Текст книги "Возраст третьей любви"

Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.

С Соной он не спрашивал себя ни о чем.

Глава 9

В Москву Гринев вернулся последним самолетом с пострадавшими из Ленинакана.

Завалов было еще много, их по-прежнему разбирали днем и ночью. Приехал и уехал Предсовмина Рыжков, наконец пришла техника, о которой говорили в первые дни, прибыли вместе с техникой бульдозеристы, экскаваторщики, крановщики со всего Советского Союза.

Но живых под споро разбираемыми завалами давно уже не находили и оперировать было некого.

– Ну, это уже без нас разберут, – сказал ему на прощанье Боря Годунов. – Хоть что-то мы все-таки сделали, Юра…

Борька улетал в один с ним день, но не в Москву, а в Таджикистан, откуда пришло известие о новом землетрясении.

– Вот что значит високосный год! – возмущался Борька, как будто кто-то наверху плохо распоряжался временем. – Только успевай поворачиваться… А у меня уже, знаешь, по-моему, синдром образовался. Интересно, как его назовут – армянский, наверно?

Юра понимал, о чем говорит Годунов. Он и сам не мог представить, как все будет дальше. Вот он вернется в Москву – и что? Станет жить так, как будто ничего этого не было?

– Ты поосторожней там, в Гиссаре-то, – сказал Гринев. – Следи хоть, чтоб плиты на голову не падали.

– Какие там плиты, – махнул рукой Борис. – Там же кишлаки, ишаки, сакли. Как-нибудь… Да, а девушка твоя как? – вспомнил он.

– Какая моя девушка? – притворился Гринев.

– Известно какая – которую ты в больницу на ручках отнес, – хитро усмехнулся Борька. – Красивая, между прочим, девушка…

– Когда это ты успел разглядеть? – привычно поразился Юра, вспомнив, как самозабвенно долбил тогда Борька нависшую над ним плиту.

– Ну, красивую-то девушку сразу разглядишь, – резонно заметил Годунов. – Живая она?

– Была живая, – кивнул Юра. – В тот же день в Москву отправили.

– А наверху умерла, – сказал Борис; знакомая темная тень мелькнула по его только что веселому лицу. – Та, что камешком стучала. Еще теплая была, когда продолбились. А мальчик с ней лежал, годика три, тот давно закоченел. Сын ее, наверно…

Девушка, имени которой Юра так и не узнал, действительно была жива. Правда, она не приходила больше в сознание, и непонятно было, что с ней – кома, травматический шок?

– Я бы не рисковал, Юрий Валентинович, – покачал головой Ларцев, осмотревший девушку сразу, как только Гринев принес ее в больницу. – Жалко, я понимаю, но лучше все-таки отнять ей кисти, правую уж точно. Береженого Бог бережет!

– Но ведь сегодня самолет, – напомнил Юра. – Я бы тоже не задумывался, если бы не это, Андрей Семенович!

– Это, конечно, шанс… – задумчиво протянул Ларцев. – Что ж, Юрий Валентинович, рискнем, – наконец решил он. – Повезем так, а дома уж попытаемся. Хорошая тема будет вам для диссертации, а? – улыбнулся он напоследок.

Меньше всего Юра думал сейчас о диссертации. Дико прозвучало здесь для него это слово.

Он заглянул в палату, в которую положили неизвестную девушку, незадолго до отправки. Поспать ему так и не пришлось, но об этом он забыл. Большинство людей находились в эти дни в таком состоянии, что просто не чувствовали усталости, голода и прочих физиологических неудобств; все было сметено мощным нервным подъемом.

Девушка лежала у окна, голова ее была отвернута, лицо сливалось с подушкой, только краснела промытая ссадина на виске. Прозрачная трубочка тянулась от капельницы к ее плечу, к подключичному катетеру. Юра пробрался по узким проходам между кроватями, остановился над нею.

Она так странно притягивала его, он сам не мог объяснить себе этого притяжения! Наверное, дело было в том, что он держал ее на руках в те, первые минуты, что он пережил этот первый страх за нее, за ее угасающую жизнь.

И вот теперь он смотрел на ее лицо и радовался, что в нем, неподвижном, все-таки не чувствуется больше ужасной мертвенности черт.

Черты ее лица были привлекательны и сами по себе, независимо от Юриной тревоги за нее. Девушка была молода, ему не показалось сгоряча. И эта прелесть ее молодости так усилилась близостью смерти, стала такой пронзительной, что Гринев глаз не мог отвести от ее высокого белого лба, мягкого абриса щек, темных теней под глазами – то ли от перенесенных страданий, то ли просто от длинных густых ресниц…

Ему хотелось знать, как ее зовут, чтобы найти ее в Москве. Но вместе с тем он понимал, что найдет эту девушку, даже не зная имени: по тому чувству, которое охватывало его при взгляде на нее.

«Да ее же в Склиф отвезут, какие поиски!» – напомнил он себе, почему-то стараясь отогнать свои странные мысли.

– Она и сейчас живая, надеюсь, – повторил он, глядя мимо Бориса. – Завтра узнаю…

На работу Гринев вышел на следующий день по возвращении. А если б можно было, так и остался бы в больнице, куда прямо из аэропорта приехал с ранеными. Но пострадавших приняли в приемном покое, а его отвезли домой на той же «Скорой».

– Круто вам пришлось, – заметил шофер, едва взглянув на Гринева. – Не рвитесь уж теперь, доктор, отдохнуть вам надо. Выпить, отоспаться, в ванне отлежаться…

К собственному удивлению, Юра не чувствовал ничего, что должен чувствовать человек, вернувшийся из такого пекла. Ему не хотелось отмокнуть в горячей ванне, отоспаться в чистой постели, наесться домашней еды. Он и ел-то только для того, чтобы не обидеть маму.

Надя то и дело выходила из кухни, где что-то шкворчало и пахло, в комнату, где Юра сидел в глубоком старом кресле, которое бабушка Миля всегда называла вольтеровским, хотя, кажется, вольтеровское кресло должно было выглядеть как-то иначе.

– Что тебе еще дать, Юрочка? – спрашивала мама, прикасаясь к его мокрым волосам неповторимым своим движением, которое он знал и любил раньше, чем помнил себя. – Еще выпьешь бульону?

Бульону ему не хотелось – даже маминого, крепкого и ароматного; он и одну чашку едва в себя влил.

– Лучше водки, мам, – сказал он, виновато улыбаясь.

Хрустальный графинчик с водкой, стоящий перед ним на столике, был уже пуст, а желанное освобождение так и не наступало.

– Ева еще принесет сейчас, – кивнула Надя. – Наверно, нету в нашем магазине.

По дороге Юра попросил шофера остановиться у табачного киоска – сигареты, купленные в ереванском аэропорту, давно кончились – и вздрогнул, едва ступив на асфальт.

Кругом шумели машины, громко разговаривали люди, слышались все звуки большого, живого, родного его города, его Москвы, такие знакомые и любимые. А он стоял посреди улицы и слушал, как утробно вздрагивает асфальт, и не мог понять, что же это за гул такой, откуда он исходит, что сейчас произойдет? Пока не догадался наконец, что это просто линия метро проходит где-то рядом…

«Скорее бы на работу, – с тоской подумал Юра. – А сегодня уснуть бы, и ничего больше не надо».

«Свою» девушку Гринев увидел в первое же утро, во время обхода.

Во второй травматологии лежали девятнадцать тяжелых из Армении, и почти все с ампутациями. По коридору то и дело сновали черноглазые, черноволосые женщины с кастрюльками и сковородками – из кухни в палаты и обратно.

Присутствие родственников всегда поощрялось, хотя и создавало, конечно, некоторые неудобства, особенно когда те норовили принести болезным бутылочку-другую «от стресса» или прорваться к больному всей семьей во время карантина.

Но в этом вопросе заведующий второй травмой Светонин имел твердую позицию.

– Надо же понимать, кто у нас лежит, – говорил Генрих Александрович. – И каково им, и в каком состоянии родственники находятся. А то я тут недавно выхожу из реанимации, под дверью женщина стоит, плачет, а на нее уборщица орет: отойди, мол, не видишь, полы мою! Как будто та сюда от нечего делать забежала…

Армянские женщины сновали с кастрюльками, переговаривались гортанными голосами, катили к перевязочной каталки со своими и чужими больными, выносили судна, совали шоколадки медсестрам, что-то рассказывали врачам, плакали…

Шла обычная больничная жизнь, и в этой обычной жизни Юра увидел свою девушку.

Он не ошибся тогда, в Ленинакане, когда подумал, что узнает ее не по имени и даже не по лицу, а по своему чувству. Она лежала в шестой палате у окна, и он узнал ее сразу, как только открыл дверь.

Завотделением пытался объясниться с сухонькой старушкой, лежащей у входа. Старушка не говорила по-русски, молодая женщина с соседней кровати переводила, тоже подбирая русские слова, другие наперебой подсказывали, и от всего этого в палате поднялся легкий галдеж.

Гринев прошел через всю палату и остановился у ее кровати. Она немного переменилась за то время, что прошло после Ленинакана, и он не сразу понял, в чем состоит перемена. То, что он почувствовал при виде ее, осталось неизменным.

«Волосы короткие, – наконец догадался Юра. – Ну конечно, волосы у нее спутались, пришлось остричь. Кому здесь было ее расчесывать?»

– Здравствуйте, – сказал он. – Вы меня не помните?

Девушка медленно подняла на него глаза, и он растерялся под ее взглядом, как мальчик.

Глаза у нее были – как у Царевны Лебеди на врубелевской картине. И точно так же казалось, что она никогда не отведет взгляд, всегда будет смотреть на тебя.

Брови разлетались до висков, и от этого лицо девушки выглядело одновременно суровым и беспечным.

Но глаза ее не были ни суровы, ни тем более беспечны; что-то совсем другое застыло в них. Это была такая полная, такая безысходная тоска, что невозможно было выдержать ее медленный взгляд исподлобья.

Девушка молчала.

– Не помните? – повторил Гринев, прямо глядя в черные провалы ее глаз. – Мы виделись с вами в Ленинакане. То есть это я вас видел, а вы, конечно, не помните, вы же без сознания были…

– Почему же, я помню, – произнесла она наконец. – Вы меня вытащили из-под завала, а потом надели свою куртку и отнесли в больницу. Я все хорошо помню, – повторила она, и лицо ее болезненно дрогнуло при этих словах.

– Моя фамилия Гринев, зовут Юрий Валентинович, – сказал он. – Я ваш палатный врач.

– Меня зовут Сона, – произнесла она таким тоном, каким отвечают английский урок. – Сона Туманян. Спасибо, что вы меня спасли.

Юра стоял в растерянности, не зная, что вообще можно говорить, глядя в эти мертвые глаза.

– Дайте я посмотрю ваши руки, – попросил он наконец. – Вам повезло, что сразу был самолет. Иначе пришлось бы…

– Да, повезло, – кивнула Сона, и глаза ее на мгновение вспыхнули, но таким горьким, таким нерадостным огоньком, что Юре стало не по себе. – Очень повезло.

Смотреть ее кисти под гипсом, собственно, не было особенного смысла. Но он все-таки осмотрел кончики ее пальцев, подержал загипсованные руки в своих руках и снова положил на одеяло. Сона при этом даже не взглянула на них, как будто это были какие-то отдельные, посторонние ей предметы.

– Скажите, что с моей мамой? – вдруг спросила она. – Здесь никто не знает… А вы знаете, я чувствую.

Кажется, это было единственное, что ее еще волновало: голос у нее переменился, когда она задала этот вопрос.

Юра молчал. Он понимал, что каждая лишняя секунда молчания уже является ответом, и все-таки не мог себя заставить сказать ей хоть что-нибудь.

«Пустая правда… – вдруг вспомнил он. – К чему она ей сейчас?»

– Здесь вашей мамы нет, – твердо произнес он. – Значит, надо будет искать, надо будет звонить, писать. Это все можно сделать, Сона! У вас есть еще родственники?

– Есть, – кивнула она. – Были… Тетя Света, мамина сестра, в том же доме жила, прямо над нами. Может быть, она жива? У нее сын Вазгенчик, три года. Вы ничего не слышали о них?

Она спрашивала быстро, лихорадочно, и больше не поднимала на него глаз. От этого с ума можно было сойти: еще, значит, и тетя с ребенком…

– Мы все это выясним в ближайшее время, – повторил Гринев. – А сейчас вам надо подумать о себе. Надо постараться…

– Зачем? – перебила она. – Постараться жить, так вы скажете, да? А зачем – вы не знаете?

– Ну, как… – не нашелся с ответом Юра. – Вы молодая женщина, у вас все впереди…

– Вы думаете? – усмехнулась Сона.

Светонин наконец подошел к ее кровати, спросил о самочувствии, она ответила, и Гринев вздохнул с облегчением, отойдя на шаг в сторону. Но взгляд ее все равно чувствовался, куда ни отойди.

О маме ее Юра, конечно, ничего выяснять не стал. А о тете на всякий случай послал запрос в Ереван через ЦК комсомола, как только Годунов вернулся из Таджикистана. Хотя по Сониному описанию было похоже, что ее тетя Света и братик Вазгенчик – те самые, к которым не успели пробиться наверх спасатели.

Он обо всех послал запрос: и о тете Свете, и о дяде Левоне, жившем на улице Кирова, и о семье дяди Левона, и о Тигране Самвеляне, о котором Сона сказала, что это ее жених.

Услышав про Тиграна, Юра невольно напрягся. Но, конечно, запрос послал и о нем – до глупостей ли!

Ответ пришел довольно быстро – видно, Борька ускорил, как и пообещал. Но, получив ответ, Юра подумал: лучше бы продлились их поиски хотя бы годик…

Не осталось никого – ни тети с сыном, ни дяди с его семьей, ни Тиграна. Отсюда, из Москвы, это могло показаться невозможным: столько народу, у одного Левона Аванесяна было пятеро детей, хоть кто-нибудь должен же был уцелеть! Но Юра-то помнил, что там творилось: многоэтажные дома скручивались спиралями, под развалинами находили только щепки от крупных вещей – от диванов, шкафов, пианино. И школу, в которой мертвые дети лежали целыми классами, он тоже помнил…

Но сообщить об этом Соне – нет, это было выше его сил! Когда он сказал, что послал запрос, что его друг из ЦК комсомола будет внимательно следить за этим делом, – она немного оживилась, даже щеки порозовели.

– Я вам очень-очень благодарна, – сказала Сона. – Я не знаю, как смогла бы сама, Юрий Валентинович, если бы не вы…

Сону, единственную из всей палаты, никто не приходил проведать. Правда, армянские родственницы ухаживали и за нею, наравне со своими больными кормили ее фруктами и свежим мясом с Центрального рынка. Но разве в этом было дело!

Гринев старался говорить с ней как можно больше и чаще, и никто не удивлялся, что палатный доктор задерживается возле Сониной кровати дольше, чем возле остальных. Несчастная девушка, такое горе, такое горе, вай мэ, найдется ли у нее кто-нибудь живой?

Но руки ее, к счастью, заживали хорошо, гораздо лучше и быстрее, чем можно было ожидать.

– Вот снимем вам гипс, Сона, – сказал Гринев однажды утром, – совсем по-другому себя почувствуете. Вы даже не представляете, какое это чудо, что руки удалось сохранить! Зря, думаете, студентов к вам водят? Да что там руки – как вы вообще выжили, это ведь чудо не меньшее! Голову ушибло, столько времени была сдавлена правая кисть, представляете, что это такое? Почки могли отказать, шока вы могли не выдержать – и все это позади, вы живы, и теперь…

– Скажите, Юрий Валентинович, они ведь двигаться уже не будут? – перебила она.

– Кто? – не понял Гринев.

– Кисти, пальцы – никогда?

Какие-то странные, едва ли не оживленные интонации прозвучали в ее голосе, и он насторожился.

Сона чувствовала себя гораздо лучше и во время обходов уже не лежала, а сидела на своей кровати, кутаясь в линялый больничный халат. И теперь она смотрела на него снизу, с кровати – лихорадочным исподлобья взглядом.

Она говорила по-русски очень грамотно и правильно; Юре даже в Москве не часто приходилось слышать такую красивую, словно с давних времен сохранившуюся речь. Только певуче-вопросительные интонации да манера строить фразу отличались от московского говора. Впрочем, он еще в Ленинакане заметил, что в интеллигентных семьях по-русски часто говорят очень правильно.

– Возможно, не так, как раньше, – осторожно сказал он. – Может быть, пальцы вообще… не очень хорошо будут двигаться. Но уверяю вас, по сравнению с тем, что могло быть, это такие пустяки! Ну, будете немного больше времени тратить на бытовые подробности, это же так…

Тут он осекся, заметив, как жутко сверкнули ее глаза, – и тут же погасли.

– Это что-то значит для вас, Сона? – тихо спросил Гринев. – Ваши пальцы?.. Больше, чем я мог предполагать?

Она усмехнулась, опустила глаза, а когда подняла снова, в них уже стояло привычное безжизненное выражение.

– Да, наверное, – сказала Сона. – Дело в том, что я была пианисткой, и все это, конечно… очень некстати.

Гринев молча вышел из палаты. Ответ из Еревана уже лежал в кармане его халата, он все утро думал, как сказать Соне, и специально завел разговор о том, что ей повезло…

«Идиот, подготовил ее, называется! – с ненавистью к себе думал он, идя по коридору к перевязочной. – Как будто к этому можно подготовить…»

– Но ведь о маме здесь не сказано! – с отчаянным, неодолимым упорством повторяла Сона. – О маме же они не сообщают, вы же сами видите, да? Ведь там был полный хаос, как же вы не понимаете! Надо запросить о ней отдельно, прошу вас, Юрий Валентинович, сделайте это, я бы сама, но я не знаю, как, кого… Или вы думаете, что лучше все-таки мне самой – может быть, они лучше будут искать, если узнают, что дочь?..

Она сидела за столом в ординаторской, за окнами белесо светились ночные фонари, белели покрытые снегом крыши. Вынутый из конверта листок лежал перед нею, и Сона старалась не смотреть на этот листок, как будто под ним свернулась змея.

Юра чувствовал: еще одно ее слово – и у него самого начнется истерика. Но истерика у него начаться, конечно, не могла, да еще в присутствии этой девушки, которая, он ясно видел, находилась на грани безумия.

«Хоть заплакала бы, что ли, – с тоской подумал он. – Что ж это такое творится, есть ли этому предел?»

– Послушайте меня, прошу вас, Сона, – в сотый раз повторял он. – Я не запрашивал о маме, потому что… Потому что видел ее мертвой. Мне больно говорить вам об этом, я бы рад не говорить, но нельзя больше скрывать. Я видел ее мертвой, я сам… доставал ее из-под развалин. Но я пошлю еще запрос, конечно, пошлю, раз вы просите! – наконец вырвалось у него.

«Что ж я за скотина, зачем ее уговариваю? – подумал он в отчаянии. – Да пошлю я еще запрос, еще сто пошлю запросов, если это ее успокоит хоть немного!»

– Тогда скажите, как это было? – тем же лихорадочным тоном выговорила она. – Как это было – как она лежала, где, что на ней было надето?

Этого только не хватало! Под дулом пистолета он не рассказал бы Соне, как именно вытаскивал ее маму из-под плит…

– На ней был такой же халат, как на вас, – сказал Юра. – Вы помните, во что были одеты? Шелковый, японский, в таких же цветах, драконах… Она лежала, видимо, в соседней комнате: вы были от нее отделены стеновыми панелями.

И тут она наконец заплакала. Упала щекой на стол – руки по-прежнему неподвижно лежали на коленях – и заплакала отчаянно, со вскриками и всхлипами. Гринев много раз слышал этот плач, он в ушах у него стоял после Ленинакана.

Жалость разрывала ему сердце, он не мог смотреть, как она плачет! И чувствовал вместе с тем, что не одна жалость влечет его к ней…

Юра встал, подошел к Соне, присел на корточки у стола рядом с нею. Глаза у нее были закрыты, слезы градом катились из-под ресниц, голова судорожно вздрагивала и билась виском о стол. Он подложил ладонь под ее бьющийся висок, почувствовал пальцами маленький шрам и осторожно погладил отросшие, перышками торчащие завитки волос.

Ему казалось, что Сона не замечает, не чувствует его прикосновения, – и вдруг она повернула голову, лицом уткнулась в его ладонь и зарыдала еще отчаяннее. Ее слезы текли теперь у Юры между пальцами, и он замер, чувствуя ее мокрое лицо у себя на ладони.

Открылась дверь, Коля Клюквин возник было на пороге, но, заметив плачущую Сону, тут же отступил назад, заодно придержав еще кого-то в дверях. Все отделение знало об этой девушке, к которой никто не приходил, сочувствовало ей, а заодно Гриневу: каково ему будет сообщать, что все у нее погибли…

Говорить было нечего. Юра просто смотрел на нее неотрывно, сидя на корточках у стола, и свободной от Сониных слез рукою осторожно гладил ее по голове.

Глава 10

Зима кончилась быстро. За работой Гринев не заметил, когда это произошло, и с удивлением услышал однажды в перевязочной, как ранняя февральская капель уже вовсю стучит по оконному карнизу. Он вообще мало обращал внимания на перемену погоды, смену времен года – не то что Ева, которая чувствовала все эти внешние приметы как события собственной жизни.

С того вечера, когда Гринев сказал о смерти всех ее родных, Сона старательно избегала его. Ему нелегко было это видеть.

«Попросил бы Светонина, – с тоской думал Юра. – Завотделением, вполне естественно, что он сообщает, и человек душевный, сумел бы правильно…»

Но понимал при этом, что по-другому было почему-то невозможно.

Конечно, «избегала» – это было сильно сказано. Каким образом больная может избегать своего палатного врача? Но Юра видел, что Сона определенно, даже резко, ограничивает общение с ним именно отношениями больной и доктора, и ему больно было сознавать, что он сам перечеркнул возможность других с нею отношений.

А то, что ему хочется с нею другого, большего, всего, – это он понимал ясно. Юра вообще не привык уходить от ясных ответов – ни другим, ни себе самому – и теперь тоже не пытался это сделать.

Он не анализировал, не копался в собственной душе. Чувство, так мгновенно возникшее у него при первом же взгляде на Сону, совсем недолго оставалось для него странным, неясным.

И почему оно возникло, он тоже не анализировал. Какой в нем был процент жалости, сочувствия и какой – просто любви, от которой перехватывало дыхание…

Это была первая его любовь, и Юра узнал ее сразу, безошибочно.

Может быть, он так быстро все понял потому, что в отношениях с женщинами ему были к тому времени знакомы все чувства, кроме любви.

Это не значило, что он ограничивался до сих пор только постелью. Просто в чувствах к женщинам ему было ведомо столько же оттенков, сколько самих этих чудесных созданий, даривших его своим вниманием.

А свою первую женщину спустя годы Юра вспоминал с самой большой благодарностью. Хотя в то время, когда возникла их близость, он был полон противоречивых чувств…

Он приехал на любимый свой Джан-Туган не первый раз, но впервые не школьником, мальчиком, а настоящим студентом. И это сознание своей подтвержденной взрослости наполняло Юру тайной гордостью, которую, правда, стыдно было бы показать посторонним.

Да и кому было показывать? Все здесь были наравне: катались днем на лыжах, собирались вечерами в компаниях, выпивали, пели под гитару… И, конечно, флиртовали напропалую.

Объектов для мужского внимания было более чем достаточно. Женщины на Джан-Туган приезжали спортивные, а значит, если и не всегда красивые «на личико», то по крайней мере стройные, с хорошими фигурками. У Юры глаза разбегались, а ночью снилось такое, что даже целодневное катание на лыжах не помогало.

Впрочем, мучиться ночами в одиночестве ему пришлось недолго. И произошло это так же естественно, как у всех происходило здесь, в условиях горной свободы.

Четвертую соседку по столу, приехавшую двумя днями позже из Ленинграда, звали Наташа. В день приезда она появилась только к обеду и сказала, улыбаясь:

– Надо было вас предупредить, чтобы порцию мою съедали. До чего ж трудно вставать чуть свет, правда? За все полгода хочется отоспаться!

При этих словах она прижмурилась, сверкнула ярко-голубыми глазами и засмеялась таким переливчатым смехом, что у Юры мурашки пробежали по спине и сладко заныло все внутри.

На следующий день после завтрака она догнала его у подножья горы, возле подъемника.

– Погодите, молодой человек! – услышал Юра у себя за спиной. – Вас Юра зовут, да? Давайте вместе съедем разок, что-то я побаиваюсь с непривычки.

– Давайте, – радостно улыбаясь, согласился он. – А вас – Наташа?

– Правильно! – Она одарила его тем самым сверкающим взглядом, от которого хотелось зажмуриться. – Только давай сразу на «ты», а то смешно даже.

Насчет непривычки Наташа явно кокетничала. С горы она слетела как птица, и с таким непринужденным изяществом, что смотреть было приятно. Особенно приятно потому, что спортивные брюки сидели на ней в обтяжечку: ей было что таким образом подчеркивать.

Съехали вместе разок, потом еще разок, еще – и не заметили, как подошло время обеда. За обедом они уже вовсю болтали, и Юра не переставал удивляться своему красноречию: вообще-то он был не слишком разговорчив – в отца, а не в бабушку.

– А теперь – отдыхать, отдыхать! – сказала Наташа, вставая из-за стола. – На гору завтра, а сегодня только в постель! Это соседка моя по комнате – та до вечера на Чегет отправилась с экскурсией. Но она уже отбывает завтра, а мы на экскурсию и потом успеем, правда, Юра?

Она так выразительно посмотрела на него, так мимолетно произнесла свое «мы»… Даже его юношеской интуиции хватило, чтобы догадаться.

Когда через полчаса после обеда Юра едва слышно постучал в Наташину дверь – в его же корпусе, только на другом этаже, – она уже лежала в постели.

– Открыто, Юрочка, открыто! – донесся из-за двери ее голос. – А стучаться, между прочим, в таких случаях необязательно. – Это она добавила, когда он уже вошел, и посмотрела прямо ему в глаза своими веселыми, дразнящими глазами. – Ну, неважно, это с опытом придет…

В том, что ей опыта не занимать, Юра убедился в ближайшие минуты. Наташа сама обняла его, склонившегося над кроватью, притянула к себе и расстегнула пуговки на его рубашке. И уже в первых движениях ее пальцев почувствовался опыт – в том, как торопливо и вместе дразняще она перебирала пуговки… А когда таким же дразнящим, перебирающим движением она прикоснулась к его изнемогающему телу, быстро опустив руку вниз, уже под одеялом, – Юра с трудом подавил даже не стон, а вскрик от пронзившего его наслаждения.

Так же быстро Наташа догадалась, что у него это происходит впервые. И даже засмеялась от удовольствия, снизу заглядывая в его полузакрытые глаза.

– Не боишься, Юрочка? – спросила она, кладя руки на его вздрагивающие от нетерпения бедра. – Правильно, не бойся – все у тебя получится!..

И таким же быстрым движением мягкой руки она помогла его торопливым, ищущим толчкам – помогла ему войти в ее тело…

Сначала он чувствовал смущение оттого, что все это происходит днем, при свете, и что слышны в коридоре чьи-то шаги, смех. Он даже оглядывался на дверь, заодно отводя глаза от ее открытой груди.

– Ю-урочка-а! – Наташа дунула ему в ухо, зубами слегка прижала мочку. – Ты на меня смотри, на меня – или не нравлюсь? И целовать не забывай – во-от так, в губы, а теперь сюда, о-ох умница…

Она нравилась ему необыкновенно, и он перестал оглядываться.

– Ты прелесть! – засмеялась Наташа, когда Юра поднял голову от ее груди и перевел наконец дыхание. – Хорошо было?

Ему было так хорошо, как никогда в жизни, он чувствовал в себе такую легкость, словно был наполнен водородом, как шарик на Тверском бульваре. Только немного стыдно было сразу посмотреть ей в глаза: как будто бы просто поболтали о том, о сем…

Наташа читала по его лицу, как по открытой книге.

– Милый ты мой мальчик! – Смех ее снова зазвенел колокольчиком; она совсем не опасалась, что услышат в коридоре. – Чего ты стесняешься, а? – Смеясь, она опрокинула его на спину, чтобы некуда ему было отвернуться, и принялась целовать, щекотать. – Ты красивый, Юрочка, страстный, ласковый, не хам какой-нибудь, это же сразу чувствуется! Женщине с тобой хорошо до невозможности. И чего тебе стесняться, сам подумай? Смотри, радуйся, жди, сейчас опять захочется. Да глазами меня можешь съесть, мне же только приятно!

И она совсем откинула одеяло, открывая его восхищенному взгляду все свое голое прекрасное тело.

Так же легко Наташа разгадала его чувства в тот день, когда уезжала с турбазы.

Юрин поезд шел из Нальчика еще только завтра вечером. Он хотел проводить Наташу до города, но она не позволила.

– Глупости какие, Юрочка! – засмеялась она. – До автобуса, и хватит. Ну, проведем еще три часа вместе – какая разница? Все равно с тобой, мое солнышко, и дни летят как минуты.

– Почему ты не дашь хотя бы телефон? – произнес он с отчаянием в голосе.

– Потому что с такого, как ты, станется и в Ленинград ко мне приехать, – спокойно объяснила она. – А мне этого, Юрочка, нельзя. У меня супруг партийный начальник, ему еще карьеру делать. Приходится уважать его потребности, раз он мне обеспечивает непыльную жизнь. И на том спасибо, что сюда без него вырвалась. Он у меня, знаешь, этого не любит – лыжи, горы, – улыбнулась она. – У них там свои развлечения. – И, заметив, как переменилось Юрино лицо, Наташа добавила: – Меньше думай, маленький. Ты мужчина чудесный, притом не только от неопытности, уж я-то в этом понимаю. Подарочек даже сам догадался! – Она крутнула на пальце дешевенькое серебряное колечко, купленное им в поселковом магазине: на дорогое денег не хватило, колечко к тому же оказалось велико, но Наташа была в восторге. – Тебя все женщины будут любить, поверь мне, такие, как ты, не часто встречаются… А ты старайся каждую почувствовать – чего ей хочется, что для нее хорошо. И будешь ты неотразимый, для каждой женщины желанный. Это тебе от меня совет вместо подарочка!

Наташа крепко поцеловала его в губы, подхватила свою сумку, лыжи и легко взлетела по ступенькам в автобус.

«Почему она не сказала, что замужем? – думал Юра, возвращаясь на турбазу. – Как-то все-таки… А может, правильно, что не сказала? – тут же пришло ему в голову. – Я не смог бы, наверное, если б знал…»

Воспоминания о Наташиных губах, обо всем ее стройном, пленительном теле скоро потускнели – к его удивлению, он-то думал, что не забудет этого никогда. Но «подарочек» запомнился: наверное, Юра сам почувствовал правоту своей первой женщины.

Часто или не часто встречаются такие, как он, об этом Юра не думал. Но женщины обращали на него внимание сразу, безошибочно выделяя в любой компании – хотя он, видит Бог, не прилагал для этого никаких особенных усилий.

Он просто чувствовал, в чем состоит желание каждой из них – во всяком случае, каждой из тех, что были для него привлекательны. И их желание сразу передавалось ему, потому что в каждой была своя прелесть, и легкость, и нежность… Много было чувств, которыми сопровождались отношения с женщинами!

А его молодость, свежесть, замеченная Наташей страстность совершенно сводили на нет цинизм, который неизбежно проявился бы в этой повторяемости отношений, будь Юра постарше.

Да и нельзя сказать, что женщин у него было много. И с несколькими одновременно он быть не мог. Бывали романы, всегда почему-то такие же легкие, как тот первый, с Наташей. Они длились какое-то время, а потом угасали сами собою. Юра не стремился связать жизнь ни с одной из тех, для которых он был, по Наташиному пророчеству, желанный. И женщины, наверное, это чувствовали, и постепенно исчезали в отдельной от него жизни, сохраняя к Юре такую же благодарность, какую он сохранил к Наташе…