Текст книги "Первый, случайный, единственный"

Когда Игорь наконец отпустил ее, она чувствовала, что не может больше не то что изогнуться, но даже пошевелиться. Наслаждение стало не таким острым, но зато разлилось по всему телу, до кончиков пальцев. Даже, кажется, в волосах оно было, наслаждение, и от этого они наэлектризовались и чуть ли не искрились на блестящем шелке.

– А ты? – удивленно спросила она и еще больше удивилась, услышав свой голос – какой-то хрипловатый, неузнаваемый.

– Я не должен сейчас кончать, – ответил он, не открывая глаз.

– Кому не должен? – улыбнулась Полина.

– Себе. У меня сейчас очень большой запас энергии, я получил ее во время секса и не хочу отдавать сразу.

– Жадина-говядина! – засмеялась она.

– Почему жадина? Разве тебе было плохо?

– Да хорошо, хорошо. – Полина поцеловала его в ухо и положила голову ему на плечо. – Смешной ты все-таки, Игорешка!

– Ее хватит еще на несколько раз, и число их может быть доведено до… В общем, еще на много раз. Я мог бы сейчас заниматься сексом сутки напролет, если бы ты захотела. Мы с тобой очень подходим друг другу, – серьезно добавил он. – Ты дала мне энергию, но при этом, я думаю, что-то получила и от меня, чего тебе не хватало.

– Да уж это точно, что получила… Вопрос только, сильно ли мне этого не хватало! – засмеялась она.

Ей было так легко, так хорошо! Сейчас, когда она лежала, свернувшись калачиком под шелковым одеялом, и прижималась щекой к Игореву плечу, ей было даже лучше, чем пять минут назад, когда она вздрагивала от удовольствия, доставляемого его телом. И то, что еще сегодня утром казалось ненужным, досадным, теперь не пугало, а даже… Даже радовало, вот как!

Что-то произошло между ними в эти полчаса, и это «что-то» было больше, чем физическая близость.

– Но голодный ты все-таки, дорогой товарищ буддист, я думаю, как серый волк, – сказала она, легонько куснув его за плечо. – Хоть существо ты и травоядное, но, пока меня не съел, пойдем уж пообедаем.

В пододеяльник с золотыми драконами было вдето не одеяло, а тонкий шерстяной плед. Поэтому, поленившись одеваться, Полина просто завернулась в него, как в сари – во всяком случае, она представляла, что в сари заворачиваются именно так, – и отправилась на кухню. Игорь одеваться вообще не стал – пошел за нею голый, наверняка из каких-нибудь своих энергетических соображений.

Гудела колонка, шкворчала на сковородке картошка, от колонки и плиты в маленькой кухоньке было тепло, остро пахли соленые огурцы, купленные Полиной у метро вместе с небольшим дубовым бочонком, золотились на синем обливном блюде моченые яблоки, принесенные соседкой Марией Дмитриевной, белело в глиняном горшочке козье молоко…

«Может, это и есть прямые чувства?» – вдруг подумала Полина.

– А что, по-твоему, я от тебя все-таки получила? – спросила она, возвращаясь к тем словам, которые Игорь с такой смешной серьезностью говорил ей в постели. – Ну, в обмен на энергию?

– Боюсь, что это трудно определить словами. – Он забыл в спальне очки и щурился, глядя на нее. Вид у него при этом, как у всех близоруких людей без очков, был трогательно-беспомощный, и это впечатление еще усиливалось оттого, что он сидел голый на высокой деревянной табуретке, словно на жердочке. – Я постарался бы сформулировать это как-нибудь предельно понятно для непосвященного, но в таком случае мне нужно время. Но ведь ты, конечно, хочешь услышать то, что мне прямо сразу в голову приходит?

– Конечно! – засмеялась Полина. – Что говорили по этому поводу Гампопа с Кармапой, я догадываюсь. А знаешь, ты становишься как-то сильно похож на человека, – добавила она.

Она чмокнула Игоря в нос и, поставив перед ним тарелку с жареной картошкой, отрезала себе кусок колбасы.

– Только соленые огурцы молоком не запивай, – предупредила Полина, запихивая колбасу в рот. – Ужаш, какая я голодная! – пробормотала она уже с полным ртом. – Может, тоже колбашки шлопаешь? Ты же только то, что с глазами, не ешь, а колбаса, обрати внимание, без глаз.

Неудивительно, что она проголодалась: не ела с утра, да и утром только погрызла сухарик, да и «обмен энергией» проходил бурно… Но как только Полина прожевала колбасу, горло у нее тут же свело спазмами, и, зажав рот рукой, она пулей вылетела из кухни.

– Видишь, – улыбнулся Игорь, когда она вернулась, придерживая завязанное на груди одеяло и вытирая им мокрое бледное лицо, – таким образом природа отвечает на поедание живой плоти.

– Природа! – фыркнула Полина. – Должна тебя порадовать: моя природа таким образом отвечает совсем на другое. Просто я залетела, – объяснила она, встретив его недоуменный взгляд.

Она сказала об этом с какой-то нарочитой и чрезмерной небрежностью. Как будто не из-за этого еще сегодня утром сердце у нее билось сердито, а потом – совсем не сердито, наоборот…

– Куда залетела? – с недоумением спросил Игорь.

– Пока никуда. – Она не удержалась от улыбки. – А куда потом залечу, это я пока что и не знаю.

– В смысле, ты беременная? – пробормотал он.

– Наконец сообразил!

– И… что?

Полина с удивлением смотрела, как меняется его лицо. То есть оно даже не менялось, а изменилось мгновенно. Вместо обычного, рассеянного, взгляд стал каким-то быстрым и острым, и даже отсутствие очков не мешало этому впечатлению.

И, встретив этот взгляд, она спросила так же быстро, сразу:

– А что бы ты хотел?

– Я бы не хотел. И я думал, ты тоже. По-моему, ты сама как-то заботилась о том, чтобы этих проблем не было.

– Я плохо об этом позаботилась, – сузив глаза, сказала она. – Что дальше?

– Ну, что… Ты же, наверное, лучше меня во всем этом разбираешься… Ну, пойди поскорее куда там надо…

Теперь он не смотрел остро, а отводил глаза. И говорил уже не твердо и коротко, а торопливо, сбивчиво, растерянно.

– Слушай, а сколько тебе лет, это ты хотя бы знаешь? – глядя на него так же прямо и пристально, спросила Полина. – Такое впечатление, что шестнадцать.

– Но я же не говорю, что это меня вообще не касается. Если деньги…

– Деньги у меня есть. Благодаря тебе. Вернее, твоему компьютеру.

– Полина, ну чего ты от меня хочешь? – Он наконец рассердился. – Телячьих восторгов? Так я для них не вижу повода.

– Какие ты слова знаешь, оказывается… – насмешливо протянула Полина. – И какие страсти! Прям мексиканский сериал. Ладно, можешь не беспокоиться, – небрежно бросила она. – Хотя вообще-то побеспокойся. Деньги давай, пригодятся.

«А чего ты ждала? – с глубоким, до колик, отвращением к себе подумала она. – Дура – дура и есть. Прямые чувства! Нечего было расслабляться».

Глава 9

Какое счастье, что гарсоньерка стояла свободная!

Если бы не это, Полина совершенно не знала бы, что ей делать. Она всегда понимала, что привычный, размеренный и, безусловно, прекрасный образ жизни ее домашних совершенно не для нее. А теперь, после того как год прошел отдельно от них, и прошел так, как она сама хотела, – после этого снова подстраиваться под их жизнь в качестве маленькой девочки было для нее невыносимо. Правда, она и раньше не особенно подстраивалась, но раньше она просто ускользала из дому в какое-нибудь для нее притягательное местечко: на мыс Казантип, в Махру, на Глюков чердак в Монетчиковском, да мало ли еще куда!

А теперь ей не хотелось никуда – ни к родителям, ни на чердак. Ей хотелось лечь лицом к стенке, никого и ничего не видеть, и чтобы никто не видел ее.

Дома это было невозможно, тем более сейчас, когда там происходили большие перемены.

Начались они с того, что выписалась наконец из больницы Ева. Мама каждые полчаса звонила ей, умоляя никуда не выходить, не поднимать ничего тяжелее чашки и вообще лежать целыми днями не вставая. Если трубку брал Артем, то она инструктировала насчет Евы его, и нетрудно было догадаться, что выслушивать все это им обоим наверняка надоело.

Но самое неприятное и совершенно неожиданное событие произошло потом. Хозяин лефортовской квартиры позвонил из Америки и сообщил, что через неделю возвращается на родину.

– Вот в Германии такое просто невозможно! – возмущался папа. – Если человек снял квартиру, то никакой форс-мажор хозяев ему уже неинтересен. Более того, когда контракт закончится, он имеет право его продлить, и хозяин обязан это сделать или найти для него другое приемлемое жилье.

– Так ведь нет же у Темы никакого контракта. И у нас не Германия, Валя, – невесело усмехалась мама. – Ты до сих пор этого не понял?

– Да знаю я, – сердито отвечал Валентин Юрьевич. – Но знать одно, а привыкнуть – другое.

Понятно было, что Ева с Артемом поселятся у родителей, во всяком случае, до тех пор, пока не найдут другую квартиру. А найти отдельную квартиру за те деньги, которые они платили до сих пор и которые тоже были для них почти неподъемными, – это было практически невозможно. Но не комнату же в коммуналке им теперь снимать!

В общем, гарсоньерка оказалась единственным местом, где Полина чувствовала себя сейчас относительно спокойной.

Если все это можно было назвать спокойствием…

Как только она ложилась на широкую, с резной деревянной спинкой бабушкину кровать, застеленную пестрым перуанским покрывалом, как только закрывала глаза, – все, что произошло с нею за последний месяц, делалось в ее сознании таким отчетливым, словно она не просто глаза закрывала, а оказывалась в темноте кинозала и смотрела фильм. Смотреть его было тошно.

Конечно, она ушла от Игоря сразу же, как только сделала аборт. Уйти до этого было невозможно: Полина рассудила, что проще ничего не объяснять ему, чем что-то объяснять маме. А объяснять непременно пришлось бы – куда пошла, почему не ночевала дома, а где же тогда ночевала, раз опять ушла от Игоря, и почему такая бледная, и что у тебя случилось?.. Врать Полина умела, конечно, неплохо, но у мамы был глаз-алмаз, и настроение своих детей она чувствовала не хуже какого-нибудь сейсмографа.

В общем, правильно было уйти от него после аборта, а не до. Она вообще теперь все делала только правильно.

В сарай, где оставалась неоконченная мозаика, Полина не заглянула до своего ухода ни разу. Да, собственно, и времени не было. Уже назавтра после того разговора – и после всего, что происходило между ними на золотой постели, но об этом Полина старалась не вспоминать, – уже назавтра она сбегала по адресу, который ей дала молодая врачиха, и сдала анализы. А еще через день все было сделано в лучшем виде, как та же самая врачиха и пообещала.

Деньги на аборт, копейка в копейку, Полина взяла у Игоря, он дал без звука, она тоже не жаждала с ним беседовать… В общем, все получилось быстро, четко и без лишних соплей.

Но то, как все это было… Это и прокручивалось сейчас у нее под веками нон-стопом, как мучительное кино.

Она забыла предупредить врача, который делал УЗИ, чтобы не говорил ей ничего ненужного. Да она, собственно, и не предполагала, что он зачем-то надумает сообщать ей: дескать, мальчик у вас, вот, взгляните, на экране уже заметно…

Потом, по дороге в операционную, она, как назло, наткнулась взглядом на столик, который стоял у самой двери, и на медицинские лоточки, стоящие на этом столике. Чем это таким темным и густым они наполнены, эти лоточки, Полина поняла не сразу, а когда сдуру пригляделась и поняла, то чуть в обморок не грохнулась.

– Не бойся, детка, не бойся, – сказала, подхватывая ее под руку, пожилая медсестра. – Теперь не прежние времена бесплатные, за деньги-то наркоз хороший даем. Кольнем в ручку – и уснешь, не то что мы когда-то мучились.

Если бы Полина знала, что наркозом называется калипсол, она, может, еще подумала бы. Правда, чего тут было думать, все равно ведь не передумала бы. Но хоть подготовилась бы к тому, что ей предстояло… Как действует калипсол, во всяком случае, на нее, она знала прекрасно.

Полину никогда не интересовали наркотики. «Травку» она не курила просто потому, что не курила вообще, удивляя этим любую компанию, в которую попадала.

«Что поделаешь, у меня другие пороки», – так она обычно отвечала на удивленные расспросы.

А что-нибудь покруче «травки»… Вот калипсол она однажды и попробовала – «укололась для прикола», как Дашка это называла. Полине было восемнадцать лет, и попробовать что-нибудь такое надо было по той же причине, по которой надо было избавиться от своей дурацкой невинности.

Неизвестно, может быть, кто-то действительно испытывал от калипсола то, что называлось веселым словом «глюки», но то, что испытала она, называлось совсем по-другому: смертный страх. То есть это она уже потом осознала, на следующий день, когда слегка пришла в себя. Что вот эти босховские – да нет, куда там Босху! – эти неописуемые, не имеющие облика, но являющие собою абсолютный, беспримесный ужас существа, которые выползали прямо из стен и оплетали ее как-то даже не снаружи, а изнутри, – что это и есть то самое, что называется адом. Не черти, не смешные сковородки, вообще не физическое мученье, а сознание того, что весь ты принадлежишь ужасу, что проснуться, стряхнуть его с себя невозможно и что это не кончится ни-ког-да…

Примерно то же самое происходило с нею и теперь, когда ее «кольнули в ручку» и широкоплечий врач в длинном клеенчатом фартуке подступился к ней со своими блестящими инструментами. Боли действительно не чувствовалось, только какая-то мощная вибрация во всем теле, но видения, в которые Полина погрузилась, были для нее куда хуже боли.

– Чего ж ты кричишь, чего ты кричишь-то, детка! – как сквозь вату, слышала она голос медсестры. – Разве чувствуется что? Ох, набалованные вы теперь, ох и набалованные!..

Медсестра, конечно, была права. Больно почти не было – ну, только потом, когда Полина отходила от наркоза на чистенькой кровати, – но эту боль уже смешно было бы не потерпеть. И видения отступили, как только ее переложили на каталку и отвезли в палату. И до Сокола она добралась почти нормально, только один раз закружилась голова в метро, да и то, к счастью, не на эскалаторе.

И Игорь не вышел из своей комнаты под крышей, и ей не пришлось снова увидеть его острый и быстрый взгляд… Впрочем, такой его взгляд она видела ведь только один раз, во время того разговора, а потом взгляд у него стал обычный – ясный, рассеянный, обращенный внутрь себя. Но Полина уже знала, что эта ясная рассеянность его взгляда – вранье, обычное удобное для жизни вранье, которое выдумывает для себя каждый человек, который не хочет грузиться чужими проблемами, а, наоборот, хочет нагрузить кого-нибудь собою.

«Понимала же, главное, все же про него понимала! – с ненавистью к себе думала она. – Самой же смешно было – Гампопа, Ринпоче… Так нет, объяснение в любви, видите ли, во всей этой фигне померещилось!»

Она ненавидела именно себя. За то, что позволила себе себя же обманывать, когда все было ясно как дважды два, за то, что сказала: «Ты мой хороший», – и положила голову ему на плечо, и зажмурилась от счастья… Вот и хлебай теперь свое счастье полными ложками! Надо было не расслабляться.

Полина открыла глаза, но темнота не отступила, и она поняла, что пролежала так, с закрытыми глазами, не час и не два и что сумерки на улице уже не синие, почти дневные, а настоящие, вечерние.

Было тридцать первое декабря.

«Уже часов девять, наверное, – подумала она, водя рукой по стене в поисках выключателя от бра. – Пойду, а то сейчас призывные звонки начнутся».

Впервые в жизни ожидание Нового года не означало для нее праздника. О том, чтобы не только сам Новый год, но вот именно его ожидание было для детей праздником, родители заботились всегда. Ева, та вообще лет до двенадцати верила в Деда Мороза, и никто ее, конечно, не разубеждал. Наоборот, родители тайком забирали с балкона оставленное ею для Деда Мороза письмо, в котором старательно перечислялись ожидаемые подарки, а потом охали и ахали: «Неужели уже забрал? Так быстро? Ну, теперь точно все успеет купить!»

Полина, правда, в Деда Мороза не верила с тех пор, как себя вообще помнила, а помнила она себя очень рано, но все равно чуть ли не весь декабрь проводила в смешном состоянии, которое нельзя было назвать иначе, чем ожиданием счастья. Любой декабрь, кроме этого.

Обычно она встречала Новый год с родителями, ради чистоты традиции, но в пять минут первого исчезала: всегда находились более интересные варианты праздника, чем сидение перед телевизором в домашнем кругу.

О том, что сегодня она никуда не собирается и вот именно просидит всю ночь перед телевизором, Полина родителям не сообщила. Зачем их пугать, и так уже поглядывают на нее с тревогой, не понимая, что на этот раз означает ее водворение дома. То есть не дома, а в гарсоньерке.

Папа даже интересовался осторожно:

– А мозаикой ты что, уже не занимаешься?

И она еле сдерживала слезы.

Этот Новый год собирались встречать у родителей и Ева с Артемом.

«Бедные! – сочувствовала им Полина. – Теперь уж вдвоем не поворкуешь, деваться-то некуда. Родители, конечно, не сильно достают, а все-таки… Хоть Юрке с Женей повезло!»

Женя обладала редкостным умением организовать и свою, и Юрину жизнь так, как они сами считали нужным, а не так, как диктовали им обстоятельства. То есть Юра-то и раньше жил так, как сам считал правильным, но без Жени вся его жизнь напоминала при этом смесь горячей точки с операционной. А Женя подчиняла любые обстоятельства своей спокойной воле как-то незаметно для Юры, без суеты и без того, что бабушка Эмилия когда-то называла «хипеж», – и обстоятельства складывались вокруг нее гармоничным узором.

Правда, нынешней новогодней ночью Юра дежурил у себя в Склифе, так что Женино умение влиять на обстоятельства было на этот раз ни к чему. Но к этому она тоже относилась спокойно и скандалов на тему: «Надо хоть немного пожить для себя», – не устраивала. Женя и скандал – это вообще были две вещи несовместные, даже удивительно, телезвезда все-таки!

Полина краем уха слышала от мамы, что встречать Новый год Женя будет не с ними, а где, они не знают, но, наверное, в каком-то закрытом клубе, в котором она состоит, у нее даже золотая карточка есть, та, с которой Ванюшка играется. Ее мама, актриса Театра на Малой Бронной, уехала в Египет, а папа, наверное, встречает праздник в другой своей семье, или вообще с молодой любовницей, раз дочку не зовет, кто их знает, бизнесменов, как там у них принято…

Ко всему, что считала нужным делать ее невестка, Надя относилась с подчеркнуто вежливой отстраненностью. Конечно, Женя это чувствовала и отвечала свекрови тем же: холодноватой, ровной, без восторгов, доброжелательностью.

Поэтому никаких советов относительно встречи Нового года Гриневы Жене не давали. У нас по-другому было, но раз Юра не против, чтобы его красавица-жена, пока он работает, блистала где-то в богемной компании, то нам-то, старикам, какое дело?

Против ее брат или не против, Полина, например, не знала. Раньше ей даже интересно было бы: неужели он совсем не ревнует? Юрка, конечно, и сам мужчина хоть куда, но все-таки…

А теперь ей было все равно. Она не испытывала интереса даже к тому, что делает Юра. Она вообще ни к чему не испытывала не то что интереса, но даже легкого любопытства.

Полина наконец включила свет. Огромные, похожие на шкаф бабушкины напольные часы давно уже не били, но время показывали с точностью до секунды, хотя возраста были почтенного – лет сто, не меньше. Женя все собиралась вызвать мастера, который починил бы и бой, но не успела. А теперь гарсоньерка была продана, и все равно предстояло перевозить вещи.

Часы показывали одиннадцать.

«Ого! – Полина даже встрепенулась. – Вот это отключка приключилась! Как это родственники телефон не оборвали?»

Но тут она вспомнила, что сама же отключила телефон и сама же сказала родителям, что уходит к подружке, у которой никакого телефона нету, и чтобы они не волновались: в девять часов она будет дома под елочкой, как благовоспитанная Снегурочка.

Ей просто не хотелось провести целый день в домашней предпраздничной суете, поэтому она всех и обманула. А теперь они, конечно, волнуются, и придется поспешить, чтобы их успокоить.

Полина представила, что происходит сейчас в родительской квартире. Особенно папа, наверное, нервничает – то и дело встает из-за стола, за которым все уже провожают старый год, подходит к окну, отодвигает занавеску, вглядывается в заснеженный двор… Валентин Юрьевич очень редко проявлял свои чувства напрямую, в этом смысле Юра был в него, но Полина всегда знала: папа волнуется за нее гораздо больше, чем мама, и гораздо хуже умеет скрыть свое волнение.

«А Нюшка, наверное, кота читать учит, – подумала она. – Спать-то наверняка не лег, как же, взрослый!»

Неделю назад Ванечка вдруг научился хорошо говорить, несказанно обрадовав бабушку, которая волновалась, что внук в свои два года говорить совсем не умеет, даже буквы плохо произносит, а вот Полинка в полтора уже «Мойдодыра» наизусть декламировала. Конечно, папа его тоже не из говорливых, но все-таки неспокойно: Ванечкину маму, кореянку Олю, никто, кроме Юры, в глаза не видел, и мало ли… Вон, ребенок без единой прививки был, разве так можно?

И тут – такой подарок: и «р» выговаривает, и вообще болтает без умолку, внятно, чисто, даже стихи стал рассказывать!

Особенно охотно Ванечка выговаривал строчку из «Сказки о царе Салтане»: «По равнинам Окияна едет флот царя Салтана». Почему именно эту, никто не понимал, но он повторял ее раз по десять подряд, а потом наконец спросил тетю-учительницу:

– Ева, а что такое «равнины»?

Получив исчерпывающий ответ, любопытный ребенок успокоился и занялся своим обожаемым Егорушкой – начал учить его читать, прижимая безропотного кота носом к разноцветным буквицам в книжке со сказками Пушкина.

В общем, в родительском доме, конечно, царила сейчас обычная праздничная радость, и надо было идти туда, хотя сама Полина ничего похожего на радость не ощущала.

Она уже погасила в комнате свет, вышла в прихожую, надела свою короткую, расшитую бисером дубленку и взяла сумку с подарками, когда во входную дверь позвонили.

«Решили на всякий случай проверить», – вздрогнув от неожиданности, подумала Полина и крикнула:

– Пап, я уже иду! Я на секундочку за подарками забежала!

Второпях она повернула крутелочку на замке слишком резко, и крутелочка осталась у нее в руках.

– Бли-ин!.. – сердито воскликнула Полина, распахивая дверь.

Распахнула – и испуганно отшатнулась от порога. Отшатнулась, потом пригляделась – и даже ногой топнула от злости:

– Ой, е-елки-палки! И чего ж тебя именно сегодня нелегкая принесла?!