

– Ну и пусть себе тянется.

– Не могу я. Как она мучается, смотреть не могу, да и сам… Мне без нее каждый день хуже ножа.

– Ты на себя в зеркало давно смотрел? – вздохнул Колька. – Представляю, какой разговорчик у тебя с ее мужиком получится! Да он тебя в психушку сдаст, и правильно сделает.

Глеб и сам понимал, что намерение его, мягко говоря, не самое здравое. Но вчерашняя его встреча с Ириной к здравомыслию и не располагала…

Она так и не позвонила.

Умом Глеб понимал, что Ирина и не должна позвонить, слишком уж ясно она объяснила ему, что их знакомство не будет иметь продолжения. Но все в нем противилось этому, как будто кто-то нашептывал ему, что в это не надо верить.

В кафе рядом с Ирининым домом Глеб пришел через три дня после утреннего разговора с нею. Он понимал, что более глупого поведения и нарочно не выдумаешь, но ничего не мог с собой поделать. Он просидел в этом дурацком кафе весь день, но Ирину так и не увидел.

– Дядь, а вы частный сыщик? – с интересом спросил мальчишка лет десяти, когда поздним вечером, перед самым закрытием кафе, Глеб все-таки направился к выходу.

– С чего ты взял? – удивился он.

– Ну, целый день тут сидите, за улицей наблюдаете. Точно как частный детектив!

– Ты-то откуда знаешь, какие частные детективы бывают? – Глеб не сдержал улыбку, видя блеск любопытства в мальчишечьих глазах. – И сам ты, между прочим, что тут целый день делаешь?

– Тут моя мама работает. Вон она, за стойкой, – охотно разъяснил мальчишка. – Дядь, а кого вы выслеживаете?

Как всякий человек, находящийся в сильном душевном потрясении, со стороны он выглядел глупо. Вообще-то Глеб старался избегать ситуаций, в которых был бы смешон в глазах посторонних людей, но сейчас ему было все равно. Он вышел из кафе и медленно пошел к метро.

И увидел Ирину, идущую ему навстречу.

То есть она шла вовсе не ему навстречу – она его вообще не видела. Она шла быстро, почти бежала. Капюшон упал ей на спину, волосы растрепались.

– Ирина! – позвал Глеб.

Она остановилась, посмотрела так, словно увидела его впервые в жизни, и направилась дальше – точно так же, почти бегом. Если бы Глеб не сделал шаг в сторону, она толкнула бы его на бегу. Он сделал еще один шаг, ей вдогонку, и взял Ирину за рукав пальто. Она стремительно обернулась, глаза сверкнули злым отчаянием.

– Что вам надо? – задыхаясь, выговорила она. – Что вам от меня надо?!

– Кому – нам?.. – растерянно переспросил Глеб.

– Вам, лично вам, мы с вами на брудершафт, кажется, не пили! Что вы меня преследуете?

– Мне от вас ничего…

– Ничего?! – Злое отчаяние проступило теперь не только во взгляде ее, но и в голосе. – Так не бывает, чтобы ничего! Хотите попробовать, какая я в постели? Самая обыкновенная, ничего особенного!

– Я не…

– Или просто в душе у меня хотите поковыряться? Конечно, вы же умный! Ну так тоже ничего особенного не обнаружите, зря интересуетесь!

К вечеру сильно похолодало, начавшийся еще днем дождик сыпался теперь с неба мелкими льдинками. Но Ирина выглядела, будто в жаркую жару: щеки у нее пылали, глаза болезненно блестели.

Глеб взял ее за плечи. Она рванулась, пытаясь освободиться, но не смогла.

– Мне ничего от вас не нужно, – сказал Глеб. – Кроме того, чтобы вы успокоились. И то – это только сейчас мне нужно, а вообще-то совсем ничего. Успокойтесь, пожалуйста.

Ирина дернулась еще раз и вдруг как-то обмякла; глаза ее потухли.

– Извините, – сказала она. – Вас это в самом деле не касается.

– Меня это касается. Что случилось?

– Ничего.

– Вы поговорили со своим мужем? – догадался Глеб.

– Ну какая разница? – поморщилась Ирина. – Ну, поговорила. Вам-то что?

– Он… вернется?

Сердце стукнуло Глеба прямо под подбородок, когда он спросил об этом.

– Это не имеет значения. Пустите, Глеб. – Она повела плечами. Он медленно опустил руки. – Не беспокойтесь, я не упаду в обморок. Ну что вы так на меня смотрите?

– Мне кажется, вам очень плохо.

– Когда кажется, надо креститься. А еще лучше не выдумывать то, чего нет. Самому не выдумывать, не дожидаясь, пока кто-нибудь вам объяснит, что вы осложняете чужую жизнь. Всего доброго.

Ирина отвернулась и пошла к своему дому. Все было очевидно, обсуждать было нечего. После такого разговора только сумасшедший мог бы подумать, что разговор этот был не окончательный.

Но Глеб думал именно так. Несмотря на резкость каждого ее слова, несмотря на решимость в ее глазах… Он знал, что все это неправда, хотя в чем состоит правда, связавшая их так неожиданно и странно, не знал.

– Ну, и как ты собираешься с ним разговаривать? – мрачно поинтересовался Колька, выслушав короткий рассказ своего друга. – И где, между прочим? Ты хоть фамилию его знаешь?

– Знаю. Северский. Охраннику возле дома пятьсот рублей дал, он сказал. И рабочий телефон тоже. У них положено охране оставлять на всякий случай.

– Ты прям частным сыщиком заделался! – хмыкнул Колька. – Положим, по номеру узнать, где у него офис, говно вопрос. И что дальше? Ну, придешь ты в этот офис, ну, пропустят тебя даже к боссу, хотя не факт. Что ты ему скажешь?

– Зачем в офис? – возразил Глеб. – Я после работы его дождусь. На улице. А скажу… Там видно будет!

– Там поздно будет, – усмехнулся Колька. – Охранники тебе рыло начистят, и весь разговор. Глебыч, ей-богу, ну подумай ты головой, а не другим местом! Чайку вон хлебни для просветления ума.

В таком духе они беседовали еще минут пять. Потом Колька стукнул кулаком по подоконнику и сердито сказал:

– Ладно! Только один ты туда не пойдешь. Вместе сходим.

– Брось, Коль, – улыбнулся Глеб. – Я ж его не на дуэль вызываю.

Колька тоже улыбнулся, и Глеб сразу понял, почему. Конечно, они одновременно вспомнили один эпизод из их общего детства. Хотя у Кольки это уже и не детство было…

В школе они встречались не каждый день. Глеб учился в пятом классе, Колька в десятом, а пять лет разницы – это все-таки очень много. Так что Глеб не обижался на то, что у его друга находятся в школе дела поважнее, чем общение с пятиклашкой. Ему хватало встреч после школы, которые как раз таки происходили каждый день, потому что Колька и Глеб жили на одной лестничной площадке. Или не только поэтому.

В тот день, о котором они сегодня вспомнили с общей улыбкой, никакой встречи в школе у них не намечалось. Это был самый обычный день, от других таких же дней его отличало лишь то, что он был первым днем третьей четверти, самой длинной и самой унылой, да вдобавок понедельником. В Глебовом классе первым уроком была русская литература, русичка Вера Матвеевна должна была рассказывать про «Дубровского» Пушкина. Ничего интересного Глеб от этого урока не ожидал, потому что Верка-русичка была скучная, как первый понедельник третьей четверти, и, конечно, не могла рассказать про Дубровского так, как вчера рассказывала мама.

Мама всегда интересовалась, что они проходят по литературе, и всегда говорила о том, что они проходили, совсем не так, как было написано в учебнике. Глеб не очень понимал, как ей это удается, только догадывался, что дело, наверное, в том, что мама говорит про всех этих придуманных книжных героев так, как будто ничего они не придуманные, а живые. И про писателей, которые их придумали, она говорит точно так же – как будто писатели не превратились уже давно в черно-белые портреты на страницах хрестоматии, а не далее как вчера сами рассказывали ей о том, как писали свои книжки.

– По-моему, Пушкин очень любил разбойников, – сказала мама. – Тебе не кажется?

– Не зна-аю, – удивленно протянул Глеб. – А где он про это написал?

– Он про это не написал, – улыбнулась мама. – Но мне кажется, ему были интересны люди, способные жить не как все и ставить свою жизнь на кон.

– На куда ставить? – не понял Глеб.

– Ставить на кон – значит рисковать. А Пушкин знал, что все, грозящее гибелью, манит человеческое сердце, потому что напоминает ему о бессмертии. Ну вот, я и думаю: может быть, разбойники тоже напоминали Пушкину о бессмертии?

Пока Глеб обдумывал такое неожиданное мамино умозаключение, она взяла с полки маленький синий том – Глеб очень любил эти десять пушкинских томов за то, что они совсем небольшие, но при этом твердые и какие-то надежные – и стала читать ему вслух про лесной разбойничий лагерь Дубровского. И чем дольше она читала, тем яснее Глеб понимал, что мама догадалась правильно: конечно, Пушкин любил разбойников за то, что они не боятся жить не как все.

Это он и вспомнил, выкладывая на парту учебник и дневник перед нудным уроком литературы.

– Опять про козла этого учить! – услышал Глеб у себя за спиной.

Позади него сидел Витек, первый двоечник их класса. У него было круглое, какое-то вялое лицо, вдобавок к полной неспособности запомнить какую бы то ни было информацию, если она не касалась возможности сытно поесть, он обладал еще одним противным качеством: постоянной злобой на всех и вся. Может, эта злоба была связана с тем, что Витек был мал ростом, а может, будь он даже выше главной дылды их класса Ленки Никоновой, его злоба никуда бы не делась. Словно для окончательной насмешки над Витьком, судьба наградила его фамилией Задков.

– Кто козел? – спросил Глеб.

На всякий случай он насторожился: не к нему ли относится это оскорбление?

– Конь в пальто! Пушкин, кто ж еще.

– Почему? – оторопел Глеб.

– По кочану! Напридумывал херни, а я теперь учи.

– Он не для тебя придумывал, – сердито сказал Глеб.

– Ясно, не для меня. Для тебя и мамашки твоей малахольной!

От этих слов Глеб опешил еще больше, чем от оскорбления в адрес Пушкина. При чем здесь его мама, почему Задков говорит о ней с такой ненавистью?

– Возьми свои слова обратно, – медленно выговорил он.

– Чего-о?.. – шипя от злобы, сквозь зубы процедил Задков. – Думаешь, типа умный, да? Козел ты, как Пушкин твой! А мамаша твоя, чем книжки читать, лучше б мужика себе поискала! Хотя где ж такого козла найдешь, чтоб на нее залез!

Скорее всего, Витек повторял слова, которые слышал от кого-нибудь из взрослых. Может, от соседок или от своей мамаши, она часто сидела с соседками у подъезда. Глеб знал, что взрослые не очень любят его маму: считают ее то ли себе на уме, то ли просто без ума из-за того, что она не ведет разговоры, которые ведут все женщины их дома – про то, что все мужики уроды, что с прошлой недели опять подорожало мясо, что французская краска для волос гораздо лучше болгарской…

Однако рассуждать об этом Глеб уже не мог. В глазах у него потемнело, что-то страшное, нерассуждающее поднялось к самому горлу. Недавно мама купила кассету с фильмом «Регтайм», Глеб успел его посмотреть четыре раза, и его поразило, что такой вот нерассуждающий гнев может выйти из-под власти разгневанного человека, сломать его жизнь…

Только теперь он понял, как это бывает. Он мог бы сейчас убить Задкова, он готов был влепить в его перекошенную рожу что-нибудь смертельно тяжелое, вот именно убийственное, он… Но тут дверь класса открылась и вошла Верка-русичка.

– После уроков за гаражами, – коротко и громко сказал Глеб.

Он знал, что Задков не посмеет увернуться от вызова, брошенного перед всем классом. Это было бы таким позором, после которого его презирали и осмеивали бы даже самые последние плаксы-девчонки.

На весь этот день Глеб пересел в противоположный угол класса: не мог видеть рядом круглую физиономию Витька, слышать его гнусавый голос. Поэтому он не заметил, как сразу после уроков Задков куда-то улизнул. Не найдя его в раздевалке, Глеб бросился на улицу, за гаражи, которые лепились к школьному забору. Какая ни гнида был Задков, Глеб все-таки был уверен, что застанет его там.

Он действительно был там. Только не один, а с тремя парнями из восьмого класса. Глеб знал их по футбольному чемпионату школы – это была лучшая тройка нападающих.

– Он! – с подвизгом воскликнул Задков, увидев выходящего из-за гаражей Глеба. – Больно много про себя понимает, типа он умный, а я типа мудак!

Глеб чуть было не крикнул, что ничего подобного не говорил, но тут же одернул себя. Глупо было оправдываться в такой ситуации, глупо было объяснять, что он говорил, чего не говорил, и совсем уж невозможно было повторить, что говорил сам Витек – про маму…

– Нехорошо так поступать, мальчик, – с хамоватой и зловещей усмешкой сказал один из восьмиклассников. – Прям ай-яй-яй, как нехорошо!

– Ну ничего, – сказал второй, – он сейчас перед Витей извинится, и все будет окейно.

– А нам он сейчас заплатит, – добавил третий. – За то, что мы его выслушали и по справедливости рассудили. Заплатишь нам, правда, мальчик? Тебе, наверно, мама денюжку на буфет дает, а? А ты, наверно, денюжку не тратишь, вон худой какой, а на что-нибудь копишь, да? Вот и считай, что уже скопил. Себе на спокойную жизнь.

С этими словами третий, самый здоровый парень крепко взял Глеба за грудки и тряхнул так, что у него клацнули зубы и упали на землю очки. Глеб рванулся, попытался подобрать очки, но парень легонько оттолкнул их ногой, а второй – тот, который говорил, что все будет окейно, – неторопливо наступил на них и с хрустом размял по земле. На лице его при этом читалось глубокое удовлетворение.

– Ничего-о, – довольно протянул он, – очки тебе мамочка новые купит. Зато запомнишь, что нехорошо не по делу залупаться.

Глеб рванулся снова, на этот раз не за очками. Он резко вздернул колено и ударил держащего его типа в живот. Вообще-то он хотел ударить его между ног, но рост, уже немаленький, не позволил ему правильно прицелиться.

Впрочем, и такой, более щадящий удар привел парня в ярость. Он громко матюкнулся и изо всех сил оттолкнул Глеба от себя. Но прежде чем Глеб успел обрадоваться свободе маневра, он оказался в руках второго парня.

– Я ж говорил, что он падла! – крикнул Задков. – Дай-ка я ему врежу!

Но теперь уже и все трое парней, которые сначала вели себя с холодноватой наемной ленцой, не прочь были сделать то же самое.

Тот, у которого Глеб бился в руках, как котенка отшвырнул его к третьему, самому плечистому, и, потирая кулак, пошел на него. Ситуация была идиотская в своей безнадежности. Глеб не мог даже пошевелиться, потому что его руки были заведены назад и вывернуты так, что стоять он мог, только согнувшись в три погибели.

«Хорошо, что очки упали, – мелькнуло у него в голове. – А то бы сейчас лицо порезалось».

Как он ни храбрился, а все-таки зажмурился. Его никто никогда не бил по лицу, да и вообще его никогда не били, и ему было страшно ожидать этого.

Секунды, которые прошли в спасительной темноте зажмуренных глаз, показались ему бесконечными. Потом до него дошло, что они действительно длятся слишком долго. Глеб открыл глаза и увидел, что шедший на него парень лежит на земле лицом вниз. Непонятно только было, как это он упал, не издав ни звука, больно ведь падать лицом вниз… Или, закрыв глаза, Глеб погрузился не только в темноту, но и в тишину, потому ничего и не слышал?

Еще через мгновение Глеб почувствовал, что руки у него свободны. Он выпрямился, зачем-то рванулся вперед, без очков почти не видя, куда рвется, – и наткнулся на Колькину спину.

Колька стоял над лежащим на земле парнем и смотрел на двух других – убегающих. Их-то Глеб со своей дальнозоркостью отлично разглядел вдалеке… Колька держал за шкирку Витька, тот не вырывался и не сопротивлялся его железному захвату.

– Ты что, Глебыч? – обернувшись к другу, спокойно сказал Колька. Лежащий парень зашевелился; Колька наступил ногой ему на плечи. – Нашел кого на дуэль вызывать! – Он как щенка тряхнул Задкова, тот по-щенячьи же заскулил. – Это ж угребыш, такие только мордой об стол понимают. И бить сразу надо, пока напаскудить не успел.

– Я не на дуэль, – пряча глаза, неловко пробормотал Глеб. – Я думал…

– Не надо было думать, – усмехнулся Колька. – Ладно, ты иди.

– А…

– А я тебя сейчас догоню. Объясню тут ребяткам… На доступном им языке.

Глебу было так стыдно – своей нелепости, беспомощности, никчемности, – что он не стал даже возражать. Он побрел вдоль гаражей к асфальтовой дорожке, которая вела к их с Колькой дому.

– Я же ее мужа не на дуэль вызываю, – повторил Глеб. – И не Задков же он. Наверняка нормальный человек. Поговорим, и все.

– Повторяю для особо непонятливых, – хмыкнул Колька. – Нормальный человек с тобой разговаривать не станет. Глаза у тебя сейчас невменяемые, поверь на слово. Так что не спорь, Глебыч. Пошарь в своем Интернете или где там еще, узнай, где у этого Северского офис, и пойдем.

– Пап, я ушла. – Надя заглянула на кухню. – Мама приедет завтра, она мне на мобильный позвонила.

– Завтра, значит, не получится пойти, – сказал Глеб, когда Надя исчезла за дверью. – Ты же Галинку поедешь встречать.

– Зачем ее встречать? – пожал плечами Колька. – Она и без меня справится. Она вообще прекрасно без меня со всем справляется, – помолчав, добавил он.

Глеб расслышал горечь в его голосе. Но тут же о ней забыл.