Текст книги "Песчаная роза"

Глава 18

– Я так и не привыкла, что ты не живешь с нами. – Мама открыла принесенную Соней коробочку с пирожными. – Из аэропорта приехали – я в дверь позвонила.

– Ты просто забыла ключи в прихожей, когда мы уезжали. – Папа поднял взгляд от газеты. – Хорошо, что резервные держим у соседей. Стареешь.

– Можно подумать, ты молодеешь! – фыркнула мама.

– И я старею.

Маме не было еще и шестидесяти, и хотя папа был старше, беспокоиться о старении из-за такой ерунды, как забытые ключи, явно было преждевременно обоим.

– Как твои дела? – спросила мама. – Нашла общий язык с вашей бразильской красавицей?

Бразильцем и, вероятно, красавцем был Ингин дед. Когда-то он приехал в Москву на Фестиваль молодежи и студентов и внес тем самым свой вклад в ее будущую эффектную внешность. Фиалковые глаза и темные спирали волос в сочетании с яблоневой кожей, доставшейся ей, видимо, по другой родственной линии, производили сногсшибательное впечатление. Можно было понять ее высокопоставленного покровителя.

– С ней нельзя найти общий язык, – вздохнула Соня. – Она марсианка.

– Она? – усмехнулся папа. – Или ты?

– Может быть и я. Но раньше я этого не замечала.

– Ну а как ты могла это замечать? – Мама налила чай в Сонину чашку. – Кого ты видела, кроме порядочных людей? Но рано или поздно все оказываются в реальной жизни. У тебя это и так происходит в щадящем режиме.

Это, конечно, было именно так. И в Сониной с детства любимой книге «Дорога уходит в даль» папа Сашеньки Яновской говорил то же: вы думали, она проживет жизнь и не узнает плохих людей?

И все-таки ее угнетенное состояние не проходило. Наверное, дело было не в Ингиных выходках. Или по крайней мере не только в них.

– Все это не трагедия, конечно, – сказала мама. – Работу всегда можно поменять.

– Не всегда, – заметила Соня. – Вы же не меняете.

– У нас другие обстоятельства, – ответила мама.

– Но и для нас нет ничего невозможного, – неожиданно добавил папа. – Может, из меня вышел бы неплохой фермер.

Его слова удивили Соню. Вернее, удивили бы, если бы она могла сейчас заинтересоваться чем-либо кроме того, что происходило с нею. Родители были инженерами в проектном институте, который занимался разработками ракетной техники, и возможность личных перемен едва ли зависела только от их желания. Да и фермер – какой-то уж слишком экзотический вариант.

– А вот у твоего любовника более благоприятная ситуация, – сказал папа.

Соню не коробило это слово по отношению к Борису. Они не регистрируют брак, и папа просто называет вещи своими именами, как делает это всегда.

– В каком смысле благоприятная? – спросила она.

– В прямом. Его никто не удерживает в этом издательстве. Может поискать другое.

Вот это уже удивило ее по-настоящему. Папа никогда не интересовался подробностями ни ее, ни тем более Борисовой работы, ему было достаточно иметь об этом самые общие сведения.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Ты читаешь, что на вашем сайте публикуют? – спросил он вместо ответа.

– Ну… В целом да, – не слишком уверенно произнесла Соня.

В действительности она не столько читала материалы Шаховской-медиа, сколько просматривала заголовки. Особенно теперь, когда с работой было связано для нее столько неприятностей. Но она ведь не журналист, ей не обязательно этим интересоваться.

– А я вот вчера почитал.

Папин холодный тон Соню не коробил тоже. Он всегда так разговаривал. Может, из-за привычки находиться в среде, где эмоции не имеют большого значения, а может и просто от природы. Благодаря папе она привыкла отличать смысл сказанного от тона, и это очень облегчило ей отношения с Борисом.

– Что ты вчера почитал? – спросила она.

– Собственно, не только вчера. Я давно слежу, что пишут об ученых, которым из пальца высасывают обвинения в шпионаже. Неприятно, знаешь ли, вслепую ожидать, не посадят ли и тебя за то, что ты просто выполняешь свою работу. Так вот раньше у твоего Шаховского появлялись на эту тему очень достойные тексты. А теперь – ни в какие ворота. Не знаю, стыдно ли ему такое писать, а мне читать стыдно.

Соня хотела сказать, что Борис ничего про ученых-шпионов не пишет, но сообразила, что на самом деле она этого не знает. Его директорская работа не много оставляла ему времени для других занятий, но вообще-то писал он блестяще. У него был яркий слог, разящий и убедительный.

– Он честный человек, – сказала Соня.

– Дай Бог тому честь, кто ее может снесть, – усмехнулся папа.

Никогда он не говорил пословицами в духе словаря Даля! И что сия пословица, кстати, значит?

– Соня, а почему он не предлагает тебе расписаться? – спросила мама. – Согласись, это странно.

Соня не то что не считала это странным – она об этом просто не думала. С того дня, когда они с Борисом стали жить вместе, а может и с того, когда познакомились – впрочем, времени между этими днями прошло не много, – он относился к ней так, как относятся к жене, а к их совместной жизни как к семейной. Ей было с чем сравнивать – родительский брак безусловно подтверждал, что она не ошибается в восприятии своих отношений с Борисом.

– У нас просто не заходил об этом разговор, – ответила Соня.

– Это и странно, – сказала мама.

– Ничего странного. – Папа уже смотрел в газету снова. – Зачем расписываться, если все получаешь и так? Старо, как мир.

– Андрей, перестань, – поморщилась мама. – Не может же она сама предложить ему на ней жениться.

– Да зачем я стала бы предлагать! – рассердилась Соня. – Это вообще не имеет значения!

– Ты, конечно, девочка умная, – вздохнула мама. – Но не понимаешь, как мужчины относятся к таким вещам.

– Мам, ну это вообще сексизм!

– Как хочешь называй. Но посмотреть на жизнь его глазами ты не умеешь. Даже в такой простой и очевидной ситуации. Ладно. – Она поднялась из-за стола. – Мы вам кедровые орешки привезли. Целый мешок. Возьмешь сейчас? Или пусть Борис машину потом пришлет.

– Чищенные? – обрадовалась Соня.

– Конечно. Не грызть же вам их.

Соня пошла в кухню, осмотрела полотняный мешок с сибирскими кедровыми орешками, которые могла есть в любых количествах, решила, что прекрасно донесет его сама, и, кстати, орешки сегодня же пригодятся для салата…

Выйдя за решетчатую ограду, который обнесен был двор, Соня привычно оглянулась на дом. Она любила его. Они оба с Женькой его любили. Наверное, только потому, что жили здесь с рождения, так-то это тяжеловесное строение выглядело слишком мрачным. Когда их неведомый прадед сто лет назад получал квартиру, оно, может быть, смотрелось поизящнее. Бабушка Лиза говорила, что, пока не надстроили пятый этаж, над верхней лестничной клеткой была даже конструктивистская стеклянная пирамидка. Но и сейчас, со всеми хаотичными надстройками и пристройками, которые были сделаны в пятидесятые и шестидесятые годы, в этом доме чувствовался стиль, минималистский и строгий.

«Дай Бог тому честь, кто ее может снесть», – папина фраза стояла у Сони в голове всю дорогу от Подсосенского переулка до Якиманки.

А что это значит? Она не понимала.

Глава 19

Линогравюра воспроизводила дом с фотографической точностью. Таким он был сто лет назад, при постройке: чугунная ограда, брандмауэр, дворницкая. Соседний дом с каменным первым и деревянным вторым этажом; бабушка помнила китайскую прачечную в его подвале. Всё в зеленовато-сером цвете, который соответствовал тогдашней окраске.

Соня случайно, первый и последний раз в жизни, оказалась на уличном вернисаже в Измайловском парке и там увидела эту гравюру с изображением дома в Подсосенском переулке. Это было восемь лет назад. Только что ушла от Бориса, трудно было оставаться дома, бродила по городу часами… Она забыла о ней сразу же, как только принесла домой и положила в ящик письменного стола. Когда родители продали квартиру, Соня собирала вещи для переезда в бабушкину и обнаружила гравюру.

Перед простенком между окнами, где она теперь висела, Женька останавливался каждый раз, когда приходил к сестре. Все-таки он любил тот дом и двор в Подсосенском больше, чем Соня, потому что в детстве изучил в нем каждый сантиметр шагами, прыжками и падениями.

– Что у тебя с ним вообще было тогда?

Женя отвернулся от гравюры и посмотрел на сестру.

– С кем? – Соня не сразу поняла, что он спрашивает не о доме в Подсосенском, а о Борисе. – А!.. Ничего особенного. Я его любила.

– А сейчас?

Если бы она могла ответить на этот вопрос!

– Я не решаюсь войти в ту же реку, – наконец произнесла Соня.

Это была правда. Но не вся. А вся оставалась неуловимой даже для нее самой.

– Через восемь лет река в любом случае другая, – заметил Женя.

– Он вчера улетел, – сказала Соня. – Я понимала, чего он ждет, но… Ничего определенного ему не ответила. Я малодушная, Жень.

– Не такая уж малодушная. Ушла же от него когда-то.

– Не уверена, что это было правильно. Могла бы просто уйти с работы.

– А он мог бы просто не обслуживать то позорище с выборами.

Каким далеким все это казалось теперь! Люди, которые, взявшись за руки, стояли вдоль Садового кольца, толстый веселый писатель Быков с самодельным плакатом «Не раскачивайте лодку, нашу крысу тошнит!», белые ленточки и воздушные шарики…

– Удивительно, что ты это помнишь, – сказала Соня.

– С удивлением и помню, – усмехнулся Женька. – Вегетарианские были времена.

– Шаховского все равно потом уволили.

– Да, зря нырял в дерьмо.

– Я ушла от него не поэтому.

– А почему?

– Не спрашивай, Жень. – Она расслышала, что ее голос звучит почти жалобно. – Уж точно не потому, что он публиковал вранье про выборы. Я простила бы ему всё. Вообще всё.

Она вспомнила их спонтанный и какой-то судорожный парижский отпуск, искаженное ненавистью лицо Бориса, его крик: «Да когда ж ты от меня уберешься?! Сколько можно маячить живым укором!». И как сидела потом весь день в Люксембургском саду, ничего перед собою не видя – ни очарования весенних аллей, ни гармоничной стройности скульптур. И как, уже вернувшись в Москву, в родительский дом, долго еще, выходя из подъезда, была уверена, что сегодня точно увидит его у ограды, и он скажет, что себя не помнил тогда, что не может без нее жить, и попросит вернуться к нему… Не могло же все вот так вот закончиться, они же не просто подходили друг другу, но совпадали во всем, в самых малых мелочах! Однажды Соня сказала, что навязчивые образы – это не обязательно плохо, вот, например, она часто вспоминает строчку Мандельштама – «и хладнокровен средь базарных фурий невозмутимый повар с броненосца», – и всегда невпопад вспоминает, и непонятно, почему именно ее, но это ей только радостно, а Борис вдруг ответил, что и у него, бывает, вертится в голове строчка из того же стиховорения, только другая – «уносит ветер золотое семя, оно пропало, больше не вернется», – и это очень к месту всегда, потому что характеризует жизнь самым точным образом. И они так обрадовались этому необыкновенному совпадению, что одновременно засмеялись.

– Чем женщины руководствуются в своих поступках, я понять не могу, – пожал плечами Женька.

– И Алесю не можешь понять? – улыбнулась Соня.

Она обрадовалась, что можно сменить тему.

– Она во всем другая.

Свет мелькнул в его глазах, и лицо переменилось. Удивительно было это движение света – за окном стоял плотный ноябрьский мрак.

– Как у тебя с ее сыном складываются отношения? – спросила Соня.

– Нормально. А какие могут быть сложности?

– Все-таки ты для него новый человек.

– Любой мамин мужчина был бы для него новым человеком. Думаю, он считает меня не худшим вариантом.

– Как ты рационально к этому подходишь!

– А как надо?

Как надо, Соня не знала. И что она вообще знает о жизни? Блеклое создание, не способное уже даже на любовь. Если вообще была на нее когда-нибудь способна. И вялые ее отношения с Максимом, и нынешняя неясность с Шаховским заставляют в этом сомневаться.

– Вот к Москве Сережка не легко привыкает, – сказал Женя. – Тут в самом деле есть основания для беспокойства.

– Может, нам бы всем вместе куда-нибудь пойти? – предложила Соня. – Как он к театру относится?

Она видела Алесиного сына несколько раз, но не поняла, какой он. Растерянный, это единственное, что можно было сказать определенно. Удивляться не приходилось: сразу и жизнь с почти не знакомым человеком, и новая школа, и Москва, которая его, вполне возможно, пугает…

– Сережка любопытный, – сказал Женя. – И воображение есть. Но Алеся говорит, в театре он скучает. Я его в Экспериментариум свожу. Там происхождение электричества показывают, химические реакции, ну и всякое такое. Ему интересно будет.

– После Экспериментариума заходите сюда, – предложила Соня. – У меня, конечно, ничего интересного нет. Но и просто за чаем вместе посидеть тоже неплохо для ребенка. Наверное.

– Кстати, покажешь ему песчаную розу, – вспомнил Женя. – Алеся очень впечатлилась, и он заинтересовался.

– Да, роза Сереже понравится, – согласилась Соня. – Даже ты ею интересовался в его возрасте, помнишь?

– Ага, пытался понять, кристаллическая у нее структура или какая-то другая.

Соню песчаная роза интересовала, конечно, не структурой и вообще не видом своим. Откуда она взялась, вот что волновало воображение. Откуда серебряная с золотым отливом оправа грубой работы, и черненый орнамент, и эбеновая шкатулка, как все это попало в дом в Подсосенском переулке, что значило для Сониных предков, то есть, выходит, и для нее самой? Или ничего такого не выходит, потому что связь, красиво называемая кровной, на самом деле призрачна? Ведь та растворившаяся во времени женщина, которой принадлежало колье с песчаной розой, не присутствует в ее, Сониной жизни вообще никак, ни единым воспоминанием, от нее не осталось ни следа, ни даже тени…

Эта мысль показалась Соне такой странной, что уже после того как ушел Женька она даже вынула колье из шкатулки, надела его и подошла к зеркалу. Ей хотелось проверить ощущение, которое возникало у нее при этом всегда, с самого детства. Оно подтвердилось и теперь: неизвестно, как обстоит дело с неведомыми предками, а с песчаной розой связь у нее точно есть. Когда роза лежала в ложбинке между ключицами, Соня чувствовала это буквально физически. Но является ли связь с мертвым предметом подтверждением связи с живыми людьми?

Теперь уже не ответить. Да и важно ли это?

Глава 20

«О, горбоносых странников фигурки! О, средиземный радостный зверинец! Расхаживают в полотенцах турки, как петухи, у маленьких гостиниц».

Ксения смяла листок, на котором собственноручно вывела эти строчки несколько дней назад. Она тогда написала записку гипотетическому французскому офицеру, умоляя помочь ей добраться до Европы, после этого волнение не отпускало ее, и она пыталась утишить его, записывая по памяти стихи, которые папа когда-то ей показал, чтобы отвлечь от грустных мыслей. Они были переписаны кем-то от руки на таком же листке. Папа сказал, что фамилия поэта Мандельштам и что он написал эти стихи здесь же, в Крыму, только не в Ялте, а в Феодосии.

Все это теперь ни к чему. И лучше это забыть. Воспоминания о родителях, о Ялте, как и странно волнующие рифмованные строчки, привязывают к жизни. Лучше оборвать все эти нити. Тогда, может быть, удастся отчалить неощутимо, как лодка, когда перерезан канат, удерживавший у берега.

Кабир поставил перед Ксенией кружку с водой и котелок с варевом из козьего мяса. Поднял с песка смятый листок, расправил, недовольно покачал головой, буркнул что-то себе под нос. Ксения поняла: сердится, что она испортила такую дорогую вещь, как бумага. Поняла она и смысл его следующей фразы: он приказал, чтобы она ела. Но этого Ксения делать не собиралась. Неощутимо отчалить – только в этом теперь состояла ее цель. Она надеялась, что ей удастся сделать это безболезненно, да и не видела никакого иного способа, кроме того, который наметила. Положим, преодолеет страх и ночью уйдет в пустыню. Ну так ведь Кабир догонит раньше, чем силы ее оставят. Или она пересилит свое отвращение к пустынным гадам и даст себя укусить скорпиону. Но туареги знают средства, и может статься, что укушенный не умрет, а лишь намучается, так Фатима говорила. Как обстоит дело с укусом змеи, Ксения не знала. Но вдруг и от змеиного яда у людей пустыни есть противоядие? Решиться на мучения с неопределенным исходом она все-таки не могла. Оставалось одно: потихоньку ослабеть и угаснуть без еды и воды. Сколько длится путь до Египта, она не знала, но надеялась, что времени хватит. Должно же ей хоть в чем-то повезти в ее бессмысленной жизни.

Ксения сделала вид, будто ест, но лишь поднесла ложку ко рту, ожидая, что Кабир отойдет к костру, от которого она сидела в отдалении. Однако он не ушел, а злобно закричал не нее. Если бы ударил! Она подставила бы висок, и тогда Кабир, может, убил бы ее. Но он не ударит, конечно. И даже не из обычной туарегской почтительности к женщинам, а просто потому, что она товар, за который уже уплачен задаток, и, наверное, немалый. Фатима сказала, когда Кабир доставит Ксению в Александрию и сдаст в гарем Ахмеда, то на вырученные деньги сможет купить много финиковых пальм, построить дом и наконец жениться. Если нет дома и нет денег, чтобы содержать жену, то нельзя жениться, объяснила Фатима. Это разумно. И разумно беречь товар, который продается так выгодно.

Крича и ругаясь, Кабир все же отошел к костру. Ксения отвернулась. Хорошо, что он ничего не может ей сделать. Есть надежда, что ее план осуществится.

– Вы напрасно полагаете, что вам дадут умереть.

Ксения вздрогнула. Она думала, только туареги умеют ходить так, чтобы песок не шелестел под ногами.

Она подняла глаза и окинула русского равнодушным взглядом. Вчера, когда выходили из оазиса, и у нее подкашивались ноги, и не могла даже взобраться на верблюда, она надеялась, что этот человек что-нибудь сделает, как-нибудь предотвратит творящийся ужас… Но он спокойно сидел на своем мехари и с бесстрастным видом ожидал, когда Кабир, бранясь, втащит ее в седло, верблюд поднимется с колен, и их маленький караван тронется в путь. Ей стало понятно, что ожидать нечего, и она обмякла в руках Кабира, и, наверное, погрузилась в беспамятство. Во всяком случае, весь день пути выпал из ее сознания.

Так что помощи от соотечественника Ксения не ожидала. Тем более что сейчас, когда он стоял так близко, она явственно чувствовала его абсолютное равнодушие к ней. А в таких вещах она не ошибалась – еще папа говорил, что у нее сильная интуиция. И, улыбаясь, добавлял, что, когда доберется до цивилизации, то проверит, не является ли дочка лозоходом. До цивилизации он не добрался, теперь уже не доберется и его дочка… Но холод, которым веяло от этого русского, Ксения ощущала физически, как лозоходы ощущают воду под землей.

Его слова насторожили ее. Она молчала, сжавшись в комок, и ожидала, что еще он скажет.

– Кабир понимает ваши намерения и церемониться не станет. Нажует мяса, разбавит водой, свяжет вас и вольет эту питательную массу вам в горло, – сказал он.

– И что вы предлагаете? – спросила Ксения.

И прикусила язык. Какая же дура! Понятно, что ничего он ей не предлагает. Ему нет до нее дела, просто Кабир попросил объяснить, что ее ожидает. Вот он и делает туарегу эту любезность в ответ на гостеприимство.

– Предлагаю спокойно следовать в Александрию, – ответил он.

– В гарем?

– Это лучшее, на что вы можете рассчитывать.

«Да как вы смеете?!» – чуть не воскликнула Ксения.

Но промолчала. Смотрела в его холодные глаза и не находила слов.

– Хорошо, что вы это сознаете. – Он правильно понял ее молчание. – Вас кто-нибудь ждет в Европе? Родные, друзья?

Ксения опустила голову. Она не пила сегодня совсем, но слезы покатились по ее щекам. Жизнь выходила из нее вместе со слезами.

– В советской России такой, как вы, делать нечего тем более. Если какие-нибудь родственники там и выжили, они вам не помогут. Так что укрыться от жизненных невзгод в александрийском гареме – лучшее в вашем положении. Да и не только в вашем. Многие желали бы этого для себя.

Каждое его слово вбивалось в ее опущенную голову ледяным гвоздем. Ксения почувствовала, что ее начинает бить мелкая дрожь.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Восемнадцать, – чуть слышно произнесла она.

И подумала: «Зачем я ему отвечаю?».

– Если вы девственница, вас ожидает несколько неприятных минут. Потом Ахмед не будет особенно докучать. В его возрасте четвертую жену берут больше для престижа, чем для интимностей. Купит вам положенное количество нарядов и украшений. Будете вести сытую и праздную жизнь.

– Я не животное, чтобы этого… было достаточно…

Она не удержала дурацкого всхлипа. Но когда, смахнув слезы, подняла взгляд, никого рядом с нею уже не было.

Проглотив стоящий в горле колючий ком, Ксения придвинула к себе кружку с водой и миску с варевом.

Он прав. Человеческая жизнь для нее кончена. И не удастся избежать той, которая уготована.