Текст книги "Возраст третьей любви"

Красивые женщины привлекали, горячили кровь, но все же занимали Гринева ровно настолько, чтобы не мешать работе, которой отданы были его лучшие силы.

До тех пор, пока не появилась Сона.

В пятницу вечером Гринев уходил домой рано. Конечно, только в эту пятницу: просто совпало так, что не было у него дежурства, не было и особенно тяжелых больных, с которыми пришлось бы задержаться. И он уходил с работы в половине восьмого.

На лестничной площадке восьмого этажа дым стоял сизой стеной: здесь курили и ходячие больные, и врачи, и родственники. Проходя сквозь этот застоявшийся дым, Гринев не сразу заметил, что кто-то сидит на подоконнике. А заметив краем глаза, присмотрелся и остановился.

– Зачем вы здесь сидите, Сона? – спросил он. – Дует из окна.

– Не в палате же мне курить, – резким, вызывающим тоном ответила она.

– А вы разве курите? – удивился Гринев. – Я не замечал.

Курила она, судя по всему, второй или третий раз в жизни: не затягивалась, только в рот набирала дым. Гипс ей недавно сняли, и сигарета была зажата между двумя ее неподвижными красными пальцами.

– Так нельзя курить, – заметил Гринев. – Рак губы наживете.

– Да? – В ее голосе прозвучала насмешка. – Какой вы правильный человек, Юрий Валентинович! А почему вы мне не расскажете, как капля никотина убивает лошадь?

– Я в том смысле, – смутился Юра, – что если уж курите, то лучше затягиваться.

– Спасибо. – Сона замолчала, но видно было, что ей хочется говорить, и все равно что. – Я воспользуюсь вашим советом.

Она затянулась, тут же закашлялась, спрыгнула с подоконника и покачнулась. И тут Гринев заметил, что она пьяна. Конечно, не вусмерть, но выпила достаточно для того, чтобы нетвердо держаться на ногах. Он присмотрелся: в углу подоконника стояла начатая бутылка коньяка.

– Тоже хотите выпить? – перехватив его взгляд, спросила Сона.

– Ну, если вы предложите, – усмехнулся Гринев.

Она была так неумела в своей попытке казаться грубой, бывалой, что сердце у него болезненно дрогнуло. Сона зажала горлышко бутылки между двумя прямыми пальцами, протянула ему. Он взял бутылку, подержал в руке, потом расстегнул куртку и опустил бутылку во внутренний карман.

– Что вы делаете? – возмутилась она. – Почему забираете?

– Я не привык пить с женщинами на вонючей лестнице, – спокойно объяснил Гринев. – Для этого есть другие места.

– Какие, например? – усмехнулась Сона.

– Например, ресторан.

– О-о! – протянула Сона. – Тогда мне долго придется ждать, пока вы вернете мой коньяк!

– Почему же? – Он всматривался в ее лихорадочно и мутно блестящие глаза, в кривящиеся усмешкой, вздрагивающие губы. – Часа полтора, не больше. Пойдемте?

– Куда? – не поняла она.

– Да в ресторан, в ресторан, я же сказал.

И тут Сона вдруг улыбнулась. Юра впервые видел ее улыбку, и она оказалась такой, что сердце у него стремительно заколотилось. Выражение беспечности, которое почему-то почудилось ему в рисунке широко разлетающихся Сониных бровей и которое ни разу не проявилось в реальности, – сразу переменило ее лицо, только что бывшее суровым.

И хотя слова ее были прямо противоположны выражению лица, Юра уже не мог отвести от него взгляда и слышал не слова, а только то, что говорили эти летящие брови, глубокие, удивленные глаза, опушенные мохнатыми ресницами…

– Вы просто циничный человек, Юрий Валентинович, – сказала Сона. – Вам нравится ставить меня в неловкое положение, да? А если я возьму и пойду с вами в ресторан – вот прямо отсюда, в этом халате и тапках, – приятно вам будет? Что вы тогда скажете?

– Я скажу вам спасибо, – вглядываясь в ее лицо, ответил Юра. – И попрошу вас подождать пять минут, пока я найду для вас какую-нибудь одежду. Вы замерзнете в халате и тапках. Подождите меня, пожалуйста!

И, не дожидаясь ее ответа, Юра скрылся за дверью отделения.

– Людочка, – быстро проговорил он, распахивая дверь сестринской, – выручи, а?

– Что случилось, Юрий Валентинович? – испуганно спросила дежурная сестра Люда Быховец.

– Ничего не случилось. Дай на три часа свое платье! И пальто с сапогами тоже.

– Зачем? – изумилась Люда.

– Ну надо, солнышко, надо! Ночью верну.

– Да пожалуйста… – протянула она. – Если надо…

Под Людочкиным нейлоновым халатом завлекательно просвечивало что-то ажурное; едва ли это было платье. Она открыла шкаф, достала вешалку с чем-то вязаным, длинную дубленку.

– А для кого все-таки, Юрий Валентинович? – спросила она.

– Для Соны Туманян, – ответил Гринев. – Я ее заберу на пару часов, вы тут не беспокойтесь.

– А-а, – насмешливо протянула Людочка. – Психотерапией решили заняться, Юрий Валентинович? Успехов вам!

Гринев часто ловил на себе Людочкины неравнодушные взгляды, и, конечно, она приобиделась, узнав, для чего ему так срочно требуется ее платье. Но ему сейчас было не до Людочкиных обид.

– Спасибо! – сказал Гринев, перекидывая платье и дубленку через руку и держа в другой руке высокие сапоги. – С меня шампанское, Люда!

Сона все так же неподвижно стояла на лестничной площадке, прислонившись к подоконнику.

– Вот и платье, – сказал Юра, останавливаясь перед нею. – И пальто.

И вдруг он подумал, что ей неприятно будет надеть чье-то платье, пахнущее сладкими духами. Ему точно было бы противно влезть в чужую одежду; его даже передернуло, когда он подумал об этом. И сапоги – с чего он взял, что они будут ей впору? А главное: так ли уж ей хочется пойти с ним в ресторан? Она ведь в запальчивости сказала…

Сона молчала, и Юра решил, что она не хочет надевать чужое платье, никуда не хочет идти с ним, чужим ей человеком…

– Можете здесь переодеться, я отвернусь, – быстро проговорил он, боясь, что сейчас она скажет что-то определенное, не оставляющее сомнений.

– Нет, – покачала головой Сона, и Юра почувствовал, что сердце у него замерло. – Я в палате переоденусь, мне надо еще… Подождите, пожалуйста.

Все складывалось так удачно, как и предполагать было невозможно. Вчера дали зарплату, ночь Гринев дежурил, так что и деньги были при нем; можно было не думать даже об этом.

Ни о чем постороннем можно было не думать – только смотреть, как меняется выражение ее лица, и надеяться, что она еще раз взглянет на него не так, как смотрела прежде…

Ехать Гринев собирался в «Прагу», где у него был надежный блат – и значит, опять-таки не придется думать о посторонних вещах.

Блат образовался очень просто, как образовывается он у всех врачей. Привезли как-то вечером во время его дежурства в доску пьяного парня со сломанной ногой. Перелом оказался несложный, с небольшим смещением, но протрезвевший наутро парень убивался так, как будто ногу ему пришлось отнять.

– Это ж когда я на работу теперь выйду? – стонал он во время обхода. – Дурак я, ой дурак! Мало что на больничный загремел, так ведь по какой причине, а?! Это ж теперь и в справочке укажете, да, доктор?

Оказалось, что Паша Тараваев служит официантом в «Праге».

– У нас место сами понимаете какое, – объяснял он Гриневу уже при выписке. – От желающих отбою нет. А тут я по пьянке на два месяца слетел. Уйдут меня, Юрий Валентинович…

– Да не пишу я тебе про пьянку, – усмехнулся Гринев. – Можешь начальству своему сказать, что сломал ногу, геройски спасая пионера из-под трамвая. Если хотят, пусть мне позвонят, я засвидетельствую.

– Да я ж… – Паша даже задохнулся от переполняющих его чувств. – За мной, Юрий Валентиныч, не закиснет! Вы вот возьмите пока, а потом я еще – сколько скажете!..

То, что индульгенция выдается бесплатно, потрясло Пашу еще больше, чем сам факт ее выдачи. Он то вскакивал, то садился, крутил головой и повторял:

– Ну, Юрий Валентиныч, ну вы… Ну я… Если что – всегда ко мне! – заверил он. – С девушкой там, с компанией – всегда! Швейцару так и говорите, что ко мне, метру тоже, если даже не в мою смену. Обслужим по высшему разряду, не сомневайтесь! Пиво чешское с собой, если надо, хоть ящик возьмете! Мы ж его вообще посторонним не подаем.

Посторонними честный служитель общепита называл посетителей.

С тех пор Гринев однажды воспользовался Пашиным приглашением – встречались компанией однокурсников – и убедился, что тот верен своему слову.

Сона появилась ровно через десять минут, и Юра едва не ахнул, увидев ее. Он знал, как меняет женщин нарядная одежда, косметика, туфли на высоких каблуках, и не удивился бы, увидев такую перемену.

Но на Соне не было косметики, не было выходных туфель, и Людино платье оказалось самым обыкновенным – какой-то довольно бесформенный вязаный балахон. Правда, цвет был красивый – темно-бордовый, и очень шел к Сониным глазам.

Но его поразило все-таки не это. Юра видел, как переменилось ее лицо. Оно словно осветилось изнутри необыкновенным, очень ярким огнем, и стало совсем другим от этого глубинного света. Глаза больше не казались темными ямами: они поблескивали таинственно, с тем самым выражением – удивленным, беспечным? – которое он однажды заметил в разлете ее бровей. Волосы у Соны отросли за два месяца и лежали на щеках мягкими завитками, подчеркивая плавный абрис ее лица.

Юре хотелось сказать ей так много – даже просто о том, как чудесно она выглядит сейчас, – что он не смог сказать ничего.

– А на голову – на голову-то я забыл… – только и произнес он, глядя в ее бездонные черные глаза. – Там, кажется, дождь. Или снег. Но мы поймаем такси.

Юра говорил отрывисто, по-другому не получалось: дыхание перехватывало. Сона молчала.

Все помогало ему в этот вечер. Такси стояло прямо у больничного крыльца: кого-то привезло и как раз собиралось отъезжать, водитель еще пересчитывал деньги.

Смена в «Праге» оказалась Пашина, не пришлось долго объясняться с дородным швейцаром, к которому Гринев с трудом пробился через толпу у входа.

– Юрий Валентиныч! – обрадовался Тараваев, выйдя к нему из зала. – А я уж думал, забыли меня, даже неудобно. Ногу-то как хорошо доктор мне починил, – сказал Паша, обращаясь к Соне. – За всю смену не заболит ни разу, а работа сами видите какая. В зале хотите посидеть или в кабинет провести? – поинтересовался он уже у Гринева. Тот взглянул на Сону, и она поспешно ответила:

– Лучше в зале, если можно.

Она второй раз нарушила молчание – всю дорогу неподвижно сидела в такси, отвернувшись от него, смотрела в мокрое окно на мелькающие огни московских улиц и только однажды спросила:

– Что это там, где фонари?

– Арбат, – кашлянув, ответил Юра. – Приехали, Сона.

Он давно не был в ресторане, но не ощутил стеснения, которое ощущают люди, не привыкшие к особенному вечернему гулу большого зала, к тихому позвякиванию приборов и глубокому блеску зеркал, ко всей этой атмосфере, от которой веет торжественностью. Бабушка водила Юру в рестораны с самого детства – правда, не в «Прагу», которую почему-то не любила, а чаще в «Берлин», где с удовольствием обедала по воскресеньям с подружками, или в «Пекин», где иногда встречалась со знакомыми по будним дням, или в ресторан Дома кино, где вообще чувствовала себя как в собственной квартире.

И особенно она любила приходить в ресторан с уже взрослым внуком – чтобы он помогал ей снимать шубу, подавал руку, пропускал перед собою в двери и загадочно улыбался, если кто-нибудь из давно не виденных приятелей начинал расспрашивать, что это за молодой человек с Милечкой…

После бабушкиной смерти Юру в рестораны не тянуло, но стеснения в них он не испытывал никакого.

В отличие от Соны – та вся сжалась, идя рядом с ним по Зеркальному залу «Праги». Гринев почувствовал это и взял ее под руку; Сонин локоть вздрогнул у него в ладони.

– Вот тут хорошо будет. – Паша наконец подвел их к столику на двоих рядом с большим, как окно, зеркалом. – Приятного вечера!

Он одним взмахом постелил свежую скатерть, принялся расставлять приборы. Юра открыл меню.

– Выбирайте, Сона, – предложил он.

Она свою книжечку не открыла и ничего ему не ответила – сидела, опустив плечи, не глядя на Гринева.

– Сона, – сказал он, – извините меня за навязчивость… Если хотите, мы можем уйти.

– Нет-нет. – Она вздрогнула, словно проснувшись. – Не обращайте внимания, Юрий Валентинович, это у меня все время так. Какая-то заторможенность… Выбирайте сами, я все равно не знаю, что. Только пусть принесут что-нибудь крепкое выпить, да? Сразу.

– Да! – Он обрадовался возможности улыбнуться. – А я ведь обманул вас, не отдал коньяк. В куртке осталась бутылка. Но это даже лучше: можем здесь напиться, а потом на улице добавить. Армянский есть коньяк, Паша? – спросил он.

– Я ж сказал, для вас все есть, – обиделся Паша. – Коньяк армянский – делов-то! Масленица сегодня, Юрий Валентиныч. Блины будете кушать? С икоркой можно, черную получили свежую.

Юра кивнул, заказал еще закуски, не помня, что заказывает. Паша принес графинчик с коньяком, налил понемногу в пузатые хрустальные бокалы.

Если Соне хотелось выпить поскорее, то уж Гриневу и подавно. Он никогда не чувствовал такой скованности с женщиной, и именно с той, к которой тянулся весь, без которой не мог, не хотел представить себя… И он обрадовался освобождающей волне, которой разлился по всему телу коньяк.

«Не обедал же сегодня, – вспомнил Юра. – То-то сразу взяло».

Сона выпила свой коньяк одним глотком, не морщась. Паша тут же налил еще, щелкнул зажигалкой, заметив в ее руке сигарету. И все-таки было заметно, что пьет она так же, как и пытается курить – без умения, без привычки.

Юре легче стало говорить после выпитого, и он наконец решился спросить:

– Почему вы так смотрите на меня, Сона? Так неприязненно, – поторопился объяснить он, чтобы не смутить ее своим вопросом. – Мне кажется, вам неприятно мое присутствие, но я не могу понять почему. Хотя догадываюсь…

– Мне не неприятно ваше присутствие.

Она медленно покачала головой и отпила еще глоток. Огни люстр сверкнули в ее глазах, как в черных озерах, и погасли в их матовой глубине.

– Но вы стараетесь не смотреть на меня, я же вижу. – Юра тоже закурил, в голове было тепло от коньяка, сигаретный дым успокаивал. – Почему?

– А мне просто неудобно, – вдруг сказала Сона, кладя недокуренную сигарету в большую хрустальную пепельницу. – Я сижу в таком красивом ресторане, а платье совсем для этого не подходит. И еще эти зеркала… Я все время себя вижу, это ужасно! У нас так нельзя – пойти в ресторан в таком будничном платье, я никогда бы не пошла… раньше.

Ему стало так легко от ее слов, что он засмеялся.

– Вы очень красивая в этом платье, Сона, – сказал Юра. – Вам идет такой цвет. Как он называется?

– Гранатовый, – ответила она. – Гранатовый, да.

– И все, забудьте. Если дело только в платье, то…

– Не только, – перебила Сона, и он замолчал, запнулся на полуслове. – Вы же понимаете, не только. Дело во всем. Я живу как во сне, как под наркозом. Мне совсем не хочется жить, Юрий Валентинович.

Она произнесла это так спокойно, как будто говорила о том, что ей не хочется салата или блинов. Юра не знал, как на это ответить, и молчал в растерянности.

– Мне совершенно незачем жить, – повторила Сона безучастным тоном, как о посторонней. – Это же понятно, да? Давайте выпьем еще, Юрий Валентинович. Вы очень хороший человек, спасли, жалеете меня, я понимаю. Извините, я так грубо повела себя с вами.

Паша принес закуски и исчез. Гринев сам налил Соне коньяк.

– Вы думаете, я вас жалею? – медленно спросил он.

– Да, это понятно, – кивнула Сона и прежде, чем он успел возразить, заговорила быстро, знакомым ему лихорадочным тоном: – Я думала, горе – это только плохо, только ужасно. А это еще и стыдно – зачем осталась? Все равно нельзя это забыть… И все здесь смотрят так… Жалеют, как бездомную кошку. Вы больше всех так смотрите, а на меня никогда мужчины так не смотрели. На меня всегда мужчины смотрели так, что Тигран сразу начинал ревновать, становился такой смешной… А теперь – вы смотрите, как на больную, убогую. И ничего впереди, вы понимаете, ни-че-го! Я была капризная, своевольная, ничему не хотела учиться, только музыке. И что теперь? Налейте мне, пожалуйста, еще, Юрий Валентинович! Я никогда так много не пила… Вы уже налили, спасибо, да, а я не заметила. – Она судорожно поднесла к губам бокал. – Утром, когда все это случилось, мама как раз мне говорила… Я приехала вечером из Еревана…

– Вы учились в Ереване? – перебил Гринев.

Он неотрывно смотрел на нее – на ее нервно вздрагивающее лицо, на то, как она обеими негнущимися ладонями берет со стола бокал, чтобы поднести ко рту.

– Да, в консерватории. Я окончила в прошлом году, уже ездила с концертами. Приехала к маме, утром проснулась поздно, еще повалялась в постели, потом сразу села за рояль, даже не умылась, только накинула халат и стала что-то играть – попурри, какие-то веселые глупости, импровизации. А мама закричала из кухни: «Вай мэ, и это будущая хозяйка дома! Что скажет мне Тигран за такую жену?» Я засмеялась, и тут это случилось… Зачем вы так смотрите на меня, Юрий Валентинович?! – воскликнула она. – Я не могу больше этого видеть!

– Если бы вы знали… – Юра говорил медленно, по-прежнему не отводя глаз от ее лица; пепел опадал с его сигареты на скатерть. – Если бы вы знали, как я вас люблю… Я так смотрю, потому что боюсь вас потерять. Я не вас жалею, Сона, а себя. Я не смогу без вас жить.

Она так растерялась от его слов, что замерла с поднятым бокалом и с приоткрытым в только что отзвучавшем восклицании ртом.

– Я не понимаю… – наконец выговорила Сона. – Что вы говорите, зачем вы это говорите?

– Ни за чем. – Юра уже справился с волнением, погасил окурок в пепельнице, и голос его звучал почти спокойно, только чуть более глухо, чем обычно. – Я говорю то, что говорю, и ничего больше.

– Я уеду, – сказала она, опуская глаза и краснея. – Меня ведь уже будут выписывать, я скоро уеду.

– Куда?

– Все равно. В Ереван, больше некуда.

– У вас там есть где жить?

Он спрашивал отрывисто, резко и даже не думал о том, что она не обязана ему отвечать.

– Не знаю… Я жила в общежитии консерватории, может быть, опять туда, хотя теперь ведь… Но у меня много подруг, я же училась там пять лет! Все их родители будут рады. У нас такого не бывает, чтобы некуда было деваться… Я поеду пока к подруге, надо же где-то жить, если я все-таки не умерла.

– Я сказал правду, Сона, – тихо произнес Юра. – Я не знаю, как буду жить, если вы уедете.

– Но… – начала было Сона, растерянно глядя на него.

– Выходите за меня замуж, – перебил он. – Я вас спас, вы сами говорили, теперь вы меня спасите.

– Вы специально так говорите. – Сона поставила на стол бокал, и Юре показалось, что она сейчас встанет и уйдет, хотя куда она могла уйти одна? – Как это называется в медицине, Юрий Валентинович? Психотерапия, да?

Юра вздрогнул: где он уже слышал сегодня это слово? Все, что происходило с ним сегодня, вчера, все, что не было связано с нею, казалось нереальным.

– В медицине этого нет. – Он заставил себя улыбнуться. – Это в жизни есть. Вы только не сердитесь на меня, Сона. Давайте еще посидим, раз уж приехали. Потанцуем немного, а?

Кажется, она и сама была рада, что он перевел разговор на другое. И тоже постаралась казаться веселой.

– Я раньше любила танцевать, – сказала Сона. – Но я сейчас такая пьяная, Юрий Валентинович, у меня ноги заплетаются!

Тут она засмеялась, и Юра замер, впервые прислушиваясь к ее смеху – нежному, грудному, такому же глубокому, как глаза, и – беспечному, как разлет ее бровей.

– Ничего! – засмеялся он в ответ. – Я вас буду поддерживать, авось не упадем!

– Я ведь даже на улице не была – уже почти три месяца, да? И я же в сапогах! – вспомнила она, не переставая смеяться. – Нет, это ужас, быть в ресторане в сапогах, это невозможно, правда?

– Это возможно. – Юра уже встал, подошел к ней, помогая подняться. – Даже босиком возможно. Хотите, я буду танцевать босиком, чтобы вы не стеснялись?

– Нет! – испугалась Сона, вполне серьезно глядя на него. – Не надо, что вы! Пойдемте.

Она подала Юре руку, и они вместе прошли в середину зала, где покачивались под музыку пары. Казалось, что танцующих много: их фигуры множились в огромных мерцающих зеркалах.

Хмель у него прошел, все прошло, едва он положил руку Соне на талию. Она действительно нетвердо стояла на ногах, покачнулась, попыталась схватиться за его плечо, но пальцы соскользнули. Юра поддержал ее, обнял за плечи и почувствовал запах ее волос – еще немного больничный, лекарственный, но вместе с тем неповторимый, только ей принадлежащий запах…

Музыка звучала, он не узнавал мелодию. Сонины глаза были чуть ниже его глаз – и, видя только длинные опущенные ресницы, Юра прикоснулся губами к ее виску. Он боялся, что она дернется сейчас, рванется, отшатнется от него, – и замер, забыв о танце, чувствуя только маленький вздрагивающий шрам у нее на виске, под своими губами.

– Не надо, прошу вас, – едва слышно сказала она. – Я не хочу вас обманывать, Юрий Валентинович…

– Не обманывайте, – проговорил он, не отнимая губ. – Или обманите, это все равно. Только не уезжайте.

Юре не было стыдно, что он снова и снова просит ее об этом. Всем своим прошлым, настоящим, всем собою он не верил, что ее слова могут быть последними словами. Он понимал, что невозможно требовать от нее сейчас сильных чувств, да ему ничего и не хотелось требовать от нее. Хотелось только, чтобы она не исчезала, не оставляла невыносимую пустоту в его душе, которую ничем нельзя будет заполнить.

Они вернулись за свой столик. Паша сразу принес блины, масло, уложенное филигранными шариками, икру на льду в сияющей мельхиоровой вазочке.

– Ничего не надо сейчас говорить, – теперь уже прямо глядя ей в глаза, произнес Юра. – Ничего, пожалуйста. Вы только подождите немного, не говорите сейчас…

Сона промолчала, впервые не отводя глаз под его взглядом.

Про коньяк Гринев вспомнил только дома и выпил его ночью один, пытаясь унять колотящееся сердце.