Текст книги "Слабости сильной женщины"

– Мужик вообще убьет, – сказала она тусклым после недавнего нервного всплеска голосом. – Ну и хрен с ним! Я тоже человек…

Но настроение у нее, наверное, было испорчено: не помогла даже водка.

– Пойду я, девчонки, – сказала она. – Все равно два часа уже, через час все разбредутся, а мне еще в Чертаново пилить.

И, не простившись с ними, Галина подняла свою сумку и исчезла в редеющей толпе.

Они поторговали еще полчаса и тоже стали собираться. Рынок стремительно пустел.

– С почином тебя, Лер, – печально усмехнулась Зоська. – Век бы его не иметь…

– Перестань! – оборвала ее Лера. – И правда – с почином, что в этом такого? Не надо так, Зосенька, – добавила она примирительно. – Не надо себя унижать.

– А сама? – заметила Зоська, застегивая «молнию» на почти пустой сумке. – Кто зубами скрипел в Стамбуле? Думаешь, я не видела?

– Но ведь я только сначала, – стала оправдываться Лера. – А потом все нормально стало, и не надо себя топтать, совершенно незачем!

– Потом – все нормально стало… – повторила Зоська задумчиво. – Как всегда, когда…

Но Лера уже не слушала ее. Настроение у нее, как ни странно, было хорошее. Совсем не такое, как в те несколько праздничных дней, которые провела она дома, размышляя о «другой жизни» и о себе – другой.

Всегда, когда у нее появлялось простое и внятное дело, Лера отдавалась ему полностью. И если дело удавалось, она просто радовалась этому, и гордилась собой, и печальные мысли отступали.

А сегодняшнее дело явно удалось. Она распродала почти все лифчики, сумка не оттягивала рук, и приятное сознание того, что завтра не надо будет ужасаться, входя в гастроном и присматриваясь к обновленным ценникам, подтверждало ее сегодняшний успех.

– Говорят, потепление завтра, – сказала Зося. – Хорошо бы! Я, знаешь, сегодня больше вообще ни о чем не думала, только о холоде проклятом.

– Теплолюбивое растеньице, – улыбнулась Лера. – Ладно, пойдем, в метро согреемся по дороге.

Глава 11

Напрасно Лера радовалась. Ее гордость собою продолжалась не дольше, чем потребовалось на дорогу от Лужников до дома. Да и смешно было бы надеяться, что у нее не хватит ума для того, чтобы реально видеть, как идет теперь ее жизнь.

«Но ведь это только пока, – пыталась она себя успокоить. – Ведь не выбрасывать же теперь товар, надо же его продать».

Но, говоря себе все это, Лера уже чувствовала, что такими же словами оправдывают себя сейчас едва ли не все те люди, которые стояли сегодня на огромной площадке в Лужниках.

И она обрадовалась, когда наконец пришел домой Костя. Сегодня он работал в Институте на Бутлерова и, как обычно, допоздна задержался в лаборатории.

К его возвращению Лера успела отогреться в горячей ванне, выпить чаю с малиной – и сидела теперь на диване, кутаясь в мягкий махровый халат.

Но то состояние, в котором она находилась, не было обычным наслаждением теплом и домашним уютом. Она так же легко привыкала к теплу, как и к холоду; все это было для нее только сменой физических ощущений, не более. Лера прислушивалась к тому, что происходило в ее душе. Ей казалось, будто льдины с треском наползают друг на друга где-то у нее внутри.

– Костенька! – обрадовалась она, открывая дверь. – А я так соскучилась, ты себе не представляешь!

Костя поцеловал ее, снял пальто.

– Потеплело к вечеру, слава богу, – сказал он. – А днем – не представляю, как ты там стояла на морозе!

Лере было приятно, что Костя думал о ней. Хотя у нее никогда не было случая усомниться в его любви, хотя он всегда был ласков с нею, все-таки не часто он бывал внимателен. Но Лера ничуть не обижалась на него за это. Она знала, что Костя не может распыляться: талант требует от него такой полной отдачи, что на заботу о ней, Лере, просто остается мало времени и сил.

А в том, что Костя талантлив, она не сомневалась. Об этом говорило и то, что всего за несколько лет он стал правой рукой профессора Жихарева; и то, что он публиковал статьи на Западе; и то, как часто ему звонили домой в те дни, когда он не был занят в Институте, – чтобы узнать его мнение о чем-то, не терпящем отлагательств. И коэффициент цитирования у него был – «три». Лера уже знала, что это очень много. Это значило, что работы Константина Веденеева в течение года трижды упоминались в мировой научной печати, а ведь он был еще только аспирантом!

И ей в самом деле вовсе не надо было, чтобы он заботился о ней. Она сама о ком хочешь могла позаботиться, а с Костей ей было важно совсем другое – что он есть, что он такой, как есть, и что они любят друг друга…

Она ждала его. Треск наползающих льдин, который она слышала в себе, невозможно было выносить в одиночестве. Ей казалось, что вся ее жизнь разбивается, корежится. Но она знала: когда появляется Костя, жизнь становится осмысленной, ясной, как его глаза, – и Лера особенно ждала его в этот вечер…

– Долго вы там пробыли сегодня? – спросил Костя.

Они сидели на кухне. Костя ужинал, а Лера смотрела на него каким-то странным взглядом.

– Нет, не очень, – ответила она наконец. – Или – не знаю. Кажется, долго.

– То есть? – удивился Костя. – Сколько часов?

– Неважно, Костенька, правда? – ответила Лера. – До трех почти, как все.

Она не могла понять, что с ней происходит, и главное – почему? Ведь она так ждала его, она так надеялась, что одно его появление расставит все на свои места и она станет собою – прежней Лерой, для которой не было ничего трудного в жизни и которая всматривалась в собственную душу только для того, чтобы понять, как отражаются в ней картины старых итальянцев.

Он пришел – а она осталась такой же, какой была сегодня на площадке в Лужниках… Костя не был в этом виноват, никто не был в этом виноват, но это было так, и Лере хотелось плакать от отчаяния.

Ее больше не спасал ни дом, ни муж – она менялась и начинала понимать, что эти перемены необратимы.

– Знаешь, я сегодня целый день думал, Лерочка, – сказал Костя. – Наверное, я должен помогать тебе хотя бы отвозить туда сумку… – Он смотрел на нее смущенно и вопросительно, ожидая ответа. Но Лера молчала, и Косте пришлось продолжить: – Я долго думал об этом, поверь мне… И, – Лерочка, я не могу! Я не могу во всем этом участвовать. Что мне делать?

В Костиных глазах появилось настоящее отчаяние, и Лере стало его жаль.

– Ну что ты, Котя? – Она погладила его по руке. – Перестань, прошу тебя. Как будто я гири таскаю в этой сумке. Это же белье, оно легкое, и я его сама прекрасно донесу.

– Не в том дело… Просто я понимаю: ты взяла на себя все заботы, а я не только ничем тебе не помогаю, но и знаю, что не найду в себе мужества включиться в этот процесс…

– Костенька, – улыбнулась Лера, – но кто тебе сказал, что ты должен в это включаться? Там и мужчин почти нет, на этом рынке, – так уж получается…

– Но ведь тебе, я думаю, психологически должно быть тяжело… – начал он.

– Что? – быстро спросила Лера. – Как ты думаешь, что мне должно быть психологически тяжело?

– Например, отрываться от любимого дела, от диссертации, и вообще… Это довольно странное амплуа для такой женщины, как ты.

– Амплуа… – тихо проговорила Лера. – И диссертация… Нет, Костенька, мне не это тяжело.

– А что же? – На лице его было недоумение.

– Я сама не могу объяснить… – все так же медленно произнесла Лера. – Столкновение с жизнью? Не знаю…

Она действительно не могла объяснить мужу, что происходит сейчас в ее душе. И это было так неожиданно, так ново! Прежде не было в ее жизни ничего, что она не могла бы объяснить Косте – все было так ясно и просто…

И вдруг Лера поняла: да ведь он и не ждал от нее никаких объяснений! Он любил ее, он любит, в этом нет сомнений. Но что ему за дело и до наползающих друг на друга льдин, и вообще – до любых необъяснимых дуновений?

– Но ты не подумай, Лерочка, – снова заговорил Костя. – Я уверен, то, чем я сейчас занимаюсь, даст результат в самом скором времени. В том числе и материальный результат! У нас очень перспективная тема, над ней бьются ведущие мировые научные коллективы. Ведь будет же это когда-нибудь соответственно оплачиваться?

– Зачем ты меня уговариваешь, Костя? – поморщилась Лера. – Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю? Или что я считаю, будто все теперь должны торговать на рынке? Да если даже и не будешь ты получать за своих улиток столько, сколько торговки за «недельки» получают, разве в этом дело?

Лера видела, что Костя обрадовался ее словам. Обрадовался – и успокоился…

– Ты удивительная жена, Лерочка! – воскликнул он. – Тонкая, понимающая. Мне так повезло, если бы ты знала!

– Пойдем спать, Костя, – улыбнулась Лера. – Смотри, уже двенадцать, нам обоим завтра рано вставать.

Костя придвинулся поближе, едва она погасила свет и забралась под зеленое атласное одеяло. Лера любила мужа, и их тайная, ночная жизнь была счастливой. Она отвечала на его ласки, на поцелуи его мягких губ, и ей по-прежнему нравилось встречать в минуты страсти взгляд его широко открытых глаз. И сегодня, почувствовав его прикосновение, она обрадовалась: чудная струна зазвенела у нее внутри ему навстречу…

Костя целовал ее, прикасался к ней – руками, всем телом. И Лера обнимала его, разгоралась вместе с ним и почему-то торопила страстную завершающую минуту, когда они одновременно задрожат друг в друге, стараясь слиться еще больше, еще…

И она наступила, эта минута, и все было так же хорошо, как всегда, и приятная, согревающая слабость овладела ею после страстных содроганий – но струна звенела по-прежнему, неутолимо.

Костя уже уснул, а Лера все прислушивалась к этому неутихающему звону.

«Что же это? – думала она, бессонно глядя на светлое пятно фонаря, видимое сквозь занавеску. – Ведь ничего не изменилось, ведь все по-прежнему, все так, как я и ожидала. Что же со мной?»

В эту ночь, через пять лет после замужества, Лера поняла, что привыкла к Косте.

Глава 12

Следующий день в Луже мало чем отличался от предыдущего. Правда, они привезли на этот раз мохер, а его покупали хуже, чем белье.

– Я же говорила: людям теперь не до тряпок будет. – Зоська пританцовывала над своей сумкой. – Лифчики приходится брать, никуда не денешься. А с мохером погодят.

Часам к двенадцати Лере начало казаться, что она не пришла сюда во второй раз в жизни, а находилась здесь всегда. Она знала это странное свойство больниц, пионерских лагерей и прочих мест, где поневоле собирается много людей: законы, которые здесь мгновенно устанавливаются, берут в плен слишком крепко, отсекая весь остальной мир.

– Если так и дальше пойдет, – сказала Зоська, – нечего здесь до конца стоять, мерзнуть зря. Пойдем домой пораньше, ладно?

Но ответить Лера не успела. Знакомая волна пробежала по толпе, и она тут же почувствовала ее, и приготовилась уже повести себя иначе, чем во время вчерашней бессмысленной паники, – например, прижаться к памятнику и остаться на месте.

Но оказалось, что на этот раз паника вовсе не была беспричинной.

– Милиция! – раздался крик.

Оглянувшись, Лера увидела милиционеров, и каких! Это был отряд конной милиции – объект особого интереса всех детей из их двора, объект обожания и завистливых взглядов…

Она смотрела на быстро приближающийся отряд и не могла сдвинуться с места.

– Лерка, ты что? – закричала Зося. – Бежим же, чего ты ждешь!

С трудом выйдя из странного оцепенения, Лера подхватила сумку и побежала – как обычно, вместе со всеми. Но кони были уже совсем рядом, убежать от них было невозможно, и Лера остановилась.

Всадники были вооружены автоматами, в руках они держали настоящие плетки.

«Как у казаков в кино», – успела подумать Лера.

Впереди отряда ехала женщина – большая, крепко сбитая, державшаяся в седле с какой-то особой, не присущей мужчинам уверенностью.

– А ну, торгашня! – крикнула она. – Пшли отсюда! Сколько можно вас гонять!

Всадница была совсем близко от Леры, и она слышала каждое слово, произнесенное этой женщиной.

– Разрешило вам государство наживаться! – Милиционерша заходилась в луженом крике. – Нет, все мало! Стадиона уже мало, рядом надо территорию поганить!

Всадники напирали на сгрудившихся торговцев. Людей было слишком много, и, несмотря на быстроту общего бега, не все успели отбежать подальше.

«Да что же они делают! – ужаснулась Лера. – Неужели конями будут давить?!»

Но, кажется, принимать крайние меры никто все-таки не собирался. Конная милиция должна была подействовать устрашающе, и она достигла своей цели. Площадка от решетки до Ленина опустела так быстро, словно и не было здесь только что человеческих дорожек, сумок и ширпотребовского разноцветья. Конечно, никто никуда не ушел, люди просто образовали беспорядочную толпу, в которой уже невозможно было угадать организованный рынок. Оглядевшись, Лера тут же увидела Зоську.

– Что же теперь? – спросила она. – По домам все разойдутся?

– Да какое там! – махнула рукой Зоська. – Опять встанут, не вечно же эти будут кататься. Лошади не люди, им отдых нужен. Но знаешь что? – Она решительно взглянула на Леру. – Надо оптовиков искать, хватит так надрываться! Я же говорила, первый раз зимой торгую – нет, это слишком. Всех денег не заработаешь, о здоровье тоже надо подумать.

Лера не возражала. Она вообще не думала сейчас ни о торговле, ни даже о холоде. Конные милиционеры, завершив рейд, уже исчезли, но Лера все еще видела их перед собою. Но не этих, теснящих конями людей, а других – праздничных, улыбающихся всадников своего детства, и ноябрьский пар от лошадиного дыхания…

– Что? – Лера вздрогнула от Зоськиного голоса. – Конечно, отдадим оптовикам. Как хочешь. Зося, – вдруг спросила она, – ты чувствуешь, что все уходит безвозвратно?

– Уходит? – удивилась Зоська. – Ты о чем, Лер?

Оптовичку Зоська нашла уже на следующий день. Они поторговали еще немного бельем, а кошельки и мохер продали этой высокой быстрой женщине неопределенной внешности.

– Ничего мы на этом не потеряли, – успокаивала Зоська. – Конечно, подъема большого не получается, если оптовикам сдавать, но все равно неплохо.

Глядя, как два расторопных паренька волокут вслед за женщиной их стамбульские мешки, Лера почувствовала такое облегчение, словно сбросила с плеч тяжелый груз.

«Вот и все, – думала она, возвращаясь в этот день домой. – Вот и все, и исчезла эта непонятная жизнь, и можно вернуться и забыть…»

Лера не кривила душой, когда говорила маме, что больше не собирается ехать в Турцию. Ей действительно казалось, что все это уже исчерпано и она непременно найдет другой способ зарабатывать деньги и чувствовать себя уверенно.

Может быть, так оно и оказалось бы – в другое время. Но в тот год все менялось ежедневно, и не так это было просто – обрести устойчивость в общей панике. Никому не нужны были услуги переводчицы – ни с французского, ни с английского, ни даже с итальянского: по Москве метались сотни отчаявшихся интеллектуалов, гораздо более квалифицированных, чем никому не известная аспирантка истфака.

И, отправляясь каждый день в магазин или – особенно – на аптечный склад в Коптеве, где через одну молоденькую провизоршу открылся лекарственный «канал», Лера все отчетливее ощущала замкнутость круга, в котором оказалась.

В следующий раз они поехали в Стамбул в марте, потом в мае, потом в июне. Все эти поездки слились для Леры в одну, да она уже и не воспринимала их как поездки. Просто – какое-то усилие, и все равно, где его совершать, в Москве или в каком-то другом месте.

В следующий приезд Лера пошла посмотреть Айя-Софию. Но ее разочаровал знаменитый собор: он мало чем отличался от стамбульских мечетей, был какой-то приземистый, несмотря на свою высоту. Ей даже показалось, что туристы, бродившие под его сводами, тоже немного разочарованы и словно бы отбывают свою туристическую повинность.

А Митино колечко было похоже на ту Айя-Софию, которую она себе представляла. И когда Лера смотрела на него, ей казалось, что тот, воображаемый, храм существует на самом деле.

На рынок в Лужниках они больше не ходили.

– С ума там сойдешь, – решила Зоська. – И что это за работа, от милиции бегать? Мы с тобой лучше на Переделкинский рынок поедем, в Солнцево, знаешь?

– Знаю, – ответила Лера. – Солнцевская мафия.

– Ну и что, что мафия? – не согласилась Зоська. – Мне наша челночница одна говорила, очень даже там нормально. Заплатишь «крыше», так по крайней мере знаешь, что больше никто тебя гонять не будет. Поехали, Лер, она там два места купила, одно нам сдаст. Далековато, конечно, зато спокойно.

И они поехали.

Зоська оказалась права: Переделкинский рынок действительно производил впечатление стабильного и относительно спокойного. Надо было платить челночнице Валентине за купленное ею место, муниципалитету за право торговли, примерно вдвое больше – бандитам, расположившимся в вагончике посреди рынка, – и все, можно было торговать.

Как ни странно, оказалось, что самое утомительное во всем этом – необходимость постоянно находиться рядом с местодательницей Валентиной. Она казалась Лере не совсем нормальной – женщина с остановившимися глазами, оживлявшаяся только при виде покупателя и при необходимости отсчитывать сдачу. Единственное, о чем могла говорить Валентина, было:

– Скоро места подорожают. Как пить дать подорожают, девки, вот помяните мое слово. И солнцевские сразу цену подымут, и государство. Что тогда будем делать?

Первое время Лера еще пыталась отвечать:

– Ну, будем больше платить, что же еще можно делать?

Но вскоре она поняла, что отвечать бесполезно. Получив ответ, Валентина несколько минут молчала – и заводила все ту же песню.

Это не просто раздражало, мешало – это сводило с ума, заставляло сомневаться в собственной вменяемости. И это надо было терпеть, потому что места на рынке были распределены так плотно, что сбежать от Валентины не представлялось возможным.

Чтобы хоть как-то отвлечься от разговоров о скором подорожании мест, Лера вглядывалась в других своих соседей. Но и это не слишком улучшало настроение.

Как и на рынке в Луже, много было учителей, и их вид угнетал Леру гораздо больше, чем вид квадратных парней из «солнцевской мафии». И неизвестно, что было лучше: беспомощная покорность судьбе, которую демонстрировали одни учительницы, или агрессивная готовность отстаивать свою честь, которой отличались другие.

Одна из таких стояла прямо рядом с Лерой и Зоськой. Она была маленькая, хрупкая и злая, как оса.

«Вот, наверное, учеников мучила», – думала Лера.

Эта учительница математики торговала мужскими пуловерами с аляповатыми картинками. Рядом с нею часто стояла ее мать, пенсионерка, всю жизнь проработавшая в той же школе, что и дочь.

– Ты, торгашка, барыга хренова! – услышала однажды Лера и мгновенно обернулась.

Перед осой-математичкой стоял подвыпивший мужик и яростно орал:

– За синтетику – такие бабки! Да я за них вон в магазине шерсть пойду куплю!

– Ну и иди! – огрызалась математичка. – Что же ты сюда пришел?

– Не твое дело! Твое дело – барахло продавать, раз больше ни на что не способная!

Услышав эти слова, математичка не выдержала.

– Это ты мне говоришь? – закричала она. – Ты, быдло пьяное?! Да у меня, если хочешь знать, купеческая кровь! Мои предки по-настоящему торговали, пользовались уважением! А ты мне… ты мне…

Она едва не плакала, и неизвестно, чем кончилась бы эта перепалка, если бы мужик, плюнув, не пошел нетвердой походкой к другому лотку. Математичка долго не могла успокоиться. Пот выступил у нее на лбу, она достала из сумки капроновую флягу с водой и сделала несколько судорожных глотков.

– Быдло, самое настоящее быдло! – повторяла она.

Чтобы не видеть этого, Лера отвернулась. Что она могла сказать в этом мире, где все перемешалось, где никто не был ни прав, ни виноват?

Спокойнее всех, пожалуй, чувствовала себя Наташа, продававшая джинсы сомнительного происхождения. Она никогда не нервничала, не пыталась оправдаться ни перед соседями, ни перед собою: казалось, она родилась на этом рынке.

На самом деле Наташа родилась в деревне неподалеку от Переделкина и всю жизнь проработала в овощном магазине здесь же, в Солнцеве.

– А теперь, девочки, какой смысл? – спокойно объясняла она. – У меня зарплата была неплохая, и сверху я каждый день еще по ползарплаты делала на весах. Это я понимаю, можно жить. А по нынешним ценам не очень-то сверху дадут сделать. Тем более, на рынке овощи дешевле бывают, чем в магазине, люди туда идут. Что ж я, дура, за зарплату корячиться?

– Наташ, – спросила однажды Зоська, – а вот было бы у тебя… Ну, не знаю, сколько. Двести тысяч баксов, например. Что бы ты с ними сделала?

– Дом бы купила в Испании, – ответила Наташа так уверенно, как будто уже съездила и посмотрела будущий дом. – А на остальные – магазин у нас в Солнцеве, и джинсами бы торговала. Чтоб не на холоде и не барахлом – настоящими, фирменными. А что еще?

«Господи, – с тоской подумала Лера. – Есть же счастливые люди!»

Впечатление счастливого человека производил и еще один мужчина – один из немногих мужчин, торговавших на рынке. Когда он появился здесь впервые, Лера едва не ахнула: вот это красавец! Он чем-то напоминал Марлона Брандо, но выглядел гораздо более величественно – высокий, статный, с густой седеющей шевелюрой.

Расположился он основательно, аккуратно разложил на небольшом складном столике пакеты с женскими блузками. И начал зазывать покупателей.

Кажется, он не говорил при этом ничего особенного, но, услышав его зазывные возгласы, Лера поморщилась.

– Женщины-красавицы! – громко повторял Марлон Брандо, обращаясь к каждой, проходившей мимо его столика. – Кто вас порадует, если сами себя не порадуете? Купите блузочку, девушка, не пожалеете! Парижский шик, вам не будет равных!

Он повторял это не раз и не два – целый день, и главное, так радовался, когда его призывы достигали цели, что даже неловко было видеть его счастливую улыбку и подрагивание рук, отсчитывающих сдачу.

Он был едва ли не единственным на рынке, кто ничего не рассказывал о себе соседям – даже имени не называл. Он возвышался над женщинами – прямой, широкоплечий и красивый, и многие отводили глаза, слыша его громкий голос, – непонятно почему…

И все это повторялось каждый день, и так прошел июнь.

Мама уже перебралась на дачу к тете Кире, Костю Лера с трудом уговорила уехать к родителям в Калугу.

– Ну что мне за радость, если ты из-за меня будешь киснуть в такую погоду в Москве? – убеждала она мужа. – Котенька, подумай сам: все равно я целыми днями на рынке, все равно мне некогда. Лучше я распродам все это поскорее и приеду, правда? И может быть, это в последний раз…

Лера сама уже не верила в собственные слова; она говорила их только для Кости. Не получается в последний раз, и ничего не поделать. Единственное, на что она еще рассчитывала: действительно, как можно скорее развязаться с очередной партией товара – и засесть в Ленинке, взяться за диссертацию, пока есть деньги на жизнь.

Лера ловила себя на том, что ей уже не так и хочется писать о Тинторетто, но ей было стыдно за эти мысли. Это раньше можно было выбирать, прислушиваться к едва уловимым душевным движениям, а теперь Тинторетто вдруг оказался единственной соломинкой, за которую она хваталась.

Если не писать диссертацию, то что тогда? Тогда, значит, она – одна из торговок, прочно обосновавшихся в Солнцеве, и какая разница, в чем она убеждает себя вечерами? В том же самом, что и ее соседи по рынку…