Текст книги "Упорная Нюся"

7

Когда щель между ставнями всегда закрытого окна спальни стала белой, проснулся Лёша. Голод никогда не давал ему залёживаться. Он выбрался на поиски, хотя бы хлебной корки, но, увы…

– Вставай, Натаха! Рауф ждёть. Попросим у него чаю.

– Щас, – отзывается из-под одеяла Наташа.

Она не может открыть глаза, ей так хорошо спалось, она думает: «Спать бы, спать бы, и никогда не просыпаться».

– Вставай, а то я мёрзнуть начинаю.

Наташа сначала сидит на кровати, спустив ноги, зевает, моргает, тщетно пытается поймать за хвост скользкую бодрость. И только Лёшина нудность, на почве обжорства, побуждает её натянуть остывшие бурки.

Рауф жил в первом дворе. Этот двор самый маленький на улице, но он не только рядом с дорогой, а ещё был виден издалека, так как располагался на высокой стороне улицы. Для торгового человека, каким являлся Рауф, это важно: кому надо – мимо не проедет. Всё лето возле двора стояли коробки овощей и фруктов, осенью – горки арбузов, мешки картошки и лука, а в декабре – сосны с ёлками. Шла торговля, порой оживлённая, и строился магазин. К концу зимы оставались внутренние работы, которые Рауф предпочёл выполнить сам, зная, как дерут за свой труд наёмные рабочие. Но всё равно нужен был помощник. Рауф привлёк было Масала, и тот пару дней поработал, не слишком прытко, однако, при расчёте оказался недоволен. Зачем ему за гроши тратить весь день на Рауфов магазин? С голоду он не умирал, «пусть азербот ищить дураков».

Лёша с Наташей иногда помогали разгружать овощи, но приближать их Рауф брезговал, тем не менее, его жадность «заткнула нос» и он предложил им немного поработать. Они согласились.

Сначала Наташа открыла калитку и убедилась, что нет большой собаки, потом распахнув шире калитку, впустила Лёшу. Белая азиатская овчарка иногда появлялась у Рауфа во дворе, и тогда прохожие шарахались от неплотно затворённой, или часто открытой днём калитки. Собака принадлежала Ксюшке – приёмной дочери Рауфа. Хотя, язык не повернулся бы ни у Рауфа, ни у кого-то ещё выговаривать эти два слова – приёмная дочь. Ксюшка всего лет на семь была младше отчима, ненавидела его, а заодно и матери могла сказать такие народно-художественные вензеля, что они украсили бы блокнот фольклориста. Не смотря на это, Ксюша часто заходила к матери, а вместе с нею и её собака, и её сынишка с няней, вернее, няня с сынишкой. Да и вообще, если не считать время от времени возникающих перепалок, жили они дружно. И Лена – мать Ксюшки, нормально относилась к торговле наркотиками своей дочери: «Время такое – выживай, как сможешь. Моралью сыт не будешь. У Ксюшки всё есть: и дом с удобствами, и машина, и чихать она хотела на этого шаромыгу – Димкиного папашку».

Из боковой двери магазина выглянул Рауф:

– Что стоите, как не родные? Мы с тобой, – глядя на Лёшу, – сегодня должны закончить потолок, а ты, Натащя, иди в гараж картошку фасовать, а то люди будут подходить.

– А можно посмотреть? – робко спросила Наташа.

– Что смотреть? Картина, что ли? – удивился Рауф, – Ну, иди…

Наташа вошла за Лёшей и кивнула ему.

– Рауф, а чаю можно? – догадался Лёша.

– Ч-а-ю? – Рауф был удивлён, что они не напились дома чая. – Все люди утром дома пьют чай.

– Д-да мы печку вчера не смогли растопить, – Лёша сжал плечи и опустил в пол раскосые глаза.

Наташа улыбалась чуть виновато.

– У вас что, печка особенная? Или вы дети? – Рауф остановился с дрелью и требовал взглядом ответ, мол, отвечайте, сукины дети, почему жить не умеете.

– Печка, как печка, – гудел Лёша, – отремонтировать надо…

– Так ремонтируйте! Или ждёте толчка в жопу? – Рауф очень любил русские грязные слова.

– В-весной, – выдохнул Лёша.

– Весной тем более не сделаете, – пришёл к выводу Рауф. – Пойди к Лене, – он обратился к Наташе, – пусть чаю даст.

Лена была догадливей Рауфа, и к двум кружкам сильно сладкого чая прибавила пару ломтей хлеба с маслом. Обед у неё тоже был чудесный. Наташа, съев борщ, кое-как вместила в себя часть макарон с фаршем. Остальное подобрал за нею Лёша, чуть не хрюкая от удовольствия. Он выпил и весь чай, и съел кусок бисквита с яблоками. Наташа только отпила чай и отщипнула от бисквита кусочек, оставшийся ломтик она завернула в салфетку «на потом». Куриные косточки и хлебные корочки, какими она обтёрла тарелки, Наташа завернула в клок от упаковочной плёнки, которой было полно на полу. У неё даже появилась мысль – сбегать домой угостить Барсика и Нюсю, но так было неохота покидать это светлое, тёплое место, где она даже после обеда сняла фуфайку, что она передумала.

Рауф обедал в доме, и чтобы Наташа сама не вздумала нести посуду, послал Лену. Но Лена и так всё понимала правильно: раз и навсегда ограничила Лёшу с Наташей просовыванием головы в дом, не больше. Даже если бы они когда-нибудь забылись и только лишь вошли на порог, она прямо бы и сказала: «Стой! Не заходи». А незнакомый человек только бы поймал на себе её взгляд, так и замер бы на месте. Потому что её взгляд был настолько сурово-придирчивый, что хотелось или улыбнуться оправдательной улыбкой, или шаркнуть ножкой. Если бы ей удалось сменить выражение лица, подпустить в глаза безмятежности и отыскать хоть пять сантиметров шеи, то она была бы не красавица, конечно, но вполне привлекательна. Меняться она не собиралась. Рауф живёт у неё, а не она у Рауфа. Если надо кого-то повоспитывать: Ксюшку или Рауфову дочь – маленькую Лейлу, да кого угодно, она всё скажет в глаза, а кому не нравится, пошлёт подальше.

– Вылизали, что ли? – спросила она, глядя на почти чистые тарелки.

– Так у нас же кошечка и собачка, – с безмерной добротой пояснила Наташа.

– У-у, – вполне равнодушно отреагировала Лена, собирая посуду.

Наташа считала, что её кошечка и собачка потерпят до вечера, ведь она дала им по куриной ноге. Забыв об этих ногах, и привычно засовывая руки в карманы, чтобы не выстуживать их после сна, она со страхом и омерзением от чего-то осклизлого отдёрнула левую руку. Однако быстро вспомнила, что это могло быть, и обрадовалась – есть чем угостить питомцев, тем более, Нюся настойчиво мяукала. Барсик, правда, ничего не ожидая, лежал в конуре.

Приближался праздник – День защитника Отечества, и Рауф собирался «костями лечь», но открыть магазин дня за два до праздника. Лёша с Наташей думали, что поработают, самое многое, часов до пяти, но Рауф должен был добить потолок. И добил к восьми вечера. Наташа тоже крутилась в магазине, через час после обеда, перебрав всю картошку, она с удовольствием покинула холодный гараж. И если в голове у Лёши была одна мысль: когда же будет прикручена последняя полоска пластика, то в Наташиной голове путались игривые мысли: сколько им заплатят и что они купят. Мысли друг друга обгоняли или перескакивали одна через другую, словом, резвились. Да и у Рауфа начались внутренние разногласия насчёт денег: «Дай им больше – загуляют, меньше – обидятся, и вдруг не захотят работать?» Он решил дать им немного денег, ну и подкинуть ещё картошки с луком. Картошку он взял из коробки с бракованной, килограмма три, и штук десять луковиц. Увидев на лицах Лёши с Наташей оттенок разочарования после получения пятидесяти рублей и пакета с почти бесполезной картошкой (ведь её же варить надо), Рауф пообещал, что в конце всей работы он даст больше денег, но утренний чай и обед им гарантированы.

8

Как и заработок, свобода Лёшу с Наташей тоже не обрадовала. Предложи им Рауф спать в магазине на полу, они согласились бы. Но Рауфу такое не могло прийти в голову. Поэтому бредут они через сквер на два горящих голубоватым светом окна «Рябинушки». Наташа гордо отворачивается от стены из кубов с конфетами. Она загадывала взять граммов двести шоколадных с помадкой – своих любимых, да где уж там… Двадцать рублей на бутылку, вот сейчас они купят, что им нужно и зайдут к торговке самогонкой, которая живёт рядом с бабой Майкой, три пятьдесят на сигареты, дальше – крути мозгами, как выкрутиться. Сопят обладатели засаленной синей бумажки у колбасной витрины, не легко жить на свете с такими ценами. Лёша всё косится на «Любительскую», но понимает: не настало ещё его время праздника. Наташа толкает его локтем: «Печёночная», – шипит она.

– Так давать? – спрашивает Вербицкая, расслышав Наташин шёпот.

Лёша кивает головой:

– М-маенезу в мягкой упаковке, м-маленькую и булку хлеба.

Скользкая целлофановая колбаска печёночного паштета была уже подана Вербицкой Лёше, а язык прямо чешется спросить про котёнка, но она вовремя спохватилась: «Может они уже не рады, что взяли кошку, да и приволокут её обратно в магазин? Воюй тут с ней…»

Нюся несколько раз заходилась своим писклявым мяуканьем в течение этого длинного дня. Забиралась на кровать в тряпки, поспав и накопив силы для нового плача, она снова обшаривала стол, подоконник и остывшую печную плиту и снова, понимая, что съесть нечего, тонко и быстро мяукала. Один раз Барсик подошёл к двери, понюхал и шевельнул ушами, но он снаружи, а писк в хозяйском доме, и он опять влез в конуру ждать время, когда ему прилетит кусок, промоченный супом или борщом. И, собственно, этот момент ему нравился больше, чем возвращение хозяев. С хозяевами всякое бывало: когда покормят, когда бросят корку хлеба или горсть хвостиков и голов от хамсы, а бывает, сопя протопают, грюкнет что-то в доме, и тишина до зари.

Масяка с двумя пакетами прошла по улице, и не перед кем ей было погордиться полными сумками. Валера Борщёв поскучал на лавочке без Лёши с Наташей. Что ж хорошего, когда нет на шкале чёрточки с цифрой ноль? Смотришь на ноль, и понимаешь – ниже уже отрицательные значения: совсем падшие, бомжи какие-нибудь, а Лёша с Наташей имеют дом и двор, только пользуются этим, как абсолютные нули. Поэтому приятно их видеть, торчащих на улице, как добрых маячков чужого благополучия. И только Катюшу, и отчасти Андрея, раздражала ущербная праздность их соседей.

Когда Катюша заметила пустую лавочку, она, не показывая этого, обрадовалась. Конечно, ей пришлось весь вечер прислушиваться: не зовут ли со своим чайником эти нахабы? Но всё было тихо. Барсик получил свой паёк, а Нюся в тот момент спала в тряпках, и Катюша решила, что Наташа, видимо, носит с собой котёнка, вместо грелки.

Кипяток в этот поздний вечер был особенно не нужен – есть согревающее получше для Лёши с Наташей. Правда, в горячей воде можно размочить хлеб с кусочком паштета собаке и кошке, но звать ради этого Катюшу Наташе было лень. Она достала обеденные остатки, выбрала косточки – мягкие Нюсе, Барсику остальные, а в жирное месиво ещё втолкла хлеба. Такой еде и она была бы частенько рада, думала Наташа, начиная хмелеть.

Нюся ела с жадностью, свойственной больше собакам, чем кошкам, и урчала при этом с каким-то подвыванием.

– Жалуиться, – подметила Наташа и посмотрела на Лёшу.

При свете свечи ей плохо было видно недовольство на его лице.

– Натаха, знаишь, как я устал? Шея болить, – он повертел шеей, и старый стул заскрипел под ним.

Наташе не понравилось это нытьё, она подумала, что в кои веки поработал и теперь сидит нудит, но для приличия решила поддержать его:

– Потолок то сделали, дальше легшее будить.

– Тебе хорошо. Ты сидя работала, – продолжал ныть Лёша.

– Позавидовал! В гараже дубняк собачий, и картошка ледяная! И вообще, я пошла спать!

Нюся сидела на полу с раздутым животом, поблёскивала глазами и думала: «Если ещё чего-нибудь дадут, влезет оно в неё или нет?» Больше ничего не дали, только Наташина рука подлезла ей под живот, подняла и понесла к кровати.

Лёжа под одеялом у Наташиного бока, начиная хорошо согреваться, Нюсе впервые за эти три дня без кошки-матери захотелось помурлыкать. Она вспоминала, как присасывалась к материнским соскам, как месила, нежно выпуская коготки, мягкий кошкин живот, и запела: «Мырхх, мырхх, мырхх…»

9

Тётя Нина – уборщица магазина «Рябинушка» удивилась, когда в положенный день не оказалось её помошников.

– Куда подевалися Лёша с Наташей?

– На заработках, – певуче выдохнула рыбница.

– На заработках? – возводит в большую степень своё удивление тётя Нина, но через мгновение утешается. – Всё копейку какую заработають.

– А нерусский больше копейки не заплатит, – говорит рыбница.

– Нерусский? Хто? Цыган?

– Нет. Муж Лены. Всё забываю его имя. Ну тот, что овощи продаёт.

– А-а-а. И вовсе хорошо – дом рядышком; нако́рмить – и то – слава Богу. Собак, кошек жалко, а это люди, – у тёти Нины поднялась бровь, она по-настоящему сочувствует всем обездоленным.

– Да-а, – поддакивает рыбница.

Вербицкая щурит глаза и помалкивает. Ей вдруг припомнилась сцена изгнания котёнка в первый день его появления. Тётя Нина больше всех старалась, конечно, оправдывая себя, что от хозяйки им «будить по шапке», если они не прогонят его.

Рауф был награждён за свою твёрдость. Когда он открыл магазин за два дня до праздника, к нему хлынули покупатели. Цены у Рауфа были как и на городском рынке, но на рынке продавцы накладывали овощи и фрукты, норовя подбросить гнильё, а у Рауфа покупатель сам выбирал себе товар, и оставался этим доволен.

Триста рублей Рауф вручил Лёше и поставил перед Наташей два пакета, один с овощами, другой с фруктами, правда, из пересортицы. Такую, пусть не огромную, но приличную сумму давно не видели Лёша с Наташей. Оставив пакеты в магазине на несколько минут, они рванули в «Рябинушку».

– Натаха, ты как хочешь, а я куплю фонарик, – сказал Лёша.

Наташа не предвидела новый расход, и в душе немного огорчилась. Потом она мысленно перечислила все вещи, что им отдавали люди, там было всё: и одежда, и посуда, и мебель, и даже ванна, но фонарик, такой для них полезный, никто не догадался отдать.

– Ну давай купим, только не дорогой.

– Пф!

У рыбницы Лёша купил крупную селёдку и выбрал фонарик за семьдесят рублей.

– Я гляжу – вы забогатели? – немного радуясь за Лёшу, спрашивает рыбница.

– Малёха есть, – скромничает Лёша.

– Вас тётя Нина искала.

– Мы знаим. Занятые были, – отвечает Лёша, слегка гордясь своей востребованностью.

Наконец, Наташа купила себе конфет, и сделав шаг от прилавка, уже положила за щеку любимую «Ромашку». У торговки самогоном они взяли две бутылки. Лёша видел, что в фруктовом пакете сверху лежал лимон, поэтому задумал улучшить напиток лимонными кусочками. Он был в предвкушении хорошего вечера. Наташа, наоборот, грустнела с каждым шагом: «Фрукты, ладно, съедяться, а овощи? Та картошка, кажися, подмёрзла, выкинуть надо, а тут ещё насыпал… Катюшу попросить сварить? Сорок рублей должны…»

Катюша не только не переживала за эти сорок рублей, но даже была рада, что так недорого купила себе покой. Барсик получал свой кусок, и почему-то Катюше казалось, что он улыбается ей. Иногда она улавливала и писк котёнка из дома, но тут уж ей оставалось надеяться, что эти забулдыги всё-таки хоть чем-то его кормят.

10

Своего кота Катя обожала. В меру упитанный, в меру опушённый, с коротковатым горностаевым хвостом, Ластик был главным утешителем и источником приятных эмоций. Он не наводит в её душе казарменный порядок, его всё в ней устраивает, иначе, он не лизал бы ей руки. К другим людям он вообще не приближается, кроме Андрея, конечно, но где Андрей? – в постоянных побегушках.

У собак хорошая память, кошкам она не нужна, у них другие источники восприятия. После побоев и заброшенности Ластика согрели Катины руки, и он только им и доверяет.

В тот день Катя вместе с Людкой-тестомесом потащили на пустырь бадейку, набитую использованными пергаментными бумажками от выпечки.

– Слышишь мяуканье? – спросила Катя.

– Ничё не слышу, – голосом слона протрубила ядрёная Людка и, кряхтя перевалила бадейку в контейнер для мусора.

– Подожди! Опять не слышишь? Мяукают. Жалобно так.

– Тут каждый день то мяукають, то квакають, – и Людка равнодушно махнула розовой распаренной рукой.

– Нет, я пойду, поищу.

– Иди, – Людка зыркнула на Катю: «Малахольная, – подумала она, – а мне теперь тащи одной бадейку, ещё ноги набью её квадратными боками».

Катя вошла в нахально высокие майские травы и скоро обнаружила небольшую коробку с двумя котятами. Со своей находкой она вернулась в цех. Людка всех осведомила, поэтому работницы, кто обтряхивая руки, кто вытирая их о подолы, ринулись за Катей в раздевалку.

Один котёнок был марочно красив: имел длинный чёрный ворс, большое белое жабо на грудке и редкой красоты мордочку. Второй меньше красавца вдвое, средней пушистости, с упрятанным на животе белым пятнышком и с высунутым наружу язычком.

– Этого я себе беру, – Людка хватанула красивого, – у мамки кота голубятники убили, ей котик нужен, а ты, Катька, этого бери, – и заржала, мол, увела у дуры лучшего кота.

При желании, Катя умела отстаивать свои права: и Людка, и прочие слоны и динозавры ей были бы нипочём, но в коробке сидел самый никому не нужный, жалкий-прежалкий, может быть, безнадёжный котёнок, поэтому она, как бы не замечая хамства, недобро так спросила:

– Зачем твоей мамке котик? И этого голубятники убьют. Ты сначала, Люда, голубятников убей, потом котиков бери. Я могу и двоих забрать.

«Ничё себе взглядик, чуть мурашки не выступили, а с виду – не от мира сего. Стервоза. Настоящая стервоза», – Людка, казалось, уменьшилась, насколько ей, крупной кобыле, позволяла природа. К тому же Катькино особое положение в цехе… Людка стала оправдываться:

– Как я мамке этого больного понесу? Он, можить, сдохнить. А ей нужен кот, взаправду, она хозяйство держить.

– Ну, хорошо. Бери, – с выцветшим раздражением сказала Катя.

Раздевалку прикрыли, чтобы Фаичка не заметила живность (всё-таки – кондитерский цех).

Фаичка – Фаина Васильевна была хозяйкой цеха и троюродной Катиной тёткой. Родство не Бог весть какое, но особое положение для племянницы создавало.

Восемь простых, как книжки для детей дошкольного возраста, женщин от 20 до 41 года попытались бы сожрать, схрумать чужачку, хотя, она и неплохой, вроде бы, человек – каждая из восьми это понимала. Но умение быть отстранённой от сплетен, дрязг, хвастовства было непонятно. Как Фома Брут в своём кружке, мелом нарисованном. «Чё она всё, навроди, как пританцовываить? О чём всё мечтаить? О прынце? Так Андрюха получе любова прынца, пускай даже впереди с залысинкой, ему идёть».

Зато, повода для ревности здесь в цехе у Кати не было. Если и ревновать, то к мамашам, что водят детей в его группу, может быть, к тренершам аэробики, или девочкам из старших групп, только не к этим клушам. Да и вообще, она считала его и своим, и не своим, отсюда и ревность у неё худосочная и смешливая.

Фаина Васильевна была требовательная, но не строгая хозяйка. Требовала она чистоты, чистота во всём – вот её главный критерий, потому что так проще жить. И действительно, если чисто выполняешь рецептуры и технологию – продукция идёт «на ура», только успевай выпекать. Нет грязи, вони, тараканов – приятно работать и никакая проверка не страшна. Работницы – обязательно в белых халатах, можно, при желании, и курточку с брюками, конечно, белыми, надеть, и непременно – косынки или поварские чепцы. Само собой – санитарные книжки, и уж не поленится проверить: был ли настоящий медосмотр? С купленными санкнижками никогда не брала на работу. Крика, и подавно, оскорблений от неё никто не слышал, а если когда и повысит тон, получится у неё с таким плавным переходом – почти незаметно – поэтому и «Фаичка», а не Файка, или Фуфайка какая-нибудь. Вот и работает у неё всё на пользу другим, и небольшое личное обогащение.

Катя после института сидела, вернее, стояла за чертёжной доской в ШахтНИИ, спасали, тогда ещё, бальные танцы. А когда бросила танцевать, и зарплату задерживали на полгода, умерла мама, хоронить её было не на что – как же не принять (уже третье!) предложение тёти – работать в её цехе. Похороны своей троюродной сестры Фаина Васильевна взяла на себя.

– Я понимаю, Катюша, что предлагаю тебе не совсем то, чем бы ты хотела заниматься, и знаю, что ты заслуживаешь гораздо лучшего и интересного дела, но, увы, я всего лишь скромный кондитер. Но ты не будешь голодна, всегда в тепле и, как говорится, обрастёшь жирком, – она похлопала племянницу по тренированной спине, – не в смысле подкожного сала, как у меня, а в смысле хоть каких-то карманных денег.

Фаина Васильевна была не слишком толстая, но излишне полновата. Однако, все лишние, где-то граммы, а где-то килограммы так гармонично были встроены, что она выглядела мило и радостно, как любимая мягкая игрушка.

Когда в цехе заканчивалась работа, Фаичка покидала свой кабинетик и выходила проводить сотрудников, а заодно, всё окинуть своим хозяйским взглядом. Конечно, она заметила и котят, одного на мощной груди Людки, второго, прикутанного в тряпицу, на руках у Кати.

– А-я-я-я-й! Кошки без медосмотра! Девочки, нехорошо, нехорошо, – на последних двух словах она в свой атласный голос подбавила баску, все понимали, что она шутит. – Они, эти ваши пушистики, не напачкали?

– Нет, нет, Фаина Васильевна. Всё чисто, не беспокойтесь, – на все голоса звучали благодарные оправдания.

– Какой кра-са-вец, – Фаичка поближе подошла к Людке. – А твой? – она повернулась к Кате. – Господи! Какой обездоленный! А почему он мне язык показывает?

– У него что-то с челюстью. Возможно, кто-то ударил, но я надеюсь, что она вправится.

Фаичка вздохнула и подумала: «Может, и меня она пожалеет, когда я буду совсем старая».

Андрей увидел Ластика последним, потому что задержался в рейсе. Примчался домой переодеться и на танцульки свои любимые, а дома невзрачный, да ещё с большим дефектом котёнок. Андрей расстроился:

– Куда было спешить? Ведь можно приискать хорошего котёнка. Вечно ты, Катя, что-нибудь отмочишь.

– Я с ним в лечебницу поеду, ему, наверное, надо челюсть вправить.

– Тебе мозги надо вправить в первую очередь.

На самом деле упоминание о лечебнице вызвало мысль о непредвиденных расходах, а их, как всякий человек, Андрей не любил. Расходов у него, у руководителя детского танцевального ансамбля, с конкурсами и фестивалями, часто в других городах, всегда больше, чем хотелось бы, но таков уж ненасытный алтарь искусства.

– Там только деньги сдерут и поиздеваются над животным. Или ещё хуже – он умрёт от их неумения, – пугал Андрей. – Людей лечить не научились.

– Хорошо. Я пока за ним понаблюдаю несколько дней. Колбасу он ел на работе, я попробую давать ему понемногу сухой корм, может, челюсть и встанет на место.

«Вот блажь…Бесполезные хлопоты! Ну, пускай, чем бы дитя не тешилось»…

Однако всё повернулось по Катиному: через четыре дня Ластик перестал показывать язык, а ещё через несколько дней выровнялась челюсть, только один клычок оказался длиннее второго, но это не портило внешнего вида. С каждым днём кот, как бы приращивал свою красоту. Катя даже подумывала показать его на работе, но Андрей, успев полюбить Ластика, не одобрил такое желание:

– Это будет для него травмой. Он обособленный кот, признаёт только своих, так что, пусть живёт в своём мире.

При появлении редких гостей, например, Фаички, или Андреева брата с женой и сынишкой, кот по лаю Ключика определял приход чужих и упрятывался за диваном. Выманивать его оттуда было бесполезно – нет его, и всё. Наконец, чужие уходят. Не сразу, а через несколько минут послышится шорох, потом возникнет голова с серьёзными глазами в щели между диваном и стеной. Кот вытягивается, как суслик, сидя на задних лапах, и только убедившись, что настала нормальная обстановка, выходит из укрытия.

Как полагается хищнику, Ластик был способен на злодеяния. Он истребил малочисленное племя мышей, что успело набежать после смерти старой кошки Барсы. Гонял, а если удавалось, придушивал в огороде кузнечиков, и те, не зная покоя, забросив свою перкуссную музыку, упархивали от него на своих леденцовых крыльях. У него имелся счёт и к воробьям. Уж очень вольготно им жилось, а он кот, а не простодушная собака Ключик – воробьи на будке – ему и дела нет. Прикормленные зимой, воробьи летом имели свой водопой, который им устроила Катюша из старого корыта. Ластик, сидя на окне, вёл наблюдение за этими нахалами, они не только пили воду, но ещё и купались, и чистили перья в двух метрах от окна. Но навести порядок, чтоб ни одна птичка даже мимо не пролетала, он не мог. Птицы помнили его позорную попытку: он влез на вишенку рядом с корытом, и тонкие веточки её стали раскачивать меховой шар. Хрупкость веточек и тяжесть кота дали понять птицам, что он в любой момент может рухнуть на землю. Вместо того, чтобы деликатно улететь, они обсели довольно близкие к нему ветки и завопили: «Чиркнешься! Чиркнешься!» Бессильный учинить над ними расправу, Ластик нарочно подходил к корыту, чтобы заставить воробьёв подняться от водопоя, сам запрыгивал на край корыта и припадал к воде, хотя, часто и пить-то не хотел.