Текст книги "Песчаная роза"

– Но откуда же знать? – пожала плечами Соня. – Никого ведь этому не учили.

– Именно! Ты сразу улавливаешь суть. Нас этому не учили, потому что до нас этого времени ни у кого не было. В школе учили, как подготовиться к юности, в универе – ко взрослой жизни. А после пятидесяти наступала старость, готовиться следовало только к смерти, и чему тогда учиться? Не новой же профессии, не путешествиям, не любви!

– Тоже новой?

– У кого как. Во всяком случае, новому ее качеству. В общем, я скоро начну набор в эту мою весеннюю школу. Она будет не дешевая и для не самых заурядных людей. С которыми надо разговаривать очень убедительно.

– Ты это умеешь.

– Да. И ты тоже.

– Это спорно.

– Это совершенно бесспорно, Соня. – Тоненько звякнула о блюдце его чашка. Сверкнули глаза. – Твоя убедительность… Неуловимая непреклонность, так бы я назвал. Как раз то, что убеждает людей в том, что настоящую правду знаешь только ты.

Соня улыбнулась.

– Никто не знает настоящей правды.

– Это не важно, – поморщился Борис.

Узнал ли чеховскую цитату? Наверное. Он знал все, что знала она, и еще что-то большее.

– Что же важно? – спросила Соня.

– Чтобы люди поверили, что в твоем понимании того, как следует поступать, большой процент не достоинств твоих врожденных, а знаний и удачи. Тогда они решат, что удача может прийти и к ним, как только они вооружатся твоим знанием.

– Пожалей меня. – Она действительно расслышала жалобные нотки в своем голосе. – Являешься как снег на голову, говоришь то, что я едва улавливаю. И предлагаешь развернуть жизнь на сто восемьдесят градусов…

– Да ничего же особенного не говорю! А выйти из зоны комфорта сейчас, по-моему, предлагают на каждом углу. Я, правда, предлагаю тебе в нее, наоборот, войти. Конечно, это потребует некоторого усилия, но результат того стоит, можешь мне поверить. Или, если не хочешь верить, воспользуйся своей уникальной способностью выстраивать причинно-следственные связи.

– Ничего уникального в этой способности нет.

– Однако семьдесят пять процентов людей ею не обладают. Это как минимум. А по моим наблюдениям – больше. – Борис встал из-за стола и сказал с той завершающей интонацией, которая была так же Соне знакома, как и все в нем: – Я пробуду в Москве неделю. Было бы очень хорошо, если бы мы улетели вместе.

И это было ей знакомо тоже – вот эта настоятельность не принуждения, а предложения, которое всякий здравый ум оценит как заманчивое.

У нее здравый ум. И она действительно умеет выстраивать причинно-следственные связи, он прав.

У открытой входной двери Борис остановился, медленно обернулся. Соне показалось, что он сейчас ее поцелует. Но он лишь помахал прощально, и, закрывая за ним дверь, она вздохнула с облегчением. В том смятении, в которое он ее привел всего за какой-нибудь час, любая попытка сближения была бы слишком странным испытанием. Она не понимала, выдержит ли его, и еще меньше понимала, надо ли выдерживать.

Соня вспомнила, какой пронзительной ясностью, каким острым предчувствием счастья было отмечено начало их отношений, и от того, что ничего подобного больше не будет, ее охватила такая печаль, словно этого не будет в ее жизни и вообще, ни с кем, никогда. Хотя почему «словно»? Вся ее жизнь после расставания с Борисом это подтверждает.

Но давнее прекрасное начало сверкало в ее памяти, как разноцветные искры первого зимнего дня и первого снега.

Глава 14

Первый календарный зимний день выдался просто образцовым. Накануне ночью выпал первый снег и не превратился к утру в грязное месиво, а лег искрящимся покровом на ветки облетевших деревьев, на газоны, на крыши и карнизы домов. Конечно, это была еще не зима, а иллюзия зимы, но когда Соня выглянула рано утром в окно, ее двор в Подсосенском переулке выглядел как настоящее снежное царство. А к полудню, когда она вышла из метро в Перове, ударил уже и мороз, и это был настоящий, не позволяющий в себе сомневаться, зимний радостный мороз.

И Борис Шаховской, ожидающий у метро, был частью этой радости.

– Вы зря так легко оделись, – заметил он. – Зима пришла настоящая.

– Да, – кивнула Соня. – Но мне совсем не холодно.

Распущенные волосы закрывали уши и шею лучше шапки с шарфом. К тому же и любопытство согревало. Когда утром Борис позвонил и попросил не приходить в офис, а приехать к двенадцати часам в Перово, он не сказал, зачем это нужно, так что для любопытства были все основания.

– Утром машина не завелась, пришлось в сервис сдать, – сказал Борис. – Проедем несколько остановок на автобусе? Или такси?

Он кивнул на стоящие у выхода из метро разномастные машины.

Соне хотелось спросить, куда они поедут, но спрашивать, раз он не говорит об этом сам, было как-то неловко, и она сказала:

– Зачем же такси? Автобусы днем пустые.

Мороз усиливался. Пока ехали в автобусе, действительно пустом, иней на его окне искрился с каждой минутой все ярче, и радость все сильнее искрилась у Сони внутри, она ее прямо физически чувствовала.

Вышли у парка, длинная чугунная ограда которого тянулась вдоль шоссе Энтузиастов.

– Нам сюда? – спросила Соня, заметив ворота с неразличимой издалека табличкой.

– Зачем? – Борис, кажется, удивился. – Здесь Дом ветеранов сцены.

– Я не знала. То есть не знала даже, что есть такой дом. А что здесь делают ветераны сцены?

– Живут. Как ни пафосно это звучит, но искусство в самом деле требует жертв, и многие из них остались одинокими. По сути это дом престарелых, только приличный и даже с богемным оттенком. У каждого своя комната, есть зал с камином, есть концертный. Старички прогуливаются в парке, ведут беседы у камелька и посещают выступления молодых актеров, которых к ним в порядке шефства присылают из театральных вузов. Конечно, запах старости все равно неистребим, но здесь он как-то не вызывает отчаяния.

– Откуда вы все это знаете?

Они медленно шли по тротуару вдоль парковой ограды. Снег скрипел и сверкал, будто в лесу.

– Моя тетушка здесь живет, – ответил Борис. – Одна из двух. Они с сестрой близнецы и обе актрисы, но вторая категорически отказалась сюда переезжать. Пришлось бы квартиру Союзу театральных деятелей отдать, а она желает умереть в своей постели. Как будто это так просто, лег и умер. Ну, надеюсь, до этого далеко: она энергичная, даже слишком. Да и та, которая здесь, тоже полна идей. Развила бурную деятельность, выставки устраивает.

– Какие выставки? – спросила Соня.

Борис бросил на нее взгляд, косвенный и быстрый, от которого у нее замерло сердце.

– Вам это в самом деле интересно… – проговорил он.

– Конечно. – Она удивилась недоумению, которое слышалось в его голосе. – Иначе я не спрашивала бы.

Борис остановился и смотрел теперь на нее не отрываясь. Соне тоже пришлось остановиться. Смущение и восторг охватили ее. Как в тот вечер их знакомства, когда они стояли под дождем на Пречистенке и только раскрытые зонтики их разделяли. Теперь не было и зонтиков.

– Да, я забыл, – сказал он.

– О чем?

– О вашей серьезности. Столь же твердой, сколь неуловимой.

Никто и никогда не говорил о ней… так. Так точно? Она не знала, точно ли это. Просто – никто никогда не говорил о ней, потому что не думал о ней. То есть, конечно, родители думали, и бабушка, и Женька, но и они почти не говорили, и в любом случае это было совсем другое.

Он первый на свете отдельный от нее человек, который говорит и думает о ней. Он просто первый на свете человек.

Эта мысль обожгла ее так, что, может быть, заалели щеки. Пусть он решит, что от мороза!

– Какие же выставки устраивает ваша тетя? – сама не зная зачем, повторила Соня.

Она сделала вид, что поправляет волосы, на самом же деле надвинула их на щеки, будто платок.

– Банальные. История семьи в истории страны.

Борис отвел взгляд от ее лица. Ей показалось, он сделал это с усилием, но, возможно, это было желаемое, выдаваемое за действительное.

– Это совсем не банально, – возразила она.

– В вас говорит ваша архивная специальность.

– Не только. Мне кажется, это в самом деле важно. Как люди жили, любили, что было им дорого. Странно, что я вам об этом говорю.

– Почему странно?

– Потому что у меня семья обыкновенная. А у вас-то нет. И тетушки-актрисы, и вообще. Шаховские – это же разветвленный род с огромной историей.

– Я отношусь к захудалой ветви, – усмехнулся Борис. Кажется, он наконец вышел из того странного состояния, которое показалось Соне связанным с нею. – Сучок, можно сказать. Кто-то когда-то неудачно женился, занялся каким-то бессмысленным делом, спился, и ветка постепенно отсохла. Мы пришли, – сказал он.

– Куда?

За разговором Соня не заметила, что парк Дома ветеранов сцены сменился какой-то промзоной.

– Вон к тому дому. – Борис соступил с тротуара в снег, снял перчатки и протянул Соне руку. – Держитесь. Снег глубокий, под ним щебенка, идти будет тяжело. Зря вы сапоги не надели!

– Но я же не знала…

– Я, дурак, хотел сделать вам сюрприз. Крепче держитесь.

Они пошли в сторону от магистрали к зданию из темно-багрового кирпича. Туфли у Сони были высокие, почти полуботинки, и все-таки снег в самом деле сразу набился в них. Но господи, разве это имело значение! Борис держал ее за руку крепко, подстраивал свой шаг под ее сбивающеся шаги, и пока дошли до кирпичного здания, Соня почувствовала, что они стали – одно. Одно целое, единое и, быть может, единственное.

Ей показалось, что Борис чувствует то же. Во всяком случае перед дверью, на которой висел здоровенный замок, он не отпустил ее руку и не просто остановился, а будто бы замер.

Они молчали, держась за руки и вслушиваясь друг в друга.

Борис первым нарушил оцепенение. Он достал из кармана ключ, вставил его в навесной замок, провернул и сказал, вынимая замок из петель:

– Вот и дом. Входите, Соня.

Никогда она таких домов не видела! Он состоял из одной комнаты. Хотя странно было называть это огромное двухэтажное пространство комнатой. Широкие окна внизу и стрельчатые вверху были тусклыми от пыли, но все равно пропускали так много света, что дом превращался в какое-то необыкновенное световое царство. В абсолютной пустоте не только каждый шаг, но и каждый вздох разносились по этому царству россыпью таинственных звуков.

– А здесь что? – спросила Соня.

– Издательский дом Шаховского. – Голос Бориса звучал в этом царстве как глас с небес. – Я же не случайно назвал свое предприятие именно так. Вот – дом. Как назвал, так и поплывет эта лодка.

Его издательство, в котором Соня с октября работала редактором, располагалось в квартире на первом этаже жилого дома на Щукинской. В четырех крошечных комнатках с трудом умещались пятнадцать сотрудников. И хотя характеры у всех подобрались такие, что от работы бок о бок никто не страдал, а всем наоборот было весело, наименование Издательский дом к той тесноте подходило не очень.

И вот теперь, значит, будет по-новому.

Соня мысленно произнесла именно эти слова – «теперь будет». Хотя ни гулкая пустота, ни толстый слой пыли на полу, ни торчащие из стен обрезанные трубы и еще какие-то ржавые конструкции не позволяли предполагать, что это может произойти в обозримое время.

– Здесь так хорошо! – сказала она. – Просто очень-очень.

– Мне тоже понравилось сразу, – кивнул Борис. – Как только перешагнул через порог, понял, что это правильное место. Даже раньше понял, когда к зданию шел.

– А что это за здание?

– В недавнем прошлом склад, а вообще фабрика девятнадцатого века. Русский индустриальный стиль. Я его с детства помню. Родители снимали дачу во Владимирской области, и рядом, в поселке Карабаново, была точно такая фабрика, ткацкая, кажется. Люблю такие совпадения.

– Туда можно подняться? – спросила Соня, заметив, что под верхними окнами тянется широкий карниз.

– Можно. Но сначала вам надо снять обувь и высушить ноги. Обратно поедем на такси, но все равно не хотелось бы, чтобы у вас в туфях вода хлюпала.

Соня и думать забыла про туфли.

– Они не такие уж и… – начала было она.

Но Борис к ее словам не прислушался.

– Садитесь, – сказал он. – И туфли снимайте.

Для сиденья подходил только стол. Двухтумбовый, высокий, массивный, из темного дерева, он был здесь единственным предметом мебели. Соня взобралась на него и сбросила туфли. Сколько ждать, пока они высохнут, и высохнут ли вообще в этом холодном помещении, было непонятно.

Но это ей было непонятно. Борис же взял газету, которая лежала на краю стола, и разнял на листы. Газета, советская еще, пожелтела от времени, на первой полосе видна была фотография Брежнева. Борис присел на корточки и, смяв, затолкал два листа в Сонины туфли. Потом взял ее ногу и обернул газетным листом так, что она словно в сапоге оказалась. То же самое он проделал со второй ее ногой и вторым газетным листом, и проделал так умело, будто занимался этим всю жизнь. Потом поставил обе ее обернутые ступни себе на ладони и сказал:

– Надеюсь, вы не простудитесь.

– Конечно, нет!

Наверное, Соня произнесла это с такой горячностью, что он едва заметно улыбнулся. Она увидела это потому, что он смотрел на нее снизу и зимний свет, льющийся из стрельчатых окон, проникал в его глаза, в их загадочные сумерки. Если его ладони прожигали ей ступни сквозь газету, то этот взгляд прожег ее всю насквозь.

Может быть, он почувствовал, как она вздрогнула. Но продолжал держать ее ступни на своих ладонях.

– Как это вы умеете… газетами оборачивать… – пролепетала она.

– Дед научил.

Она была смущена и потрясена, но и его голос не звучал совсем уж спокойно.

– А!.. – не зная, что сказать, проговорила Соня.

– У него был лагерный навык.

Борис убрал ладони из-под ее ступней и встал. Теперь она смотрела на него снизу и его глаза снова были для нее непроницаемы. И волнения в его голосе больше не слышалось.

– Его репрессировали? – спросила Соня.

– Просто посадили. Он был бухгалтер в стройтресте, воровали там люто, что-то не сошлось в накладных, и его сделали крайним. Во всяком случае, так он говорил. И всю жизнь считал, что ему повезло.

– Почему?

Ее волнение не прошло, но ей было интересно слушать Бориса. Он втягивал ее в круг своих слов мгновенно.

– Через год в этом стройтресте велено было обнаружить гнездо троцкистов. Так что он вовремя ускользнул от расстрела. Хотите, поднимемся наверх, пока туфли сохнут? Выберете себе рабочее место.

Взяв подмышки, он снял ее со стола. Идти в газетных обертках оказалось удобно. И так же удобно было подниматься по винтовой лестнице, которую Соня только теперь заметила в углу.

– На карниз не вставайте, – предупредил Борис, когда поднялись по этой лестнице на уровень стрельчатых окон. – Он на соплях держится.

– Как же там можно будет устроить рабочие места?

– Не волнуйтесь, всё сделаем.

Она и не волновалась. Невозможно было волноваться, когда он говорил вот так. Когда оборачивал ее ноги газетами. Когда просто стоял под зонтиком и смотрел на нее сквозь дождевые струи.

Она влюбилась в него с первого взгляда, и никакого не было смысла от себя это скрывать.

Глава 15

– Н-да… – Борис обвел взглядом помещение. – «В начале было слово» – не пустые слова.

– Что тебе об этом здесь напомнило? – поинтересовалась Соня.

– Приятельница, которая пару лет назад принимала участие в изготовлении вот этого всего, вчера мне сказала: мы создали идеальную пустоту, это место может быть заполнено чем угодно, оно примет в себя любую мысль.

– Интересно.

– На словах – да. Визуально – сама видишь. Претензия на нечто, а по сути – до боли знакомая картина: в заводской столовой помыли кафель и завезли новые стулья.

Он был, как обычно, прав. Заведение «Дом культур на Сретенке», во всяком случае, его второй этаж, отведенный под ресторан, вызвало у Сони примерно такую же ассоциацию. Зашкуренные стены с недочищенными островками старой краски. По высокому потолку среди пятен, напоминающих плесень, тянутся блестящие, как фольга, трубы и рейки, с которых свисают маленькие плоские светильники. Открытая кухня и бар отделаны мелкой белой плиткой. Белые металлические столы и такие же стулья с решетчатыми спинками выставлены длинными параллельными рядами.

– Неплохо, что я это увидел. Меньше будет иллюзий, – сказал Борис.

– Каких?

– Будто мне недостает каких-то элементов московской жизни. Полная утрата интереса к драматическому театру тоже пришлась как нельзя кстати.

Про утрату интереса к театру он сказал вчера, когда выходили из Вахтанговского после спектакля «Медея». Соня предположила, это из-за того, что Юлию Рутберг после пластической операции можно узнать только по голосу, и то не сразу, но Борис возразил: нет, мне просто стал безразличен драматический театр вообще, по самой его природе, возраст такой наступил, наверное, ну и хорошо.

– А почему мы пришли именно сюда? – спросила Соня.

– Хотел тебя угостить чем-нибудь необычным. Мне сказали, здесь хорошая кухня.

– Хорошая кухня теперь почти везде.

– Да, Москва обжирается как не в себя. И комфорт всё нарастает.

– Это плохо?

– Если бы все остальное было в порядке, было бы хорошо, – пожал плечами Борис. – А когда люди живут по чудовищным понятиям, в выморочном обществе, да еще посреди нищей, без медицины, страны и при этом снисходительно бросают: ты у себя там в Тель-Авиве таких ресторанов не найдешь… Мне до этого, впрочем, дела нет.

– Действительно нет?

– Действительно. Это долго было не так. А потом стало так. В какой-то момент я вообще перестал интересоваться, что здесь происходит. Этот лютый бред невозможно обсуждать всерьез. Все равно что обсуждать, совсем ли нехорошо питаться человечиной или надо уважать национальные традиции. В общем, хотел посмотреть, стоит ли приглашать ту мою приятельницу оформлять для меня коворкинг в Тель-Авиве.

– Решил, что не стоит?

– Конечно. За половину тех денег, в которые она оценивает свои дряхлеющие креативные способности, я на месте найду молодого дизайнера с фейерверком современных идей. Но давай все-таки пообедаем, раз уж пришли. – Он открыл меню. – Возможно, однажды в жизни следует узнать, что такое соус для молодой капусты с ореховым велюте и трюфелем на топленом индийском масле гхи.

Ирония по отношению к интерьерам была, может, и уместна, но Дом культур считался модным заведением явно не случайно. Повар в открытой кухне управлялся со сковородками виртуозно, музыка звучала ненавязчиво, зал быстро заполнялся симпатичными, просто и со вкусом одетыми людьми, заказ принесли без промедления, и еда оказалась приготовлена так хорошо, что это даже Борис признал.

– Я действительно не знаю, хорошо или плохо, что здесь вот так, – сказала Соня. – И что много где в Москве вот так. Я об этом просто не думала.

– Ты счастливый человек, – усмехнулся Борис. – Начисто лишена социального чувства. И всегда такая была.

На этих последних словах он замолчал, будто запнулся. Она поняла почему. Неделя, которую Борис намеревался пробыть в Москве, подходила к концу, они виделись каждый день, и хотя он больше ни разу не был у Сони дома, а она даже не знала, где он остановился, – их общее прошлое поднялось в эту минуту перед ними, как огромный кит поднимается из глубины океана, и показалось не прошлым, а почти настоящим.

– Боря! – вдруг услышала Соня. – Ну надо же! А говорят, ты уехал!

Она вздрогнула. Вряд ли что-то могло напомнить о том прошлом нагляднее, чем человек, с картинно распахнутыми объятиями идущий к ним между рядами белых столов.

Его Соня не видела за все эти годы ни разу, но, в отличие от первой с ним встречи в буфете Музея Пушкина после записи «Культурной революции», давно уже знала, как его зовут и кто он такой. Михаил Антонович Дерюгин был известным человеком еще во времена ее работы в Издательском доме Шаховского. Теперь же она видела его на экране каждый раз, когда включала телевизор, то есть буквально каждый. И не в передачах канала «Культура», а в политических ток-шоу, одно из которых он даже вел. В содержание этих передач она не видела смысла вникать не из отсутствия социального чувства, а просто оттого, что после пяти минут просмотра голова у нее начинала гудеть от истошных криков и злобных угроз, из которых эти шоу сплошь состояли. Дерюгина там представляли как директора национального института мировой экономики. Название звучало, на ее вкус, бессмысленно, но на вкус других людей, наверное, солидно.

Он подошел к их столу и сел на свободный стул. Показалось, что не прошло почти двадцать лет с их первой встречи. Соне почему-то стало от этого не по себе.

– А ты по-прежнему в Москве, и все та же красивая девушка с тобой, – с непонятным удовлетворением произнес Дерюгин.

Тоже, значит, вспомнил ту встречу в буфете, бесконечно давнюю, и тоже так, будто она была вчера. Хотя он-то наверняка встречался с Борисом и после, и не раз: в медиа Шаховского были представлены все сколько-нибудь заметные политические фигуры, и Дерюгин тоже.

– Привет, Миша, – ответил Борис.

И замолчал. Но если он расчитывал, что его молчание покажется Дерюгину красноречивым и тот уйдет, то явно ошибся. Дерюгин придвинул к себе меню и спросил:

– Что посоветуешь? Говорят, здесь кухня отменная.

– Ничего не посоветую. – Борис поднял руку, подзывая официанта. – Мы уже уходим.

– А что так?

– Как?

– Пренебрежительно.

– Ничего пренебрежительного. Пообедали и уходим.

– Мы с тобой десять лет, между прочим, не виделись.

– Ну и что? – Шаховской пожал плечами. – Мы и раньше виделись не часто.

– Однако же ты от меня не шарахался.

– Миша, тебе что надо? – поморщился Борис. – Счет, пожалуйста, – сказал он подошедшему официанту.

– А что мне от тебя может быть надо? – ухмыльнулся Дерюгин. – Уже ничего. Ты, Боря, теперь никто. Частное лицо.

– Так частное лицо или никто?

Голос Бориса почти не изменился, но Соня слишком хорошо его знала, чтобы не расслышать этого «почти».

– У нас это одно и то же, – ответил Дерюгин. – Да и у вас, думаю.

– Ошибаешься.

Что Борис разозлился, можно было понять только по тому, как мгновенно посветлело его лицо. Видно, злость на то, что было не в словах даже, а в самой сущности Дерюгина, имела более сильную физическую природу, чем загар.

– Это ты ошибаешься, Боря, – медленно, растягивая слова и чуть пришлепывая пухлыми губами, проговорил Дерюгин. – Ты – ошибся. Вы все – ошиблись. А мы – нет. И мы победили. Только не надо мне рассказывать, что внуки будут меня стыдиться! Мои внуки будут меня благодарить за отличные стартовые возможности, которые я им обеспечил. А твои будут моих обслуживать, когда они в твой Израиль приедут отдыхать.

Этот странный монолог удивил Соню. Как будто между Дерюгиным и Борисом происходил какой-то напряженный разговор, а она выходила и, вернувшись, застала его продолжение.

Соня взглянула на Шаховского. Он поморщился, помахал ладонью у себя перед носом и уже с обычной своей – такой ей знакомой! – невозмутимостью сказал:

– Зря с утра пить начинаешь, Миша. Не пришлось бы в Израиле не отдыхать, а лечиться.

Он положил деньги на принесенный официантом чек, встал из-за стола и пошел к выходу.

«Все-таки он изменился гораздо меньше, чем кажется, – сердито подумала она. – Делает что хочет, а ты что хочешь, то и делай».

Следовало, впрочем, признать, что все он делает правильно. Даже у Сони, не понявшей смысла этого спора, Дерюгин вызвал отторжение. И только теперь она почувствовала, что от него разит водкой. Что ж, это по крайней мере объясняет его поведение.

Снег валил мокрыми тяжелыми клочьями, и, хотя было всего два часа дня, стояла привычная ноябрьская полумгла. Борис ожидал Соню под небольшим козырьком желтого особнячка, в котором располагался Дом культур. Или не ее ожидал, а окончания снегопада.

– С такой погодой запьешь, конечно, – сказал он.

– По-моему, у него это не пьяный бред.

– Конечно. У него это эшелонированная самооборона. Он же не дурак, понимает, какому монстру служит. Без выстроенной системы самооправдания даже водка не поможет.

– Служит? – переспросила Соня.

– Ну, обслуживает. Хотя может и служит, и при погонах. Кто их знает, кого они теперь на службу берут. Вполне могут и такого пустобола, как Мишка. Как выяснилось, люди массово поддаются самой примитивной пропаганде. И даже чем примитивнее, тем эффективнее. Он оказался очень эффективным, судя по тому, как охотно ему предосталяют эфир. Вот наше такси. – Борис всмотрелся в номер подъехавшей машины. – Куда тебя отвезти? У меня через час оформление сделки по квартире.

– На работу, куда еще, – пожала плечами Соня. – Я, к сожалению, с утра не выпила, так что день у меня не свободен.

Он открыл перед нею заднюю дверцу машины и сам сел рядом. В такси воняло карамелью от освежительной картонки, которая болталась под зеркалом заднего вида. Радио долбило: «Вите надо выйти, остановите, Вите надо выйти…». После того как это повторили в пятый раз, Соня попросила водителя выключить музыку.

– Насчет внуков он прав, – сказал Борис.

– Каких внуков?

Соня и думать уже забыла про Дерюгина. Тяжесть городского уныния охватила ее.

– Внук Хвата гордился дедом.

– Какого Хвата?

– Следователя, который лично избивал на допросах Вавилова. Умер почтенным старцем в своей постели. А не от кровавого поноса в тюрьме, как Николай Иванович. И внуки, уверен, гордились дедушкой Хватом. Мишка, думаю, долларовый миллионер уже. Так что его внуки действительно будут ему благодарны за наследство. А каким путем оно нажито, им будет плевать. Остается только постараться, чтобы моим внукам не пришлось их обслуживать.

– У тебя есть внуки? – поинтересовалась Соня.

Когда они встретились впервые, он уже несколько лет был в разводе и ни детей, ни тем более внуков у него не было. За восемь лет, прошедших после их расставания, внуки тоже вроде бы не должны были появиться. Но кто его знает.

– Пока нет, – ответил Борис. – Но не исключаю, что будут.

Он повернулся к Соне и поцеловал ее. Это было так неожиданно, что она ахнула. И так быстро, что не успела понять, что чувствует при этом.

– Встречу тебя после работы, можно? – спросил он.

И чуть сбивчивое дыхание, и само то, что он спрашивал, можно ли ему сделать что-то связанное с нею, было необычно для него и неожиданно для нее. Сделка по квартире… Ему больше незачем оставаться в Москве. И сегодня надо ответить, что она решила.

«Совсем не надо отвечать! – малодушно подумала Соня. – Чтобы я улетела с ним прямо сейчас, это был только один из вариантов. А вообще речь шла о проекте, который начнется весной. До весны еще далеко».

И тут же рассердилась на себя за это малодушие.

Но сердиться можно сколько угодно, однако следует признать, что его решения всегда оказывались лучшими из возможных. И в те годы, когда она работала у него, и в тот последний день, когда это кончилось.