Текст книги "Рената Флори"

Глава 11

Петроградскую сторону Рената любила уже за то, что здесь находился Первый медицинский институт, а значит, местность эта была связана для нее с годами учебы, то есть с лучшими воспоминаниями юности. Но главное, ей нравилась не петербургская какая-то разбросанность, непредсказуемость здешней архитектуры, ее живая асимметрия. И то, что едва ли не все угловые дома представляют собою замки с башенками, и то, что на речных берегах, не одетых в гранит, можно сидеть как в деревне, и так она когда-то и сидела на этих берегах в студенческие годы, уткнувшись в конспект, ничего из окружающей красоты не замечая… Впрочем, обычная для Петербурга стройность, которой присуща была главным здешним проспектам, Кронверкскому и Аптекарскому, ей нравилась тоже.

Только давно она здесь не была, на Петроградской стороне.

Поэтому теперь, идя рядом с Винсентом по Кронверку, Рената чувствовала себя так, словно вернулась в свой город, знакомый до слез.

– Новикова очень хорошо Катерину Ивановну сыграла, – сказала она.

Спектакль «Братья Карамазовы» закончился всего час назад, и Рената еще находилась под сильным от него впечатлением.

– Правда? – Сразу стало заметно, что Винсент обрадовался: лицо его осветилось. – Значит, вы думаете, я не напрасно задержал премьеру до ее здоровья?

– Не напрасно.

Невозможно было не улыбнуться чистоте его радости, и Рената улыбнулась.

– Все-таки ее здоровье еще не очень хорошо. – Так же мгновенно, как радость, набежала на его лицо тень. – Когда я сегодня вошел к ней в гримерную после спектакля, она лежала на кушетке и даже не могла подняться. Она даже не могла выйти на поклоны.

– Что поклоны! – хмыкнула Рената. – Она даже ребенка своего не стала кормить. Правда, у нее и молока с самого начала почти не было. Что неудивительно. Такая вот принесена жертва ради возможности работать с вами, – добавила она неодобрительным тоном. – Вы можете гордиться самоотверженностью своей актрисы, Винсент.

– Вам это выглядит неправильно?

Он взглянул искоса и, кажется, виновато.

– Это ее личное решение, – пожала плечами Рената.

– Но вам такое решение не нравится, да?

Приостановившись, он смотрел на Ренату испытующим взглядом. При его огромном росте это могло бы выглядеть подавляюще, но взгляд его исключал самое предположение о том, что он может кого-то подавлять.

– Не нравится, – подтвердила Рената. – Это, конечно, выглядит очень эффектно – жертва во имя искусства и прочее в таком духе. А ребенок, безусловно, не так эффектен, и родить его дело нехитрое. Но по сути…

Что «по сути», договаривать она не стала. В ее арсенале не было слов, которыми можно было бы объяснить такие вещи.

– По сути, вы правы, – сказал Винсент. – Но знаете…

Он тоже замолчал. Они стояли друг напротив друга в самом конце Кронверка, у ограды парка, волны вечернего апрельского воздуха накатывались на них из-за деревьев, они тревожили, эти волны, но в приносимой ими тревоге была необъяснимая радость, которую Рената чувствовала сама и чувствовала, что ее же чувствует и Винсент… И непонятно было, много ли значат при этом слова, которые они передают друг другу с какой-то бережной поспешностью.

Может быть, слова не значили ничего. Но все-таки Рената нарушила молчание.

– Вы думаете, я не сумею понять то, что вы хотите сказать? – спросила она.

– Нет, я так не думаю. – Винсент улыбнулся своей серьезной улыбкой. – Я знаю, что вы сумеете понять все. Я сейчас думаю только, чтобы правильно выразить свою мысль по-русски. Да, вот так… Мне кажется, – твердо сказал он, – то, что вы назвали жертвой иронически, все-таки и есть настоящая жертва. И способность ее принести вызывает у меня уважение.

– Способность пожертвовать здоровьем своего ребенка?

– Нет. Понимать, что, если ты стала актрисой, это получилось не просто так. Не для обычнго каприза. Это было решение, может быть, страшное. Я думаю, это надо честно понимать. Но не все умеют это понимать. Знаете, – снова улыбнулся он, – я недавно слышал, как молодая актриса давала интервью и сказала: «Как только я узнала про мою беременность, то позвонила режиссеру и сообщила, что не поеду завтра на гастроли в провинцию, потому что это может быть неблагоприятно для здоровья моего ребенка». И еще она сказала в интервью, что, возможно, когда-нибудь ей надоест играть на сцене, и тогда она станет ландшафтным дизайнером. Так тоже бывает у актрис, – словно извиняясь, объяснил он. – И это, конечно, рационально – думать о своем будущем. Но мне это очень противно. И когда я был в Москве в таком доме, где живут старые актеры, которые не захотели иметь семью и детей, потому что всю свою молодость и жизнь они хотели только играть на сцене… Может быть, они были не правы и можно было играть на сцене, но все-таки иметь семью. Но такой выбор, который сделали они, вызвал у меня больше уважения, чем тот выбор… Ландшафтный дизайн. Вы думаете, я не прав?

И в голосе его, и во взгляде снова мелькнули извиняющиеся интонации, отблески. Рената почувствовала, что сердце ее тонет в его взгляде и голосе. Это было такое неожиданное и такое странное ощущение, что она растерялась.

Но молчать в ответ на его простой вопрос ей все-таки было неловко.

– Я не знаю, Винсент, – глядя снизу вверх в его серьезные глаза, сказала Рената. – Я ведь живу совсем в другом мире. Он очень обыкновенный, мой мир. Он просто обыденный, и я это прекрасно понимаю.

Обыденность своей жизни Рената в самом деле сознавала ясно, хотя не стала бы утверждать, что такая обыденность явилась результатом ее сознательного выбора. Да нет, как-то само собой давным-давно получилось, что вот она работает, вот растит дочь, и чем большего она достигает в своей профессии, и чем взрослее становится дочь, тем больше времени, больше сил требуют оба эти главных процесса ее жизни. Рената даже не заметила, когда же эти два процесса заполнили всю ее жизнь, стали единственным ее содержанием.

Жизнь лишь изредка и ненадолго поворачивалась к ней какой-нибудь неожиданной стороной, да и не поворачивалась даже, а лишь мелькала. И только во время этих кратких промельков Рената так же кратко ее, жизнь свою, видела со стороны.

Она вдруг вспомнила, как однажды, лет десять назад, когда наконец собралась показать десятилетней Ирке столицу, столкнулась в кассах Московского вокзала со знакомой. Знакомая была из тех, кого называют шапочными – виделись несколько раз в гостях у общих друзей; Рената с трудом вспомнила ее имя – Наташа.

Наташа встрече обрадовалась: накануне зимних каникул очередь в кассу была длинная, и ей, наверное, кстати показалась возможность скоротать время за болтовней.

Рената предпочла бы выстоять очередь молча, но выказывать это постороннему человеку было как-то неловко. Тем более что Наташа и не требовала от нее активной беседы – в основном говорила сама и с удовольствием.

– Вы на какой поезд берете, на «Красную стрелу»? – сразу поинтересовалась она.

– Нет, – ответила Рената. – На какой-нибудь попроще.

– Да, «Красная стрела» стала безумно дорогая, – вздохнула та. – Но я все-таки на нее всегда беру. Не могу себе в этом отказать. Как-никак лучшие воспоминания молодости с ней связаны.

– Какие?

Нельзя сказать, что Ренату интересовали воспоминания Наташиной молодости, но из вежливости она об этом спросила – видела, что Наташе не терпится ими поделиться.

– Да чудесные, какие же еще! Я ведь тогда хорошенькая была, просто как ангелок. – Наташа сделала паузу, легким движением поправила упавший на лоб светлый локон. Не дождавшись от собеседницы дежурного комплимента, она продолжила: – Вся богема была без ума – писатели, художники. Ни одни посиделки без меня не обходились! А тогда ведь, вы помните, злачные заведения с вечерними петухами закрывались – еще ни вдохновенные разговоры не закончены, ни великие планы друг другу не изложены, ну и романы сумасшедшие тоже… В общем, мы ехали на вокзал, к «Красной стреле», и продолжали общение в вагоне-ресторане. Туда в те времена без билета пускали.

– Но сколько же можно было в вагоне-ресторане сидеть? – Ренату наконец заинтересовал этот разговор. – Поезд ведь за полчаса до отправления подают.

– А мы оттуда и не выходили! – радостно воскликнула Наташа.

– Как?

– Да очень просто! Спокойно могли вместе с поездом уехать. День потом в Москве болтались, а вечером той же «Красной стрелой», в том же вагоне-ресторане обратно. Кто в молодости не был безрассуден? – со смехом добавила она.

Рената промолчала. Отчасти, конечно, потому, что вопрос был риторический. Но больше по другой причине…

Она не была безрассудна ни в молодости, ни даже в ранней, самой первой юности. И стоило ли удивляться, что безрассудство не стало ей свойственно в зрелые годы? Не стоило, конечно, этому удивляться.

Но отчего же охватила ее вдруг такая печаль, что чуть слезы из глаз не хлынули? Почему вся ее жизнь, которая всегда казалась ей совершенно правильной, да не казалась, а такой и была, предстала перед нею какой-то однообразной равниной, где не за что зацепиться ни взглядом, ни чувством?

Тогда, десять лет назад, этот разговор долго тревожил ее голову и сердце. А теперь он лишь мелькнул коротким воспоминанием. Как будто птица пролетела в ночном лесу у самой головы и почти коснулась крылом щеки, но ведь только почти…

Рената встряхнула головой, отгоняя это непрошеное виденье.

– Видите, какой дом загадочный? – стараясь, чтобы голос звучал беспечно, сказала она.

– В том парке? – Винсент проследил за ее рукою таким взглядом, что Ренате показалось, будто от ее руки протянулась в самую глубину парка завораживающая нить. Она даже будто бы блестела, эта нить, от того, что Винсент смотрел на нее. – Да, я его заметил. Но у меня до сих пор не было времени пойти туда и узнать, какая загадка находится в том доме.

И снова он словно бы извинялся перед Ренатой, на этот раз за свое нелюбопытство. Она улыбнулась.

– Там находится просто Институт ортопедии, – сказала она. – Ничего загадочного. Но здание красоты необыкновенной. И панно на нем необыкновенное, майоликовое. Его «Мадонной с фиалковыми глазами» называют. Хотя это как-то пошловато звучит, на мой вкус.

Кажется, он не совсем понял ее слова. Наверное, просто не знал, что означает «пошловато». Но Ренате вдруг показалось, он не понял ее слова потому, что ему неважен был их смысл. Только движение ее губ – он так смотрел на ее губы… Она смутилась, и смешалась, и отвела глаза, не зная, что сказать.

– Если хотите, можем по парку пройтись, – поспешно сказала Рената. – Там красиво. И эта Мадонна из майолики, и грот еще есть… Каменный, – зачем-то пояснила она. – Можно их посмотреть, а потом к речке спуститься.

Она забыла, что на улице уже совсем темно, и вряд ли получится разглядеть майолику, и парковая решетка наверняка заперта, а спускаться к воде в темноте не только трудно, но и опасно.

– Я хочу пройти по парку, – сказал Винсент.

И что говорил при этом его взгляд, нежный и серьезный? Совсем ли иное, чем слова? Рената не знала.

Речка Карповка – та самая, не скованная гранитом, – текла вдоль старинных казарм лейб-гвардии Гренадерского полка, вдоль корпусов больницы имени Эрисмана и Первого медицинского института. Ее пологие берега уже были покрыты первой майской зеленью, теперь, в темноте, невидимой. Спускаясь к воде, Рената почувствовала, как ее каблук скользнул по мокрой от вечерней росы траве. Она невольно вскрикнула, потому что испугалась, что сейчас шлепнется прямо в весеннюю грязь и как же глупо будет при этом выглядеть!

Последний раз она пугалась чего-то подобного, кажется, в десятом классе. А уже на первом курсе института ей было не до таких вещей. И всю жизнь потом ей было не до них.

Винсент быстро взял ее под руку. И она схватилась за его руку, и не за руку даже, а каким-то странным образом – за ладонь; конечно, тоже невольно, машинально. Он сжал пальцы – тихо, осторожно; Ренатина рука вздрогнула в его ладони и замерла. Они стояли на поросшем травой косогоре, их обступала сплошная тьма – только река блестела внизу стальной холодной гладью, и только в их соединенных ладонях дышало тепло, так неожиданно ставшее для них общим, единым.

Так же тихо, осторожно, как сжимал ее пальцы, Винсент взял Ренату за плечи и развернул к себе лицом. Все-таки он был очень молод. И трепет, душевный и телесный, рождался в нем сразу, мгновенным ответом на любое впечатление жизни, как и следует тому быть в молодости. Но почему схожий трепет родился и в ней? Рената не знала. Может, как отзвук, отсвет, дуновение его трепета?

Как бы там ни было, а она смутилась. Странно было стоять в темноте над рекой в объятиях мальчика, к которому она просто пришла на спектакль и с которым больше никогда не увидится, потому что спектакль окончен.

Рената осторожно, чтобы Винсент не обиделся, высвободилась из его объятий. И с удивлением почувствовала, как при этом в ее сердце дрогнуло что-то похожее на сожаление. Но о чем же ей было сожалеть?

– Вон там я училась, – громко, как экскурсовод, произнесла она, кивая на противоположный берег реки. – Там Первый медицинский институт. А рядом ЛЭТИ – Ленинградский электротехнический. В мои времена считалось, что студенты там особенные. Теперь бы сказали – элитарные. Да так оно и было, наверное. У нас на курсе половина девчонок за инженеров замуж вышли, благо, ходить было недалеко. «Братьев Карамазовых» вы здесь поставили, – вдруг, не ожидая от себя этих слов, и без паузы даже, сказала она. – Теперь уедете?

Винсент ответил не сразу. Наверное, она все-таки обидела его тем, что выскользнула из кольца его рук.

– Да, – наконец сказал он. – Теперь уеду.

И замолчал. В том, как они молчали вместе еще полчаса назад, не было ни капли неловкости; это удивило ее тогда. А теперь их общее молчание показалось ей тягостным. Но как эту тягость избыть, Рената не знала.

– Вы говорили: «В мои времена», – вдруг сказал он. Может, все-таки не очень обиделся на ее поспешное высвобождение из его объятий? – Но почему?

– Что – почему? – не поняла она.

– Вам кажется, что ваши времена прошли? Но почему вам это кажется? Я не понимаю.

По серьезности его взгляда и тона Рената поняла, что ему это действительно непонятно. Впрочем, взгляд у него всегда был серьезный; в этом было что-то трогательное, и от этого-то он и казался ей мальчиком.

– Потому что мне уже немало лет.

Она не смогла сдержать улыбку, отвечая ему. Хорошо, что было темно: скорее всего, он ее улыбку не заметил.

– Немало – это означает сколько?

– Сорок два.

– Это кажется немало, только когда тебе шестнадцать.

– А потом?

Интересно, что он ответит?

– А потом ты живешь и живешь, и время живет вместе с тобой, и ты перестаешь его отмечать.

Он говорил по-русски довольно грамотно и все-таки с легкой неправильностью. В этой неправильности заключалась такая же прелесть его речи, как в серьезности – прелесть его взгляда.

– Сорок два года – это не значит, что жизнь прошла, – сказал он.

И в прямолинейности его слов тоже была прелесть. Обаяние было в нем невероятное, вот что.

– А сколько вам лет, Винсент? – снова не сдержав улыбку, спросила Рената.

– Двадцать шесть.

Он выглядел моложе. Почти как ее Ирка, а Ирке двадцать один год недавно исполнился.

– Вы теперь в Амстердам уедете? – спросила Рената.

Все-таки ей не хотелось обсуждать с ним такую скользкую тему, как возраст мужчины и женщины. Непонятно почему, но не хотелось.

– Нет. Теперь я уеду в Москву.

– Вы хотите перед отъездом посмотреть Москву? – догадалась она.

Но оказалось, что догадка эта неправильная.

– Я не хочу посмотреть. Я буду ставить там спектакль. Я уже ставил там спектакли и теперь буду еще. В России теперь происходит театральная буря, – объяснил Винсент. – И есть много интересных предложений. В Москве я буду ставить спектакль «Буря». Это пьеса Шекспира.

Что «Буря» – это пьеса Шекспира, Рената не то чтобы совсем не знала, но как-то… Может, забыла, потому что слышала об этом давным-давно и мельком, а скорее всего, просто вся ее жизнь протекала слишком далеко от той местности, в которой протекала жизнь этого серьезного мальчика.

– У вас получится так же интересно, как «Братья Карамазовы», я уверена, – сказала она.

Он не ответил, только вздохнул, и как-то тяжело вздохнул. Она вдруг подумала, что и сама тяжело вздохнула бы, если бы Винсент сказал ей что-нибудь такое же холодно-вежливое. Ей стало стыдно за этот свой тон – зачем, в самом деле, она его взяла, от какого душевного беспокойства?

– Мне очень понравился ваш спектакль, – сказала она уже совсем по-другому, так, как и сразу хотела, как только и можно было сказать ему это – от сердца.

И, конечно, Винсент сразу почувствовал перемену ее тона.

– Спасибо, – ответил он.

В его голосе совсем не было той тяжести, которая только что слышалась во вздохе. В нем звучало какое-то очень простое чувство. Но какое, Рената не понимала.

Все-таки какой-то свет здесь, на береговом склоне, конечно, был. Во всяком случае, она увидела, как блеснули в этом неведомо откуда идущем свете его глаза.

Просто фонари, наверное, где-то поблизости горели.

– Я могу вас пригласить? – спросил Винсент. – Я хочу, чтобы мы поужинали в честь нашей премьеры. Мы все, – поспешно, словно предупреждая ее отказ, пояснил он. – Все актеры, и вообще все, кто делал спектакль. И вы.

– Но я-то почему? – улыбнулась она.

– Вы придете? – не ответив, переспросил он.

Невозможно было ответить отказом, глядя в эти серьезные карие глаза!

– Да, – сказала она.

Глава 12

«Да не все ли равно! У меня достаточно приличных платьев. И юбок, и блузок, и брюк, и костюмов… Нет, в ресторан все-таки лучше в платье… Господи, о чем я думаю!»

Рената сердито распахнула шифоньер, в зеркало которого зачем-то смотрелась вот уже полчаса. И о чем размышляла – о выборе наряда!

Она всегда, еще с юности, знала, что внешность у нее самая что ни на есть блеклая. А потом, с годами, стала догадываться, отчего это так: ей просто не хотелось принимать тот образ жизни, при котором женщина должна тщательно выстраивать свою внешность. Не хотелось создавать собственный стиль, возиться со множеством его мелких подробностей, выверять, какое впечатление этот стиль произведет на окружающих… И времени на это никогда не было, и сил, и главное – зачем все это, ради какого такого счастья?

Рената давно заметила, что тщательно подобранная, привлекающая внимание одежда – удел женщин с сомнительным вкусом. Вот им-то в самом деле приходится следить за каждой деталью своего гардероба, чтобы как-нибудь свой врожденный вкусовой изъян не выдать. Она же на вкус никогда не жаловалась, и к тому же ее не терзала та страсть, которая не дает покоя многим женщинам, – потребность как можно чаще приобретать все новые и новые вещи.

Рената обновляла свой гардероб крайне редко и неохотно. Правда, она позволяла себе покупать что-нибудь дорогое, но это дорогое каким-то загадочным образом тоже оказывалось до того неброским, что сразу становилось на ней незаметным, и это получалось само собою, совершенно независимо от ее намерений.

Когда-то, еще в советские времена, у мамы была приятельница, муж которой служил капитаном дальнего плавания. Через эту-то приятельницу и доставались иностранные вещи как раз такого толка, который нравился Ренате: не бросающиеся в глаза, но отмеченные хорошим вкусом. Ну а в новые времена, когда отпала необходимость одежду доставать и стало возможно ее просто покупать, и покупать с большим выбором, Рената вообще перестала об этом думать.

К своему большому удивлению, не так давно она заметила, что стала выглядеть очень современно. Заметить это было нетрудно: схоже с нею выглядели теперь голливудские звезды, притом не только ее ровесницы, но и те, что были гораздо ее моложе. Конечно, так, как всегда выглядела она, то есть неброско и даже блекло, они выглядели все-таки не на Каннской лестнице и не на вручении «Оскара». Но вот в повседневной своей жизни, которую тщательно отслеживали папарацци, актриса с гонораром в десять миллионов долларов вполне могла надеть прямое однотонное платье без всякой отделки. Не говоря уже про самые обыкновенные джинсы с белой майкой.

В общем, к сорока Ренатиным годам оказалось, что привычная ей невыразительность – это и есть нынешний стиль. А дамы в тщательно вывязанных многоцветных шалях, с огромными кольцами авторской работы на пальцах – это жуткая пошлость, над которой принято посмеиваться.

Рената взглянула на единственное свое колечко – тоненькое, словно из золотой проволоки, с крошечным бриллиантом. В шестнадцать лет, к окончанию школы, оно досталось ей на память о прабабушке Флори, было надето на палец и забыто, словно бы истаяло у нее на пальце. При ее профессии это было самое что ни на есть удобное колечко, потому что оно не мешало оперировать.

То, что при таком вот отношении к своей внешности Рената вдруг, ни с того ни с сего, на полчаса застыла перед шифоньером, выбирая одежду, было достойно удивления. И для чего – чтобы пойти в ресторан! В ресторанах она не бывала, что ли?

Конечно, Рената не была завсегдатаем злачных мест, но ресторан гостиницы «Европейская» знал, наверное, каждый, чья молодость прошла в Ленинграде. Да и в дореволюционном Петербурге тоже – «Европейская» появилась на Михайловской улице еще в позапрошлом веке.

Удивительно только, что Винсент решил отпраздновать свою премьеру именно здесь: ресторан этот, в который раньше приходили даже студенты – Ренатина группа отмечала в нем диплом, – сделался теперь едва ли не самым дорогим в городе.

Но, в конце концов, ее ли дело считать деньги в чужом кармане?

Рената быстро перебрала немногочисленные вешалки в шифоньере и выудила оттуда платье жемчужно-серого цвета. Оно было очень простое, этим ей и нравилось. Правда, платье было без рукавов, и это заставило ее слегка поколебаться, когда она его покупала. Но тогда же она и рассудила, что руки у нее не обезображены жировыми валиками, поэтому их можно еще не прятать.

Пока она так глупо размышляла бог знает о чем у зеркала, до назначенного Винсентом времени осталось полчаса. Значит, она неизбежно должна была опоздать. Рената терпеть не могла куда бы то ни было опаздывать, потому и рассердилась на себя за бессмысленность и странность своего промедления.

Она торопливо застегнула узкое, в три нити под самую шею, колье из серого жемчуга, набросила на плечи бледно-серый шелковый палантин и, больше в зеркало даже не взглянув, вышла из комнаты.

Все-таки она в последний раз была в «Европейской» так давно, что успела забыть ее почти совершенно. И роскошный мраморный холл, и величественную лестницу архитектора Лидваля, и главный зал с высокими витражами, с летящей по розовым облакам Аполлоновой колесницей…

После лидвалевской широкой Рената поднялась еще по узкой деревянной лестнице в отдельный кабинет – в ложу, которая нависала над залом. Зал выглядел сверху особенно торжественно – сверкал его мрамор, еще ярче сверкали хрустальные люстры, таинственно мерцала старая зеленоватая бронза, ярко, как елочные игрушки, поблескивали огромные старинные китайские вазы, которыми он был украшен.

Рената увидела Винсента сразу, как только поднялась в ложу, хотя за столом он сидел, конечно, не один. Но Рената увидела только его, и это ее поразило, и еще больше поразила ее радость, которая при этом сжала ей сердце.

Ведь она и видела-то его в четвертый раз, и что могло значить в ее жизни такое краткое и случайное знакомство! Ну да, в первый раз она увидела его, когда он привез в больницу свою актрису Лену Новикову, во второй – когда приходил однажды навестить роженицу, в третий – после премьеры, на которую он пригласил Ренату как врача своей актрисы, что было с его стороны совершенно естественно, и вот сегодня – в четвертый раз.

«Любовью с первого взгляда это, по крайней мере, считаться не может», – подумала Рената.

Ну как, ну с чего вдруг подобная мысль могла родиться у нее в голове? Как будто дело в том, с первого взгляда или не с первого! Да какая вообще может быть любовь?!

В ложе было прохладно. Идя по проходу между столами, Рената стянула у себя на груди палантин. Как будто его невесомая, неощутимая ткань могла ее согреть.

Винсент поднялся из-за стола и пошел ей навстречу. Ей показалось, что он идет слишком быстро. Или это она шла слишком быстро?..

Они остановились в шаге друг от друга, как будто в одну и ту же минуту наткнулись на какое-то препятствие, и посмотрели прямо друг другу в глаза с такой растерянностью, которой ни один из них от себя не ожидал. Рената, во всяком случае, точно ничего подобного от себя не ожидала. Она растерялась от того, что почувствовала в эту минуту.

– Я рад, что вы пришли, – наконец произнес Винсент. – Я благодарен вам, что вы пришли.

– И я… – Никогда в жизни она не казалась себе такой беспомощной в словах, да и во всем своем поведении! – Я тоже очень рада… Я скучала о вас!

Эти слова вырвались у нее так неожиданно, что она не успела их остановить. Оставалось лишь надеяться, что он все-таки не совсем точно понимает строй русской речи и поэтому примет их за обычные слова вежливости.

Винсент улыбнулся. Можно было сердце отдать за такую улыбку.

– Проходите. – Он легко, осторожно взял ее под локоть. От его руки исходило тепло; Рената почувствовала его сквозь шелк палантина. – Это Рената Флори, – обратился Винсент ко всем собравшимся. И, снова обращаясь к одной лишь Ренате, сказал: – Мы оставили для вас вот этот стул.

Он кивнул на свободный стул рядом с тем, с которого только что встал сам. Но прежде чем Рената успела подойти к этому стулу, какой-то молодой человек вдруг резко поднялся со своего места на противоположной стороне стола и уселся на него. Теперь свободных мест, которые находились бы рядом, за столом не осталось.

Молодой человек смотрел на Ренату вызывающе: мол, что ты, интересно, будешь делать – со стула меня сгонять? Весь вид его был каким-то нервным, но взгляд при этом – холодно-трезвым. Это было особенно заметно по тому, что большинство участников компании уже производили впечатление людей крепко выпивших и успевших расслабиться. Да и тосты все, похоже, уже отзвучали, и выпивка шла теперь непрерывно.

Молодой человек откинулся на спинку стула, словно подтверждая, что никто его с этого места не сдвинет.

«Детский сад какой-то! – сердито подумала Рената. – Игры для младшей группы».

Бороться с кем бы то ни было за свободный стул она, конечно, не собиралась. И рассердилась только на себя – за то, что испывает в этой дурацкой ситуации какую-то необъяснимую досаду. Да ничего не надо в такой ситуации испытывать! Ее ли это дело?

Высвободив локоть из руки Винсента и не обернувшись на него, Рената обошла стол и села на свободное место. Винсент постоял немного у стола – вид у него при этом был какой-то странный. Может быть, растерянный? Потом он сел на свой стул, и при этом вид у него стал уже понурый.

Чувствуя, что досада ее никак не проходит, Рената обвела взглядом стол. Лены Новиковой среди собравшихся не было.

«Плохо еще себя чувствует, наверное, – подумала Рената. – Интересно, лекарства она хоть пьет?»

И тут же поняла, что совершенно ей это неинтересно. И что подумала она об этом машинально – так, скользнуло что-то по краю сознания.

Эта машинальность удивила Ренату. До сих пор мысли о работе заполняли ее голову постоянно, и она так привыкла к этому, что теперь собственная голова показалась ей пустой как воздушный шарик. Или нет, воздушный шарик ведь не пустой – он наполнен каким-то легким газом, гелием, кажется, да, легким гелием… Ей тут же показалось, что и ее голова наполнена теперь каким-то легким газом. И что этот газ – растерянность.

Тем временем разговор за столом приобретал все более бурный характер. Это был уже не разговор, а спор.

– Все образы давно существуют в ноосфере, – постукивая вилкой по краю тарелки – наверное, для большей убедительности, – говорил полноватый, неуклюжий парнишка; в спектакле он играл Алешу Карамазова. – Их надо только уметь оттуда взять.

Прагматизм, прозвучавший в этих словах, был так по-юношески наивен, что, будь у нее другое настроение, Рената улыбнулась бы. Но сейчас настроение у нее было плохое, она старательно обходила взглядом Винсента, ей было не до улыбок, и слова мальчика ее не развеселили.

– Кому надо, те уже все взяли, – возразил другой парень, высокий и ладный; он играл старшего брата Митю. – Нам с тобой ничего не оставили.

В отличие от пылкого Алеши этот выглядел мрачным.

«Просто выпивка на всех по-разному действует, больше ничего», – раздраженно подумала Рената.

Ей неприятно было сознавать причину своего раздражения.

– Это кто же, например, чего взял? – удивился Алеша.

– Например, Достоевский. Чего, чего… Да ничего! Взял и «Карамазовых» написал.

В их разговоре была такая неизбывная бессмысленность, которую, как показалось Ренате, невозможно было списать на пьяное состояние собеседников.

– Да просто повезло ему! – вдруг услышала она. – Просто реально повезло.

В отличие от вяловатой растянутости, с которой звучали голоса Алеши и Мити, этот голос прозвучал резко, даже как-то зло. Обведя взглядом стол, чтобы понять, кто произнес эту фразу, Рената встретила холодный взгляд того самого худого парня, который зачем-то пересел на приготовленный для нее стул. Он играл Ивана Карамазова; теперь она это вспомнила.

– Кому повезло? – спросил Алеша.

Похоже, он был тугодумом, и не только из-за водки, которую то и дело подливал себе в стакан, предназначенный для минеральной воды.

– Достоевскому, – усмехнулся Иван.

– В каком смысле? – поморщившись от проглоченной водки, снова спросил Алеша.

– Повезло, что эпилептик был. Как припадок накатывал, так он же практически в другой мир переходил. Потом бери да пиши что видел – не вопрос.

Иван тоже говорил со слегка растянутыми интонациями, но не от вялости или водки, а от злой уверенности, которой дышал весь его облик и особенно взгляд.

Официант принес жюльен в серебристых кокотницах, принялся расставлять его перед гостями. Иван резко сдвинул стул в сторону, чтобы официант не загораживал от него Ренату. Она почувствовала, что его почему-то интересует ее реакция. Хотя чего бы ради ему интересоваться впечатлениями какой-то незнакомой припожиленной тетки? Тем более что почти рядом с ним сидела за столом актриса, игравшая Грушеньку, и от нее ощутимо, как ветерком, веяло такой дразнящей юной прелестью, что о ее внимании должен был бы мечтать всякий нормальный мужчина.

«Умеет господин Винсент Ван Бастен актрис выбирать», – подумала, глядя на нее, Рената.

Словно в подтверждение ее мыслей, Грушенька бросила на Винсента взгляд, который показался Ренате откровенно влюбленным.