Текст книги "Юность под залог"

– Мне что, уже и поплакать в собственном доме нельзя?! О-о-ой! – заливалась Гаврилова.

– Ну плачь, а я пошла! – Геня, отправляясь куда-то, примеривал на себя женский род и почему-то не «уходил», а «уходила». Такая уж у него привычка была.

После того как за сыном захлопнулась дверь, Зинаида Матвеевна дала волю слезам – она стенала и причитала так, что стены хлюпкой пятиэтажки сотрясались, а чашки с блюдцами в шкафчиках весело подпрыгивали.

– Ну почему? Почему так по-олучается? Чего хорошего, дак помалу, а плохого – дак с леше-его! Ох! Несчастная я, несчастная! И какой черт дернул меня с Гавриловым разводиться! – выкрикивала она в промежутках рева. – Ведь и мама, царствие ей небесное, была против нашего развода! Ох! Пусть бы пил, пусть дебоширил, пусть бы и гулял! И это бы пережила! У-ух! Какой же я дурой-то была! На всю жизнь сама себе горе устроила! И что теперь?! Что? Теперь он мне чужой мужик! Чужо-о-ой! – И она залилась пуще прежнего.

* * *

Впереди маячил Новый год, все суетились, бегая по полупустым магазинам высунув язык в поисках подарков для родных и близких.

Одна Зинаида Матвеевна, казалось, во всей нашей (тогда особенно) необъятной, многонациональной стране страдала и терзалась – по крайней мере, так ей самой представлялось.

Гаврилов, будто издеваясь, звонил бывшей супруге чуть ли не каждый вечер и весело кричал в трубку:

– Зинульчик! Это я! Твой Вовульчик! С наступающим тебя!

– Что ты меня каждый день-то поздравляешь?! Новый год еще через полторы недели! Совсем от счастья свихнулся, что ли?! – рвала и метала Зинаида Матвеевна.

– Ага, Зинульчик, свихнулся, свихнулся! Я (Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук) так счастлив! Так счастлив! Ты себе не представляешь!

– Рада за тебя, – сквозь зубы цедила Зинульчик.

– На свадьбу-то придешь, а?!

– Да иди ты, Гаврилов!.. – она терялась, тушевалась и никак не могла придумать подходящее место, куда бы отправить бывшего супруга. Такое, чтоб он оттуда никогда не вернулся и чтобы там ему было невыносимо, нестерпимо плохо.

– Значит, придешь! – издевался Владимир Иванович и между делом заявлял: – Зинульчик, а меня ведь с работы-то уволили! То есть я сам уволился!

– Ты мне это уже пять раз говорил!

– Говорил, да? Не ожидал я, ох не ожидал, что Кукурузин такой падлой окажется! Я как думал... Ну вредный мужик, ну гадкий, но, Зин, вот что така-ая гнида, никак не думал. Ведь он меня по статье хотел... (Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук). Ага! Но я ему такое устроил! Говорю: только попробуй по статье! Я такое про тебя знаю, что ты даже не догадываешься! Уволишь по статье, говорю, сам слетишь со своего места! Так он мне, шельма: мол, я вас, Владимир Иванович (слышь, Зин, Владимир Иванович! А?! То, кроме как Гаврилов, никак не звал!)... Так вот я, мол, вас, Владимир Иванович, по собственному желанию... Как же, как же, ведь вы столько у нас отработали, столько лет отдали родному магазину! Короче, так расшаркивался! Уж так лебезил передо мной, что в конце концов благодарность в трудовую написал – мол, что я очень ценный работник, квалифицированный и т. д. и т. п. Зин, хочешь, зачитаю?

– Уж вчера читал! Хватит! – заворчала Зинаида.

– Не хочешь, как хочешь! И знаешь, Зинульчик, вот только он мне благодарность-то эту в книжку занес – возникло во мне вдруг непреодолимое желание ему поднасрать! Вот, думаю, нельзя все это просто так безнаказанно оставлять. Сегодня отослал письмо в ОБХСС – пусть неожиданно нагрянут с проверкой. Не помешает!

– Вот какой ты, Гаврилов, все ж таки гнилой человек! Да за твои делишки тебя давно из ГУМа нужно было в три шеи гнать! Так нет! Начальник тебе вместо этого благодарность написал! И чем ты ему отплатил? Неблагодарная ты, Гаврилов, свинья! – высказалась Зинаида Матвеевна. Она вдруг почему-то примерила образ Кукурузина на себя или свой на Кукурузина – впрочем, это неважно. От лица всех обиженных Гавриловым говорила теперь она.

– Злисся, Зинульчик! Ой! Злис-с-ся!

– А с чего это мне злиться?! – взревела Зинаида Матвеевна. – С чего это мне злиться?!

– А можт, с того, что я женюсь? – лукаво, с осторожностью спросил Владимир Иванович.

– Ха! Нужно больно! Ишь, возомнил! Да кому ты нужен-то, окромя своей психованной Гальки? Да кто с тобой жить-то будет?! Только одна ненормальная и будет!

– Костричная ты, Зинька! Ох и костричная! Права твоя мамаша была! Царствие небесное старушке, хорошая женщина была! Ну что, Зинульчик, на свадьбу-то придешь?! – не унимался Гаврилов.

– Да иди ты в жопу! – наконец нашлась Зинаида Матвеевна, послав бывшего мужа туда, где, по ее глубокому убеждению, ему было бы невыносимо, нестерпимо плохо, а главное, тесно и темно. И, с чувством бросив трубку, заплакала горючими слезами.

Что-то невероятное творилось в душе пятидесятичетырехлетней женщины. Никогда она так сильно еще не ревновала Гаврилова! Это и понятно: сначала, когда они были в браке, Гаврилов, хоть и изменял благоверной на ее же глазах, все же был ее – по паспорту, потом, когда супруги развелись, Владимир Иванович стал ничейным, общественным, в том числе и ее тоже. А теперь он будет совершенно чужим ей человеком, собственностью Галины Калериной из психбольницы! Ну не обидно ль?!

Зинаида Матвеевна почувствовала, что задыхается. Задыхается от злости, чудовищной несправедливости по отношению к себе, от безысходности. Она вдруг поняла, что то наслаждение, которое ей пусть нерегулярно, стихийно дарил Владимир Иванович, больше никогда не повторится в ее жизни, и ужаснулась. Ужаснулась настолько, что в голову ей пришла крамольная, противоестественная мысль. Так ради чего мне теперь жить, думала она, для чего топтать землю, работать на часовом заводе, зачем есть, пить, отмечать праздники?! Не для кого и не для чего. Зинаида Матвеевна с появлением Галины Калериной (будь она неладна!) не только потеряла вкус к жизни, тот стимул и смысл, который заставлял ее каждый день просыпаться, завтракать, идти на работу, ходить по магазинам, кормить Геню – она потеряла всякое желание пребывать в этом бренном и суетном мире.

– Ну вот, запахло суицидом! Сейчас эта Гаврилова или на люстре повесится, или сиганет с крыши хрущевки! – подумает многоуважаемый читатель и окажется не прав. Не такая наша Зинаида Матвеевна, совсем не такая! Не станет она топиться в ванне из-за взбалмошного до идиотизма холерика и психопата Гаврилова.

Она пошла иным путем – взяв путевку, Гаврилова взяла и укатила одна на две недельки в подмосковный дом отдыха «Ласточка» подышать свежим воздухом да отметить на природе Новый год, оставив в столице все свои горести, проблемы и беременную на седьмом месяце дочь.

– Поеду, а то что-то сердечко барахлит, – сказала она детям и добавила: – Боюсь, как бы не лопнуло!

* * *

Тридцать первого декабря Аврора получила письмо от мужа, которое явилось положительным зарядом на весь день и последующую новогоднюю ночь. Метелкин писал о том, как сильно любит ее, как он по ней соскучился и как надоела ему служба в армии. «Уж скорее бы домой, к моей Басенке» – такой надрывной фразой заканчивалось Юрино послание, отчего сердце нашей героини растаяло, и она, подойдя к большому календарю на три года вперед, принялась считать, сколько еще дней они проведут с любимым в разлуке. На четыреста третьем дне ее счет был нарушен Гениным звонком:

– Аврор! Приходи домой часам к пяти, вместе Новый год встретим. Чего ты там с этими придурками будешь сидеть! У меня компания соберется! – предложил ей брат. Тут надо заметить, что Геня называл сестру по имени лишь в самых исключительных, редких случаях. В основном обращался к ней или «козявка», или «шмакодявка», а то и того хлеще. Такое уважительное отношение со стороны брата привело нашу героиню в восторг – настолько, что отказать ему она просто не смогла.

«Наверное, ему стало жаль меня. Действительно, что мне тут делать в новогоднюю ночь? Алексей Павлович наверняка поставит себе две клизмы – одну, чтобы проводить старый год, другую – встретить Новый. Ульяна выпьет бутылку шампанского, дядя Моня пригубит рюмку водки и загадает желание. Я даже знаю какое: чтобы они с Валентиной наконец поженились в этом году. А ровно в полночь все завалятся спать», – так рассуждала она и пришла к выводу, что все-таки ее брат – самый лучший в мире.

Но Геня ничего просто так не делал. Он пригласил сестру к пяти часам с единственной целью – чтобы та помогла подготовить ему праздничный стол на одиннадцать человек.

Они на пару кромсали яйца, соленые огурцы, свеклу, картошку для салатов и винегретов, но, как ни странно, Аврора не чувствовала, что ее используют – напротив, мысль о том, что у нее самый лучший брат в мире, только укреплялась в ее сознании.

– Гень, а кто придет-то?

– Витька придет, Гошка с Танькой – ну, ты их видела! Помнишь, мы года два назад с ними на лыжах ходили кататься?!

– Это когда я нос-то отморозила?

– Точно! – аппетитно хрустя соленым огурцом, подтвердил Геня. – Сережка с Лидкой Моисеевой придут. Ты их тоже знаешь. Мы как-то с тобой у них в гостях были.

– Лидка, это такая с огромной грудью?

– Точно! У нее сиськи прям от шеи растут! А рожа вечно пурпурная! И чего в ней Серега нашел? Хотя девка-то она ничего, но вот как выпьет – дура дурой! Козликовы еще придут, но их ты вряд ли видела. Ну и еще там кое-кто... – задумчиво проговорил он и уставился на батарею водки и шампанского. – Чо-то я думаю...

– Что, Гень?

– Столько народу притащится... боюсь, спиртного не хватит! Слушай, козявка, смотаюсь-ка я в магазин, подкуплю. А ты режь. Кур не трогай – я их сам делать буду часов в десять. Чтоб горяченькие были! У-у! Шмакодявочка моя! – воскликнул Геня – настроение у него было превосходное, как обычно, когда он предвкушал праздник, когда впереди светилась, переливаясь, подобно бриллианту, возможность крепко выпить.

Кошелев быстро оделся и, надвинув на лоб ондатровую шапку, прокричал:

– Я ушла!

Он вернулся около восьми часов с пятью бутылками коньяка и двумя лимонами.

– В овощном стибрил! – указав на лимоны, похвастался он. – Так-так, ну что тут у нас? – Он сунулся в кухню и разочарованно, напористо воскликнул: – Чо ж ты порезала, и все?! А чо салаты-то не сделала?

– Да ладно, успеем! Еще восьми нет!

– Ох! Устал! Пошли отдохнем! – Кошелев метнулся в большую комнату и, плюхнувшись на кровать, затянул: – Слышь, козявка, иду щас по улице... Ну вот просто так выхожу из дома, направляюсь в магазин, ни на кого не смотрю, ни с кем не заговариваю...

– И что? – с интересом спросила Аврора, пристраиваясь на стуле.

– Вдруг мужик останавливается, шляпу снимает и говорит: «Здрассте, ваше превосходительство! Как спалось, ваше превосходительство? С наступающим Новым годом, ваше превосходительство!» Раскланялся и дальше пошел.

– Врешь!

– Да ничего я не вру! – убедительно проговорил Геня. – Ты дальше слушай! Ну иду я своей дорогой, ни с кем сам не заговариваю – чо я, бацильный, что ли, какой?! Я на улицу по делу вышел – вон, коньяку купить. Зачем мне с кем-то разговор заводить?! Ты сама-то посуди. Вдруг второй подходит, шляпу снимает, расшаркивается и говорит: «Здрассте, ваше превосходительство? Как здоровье, ваше превосходительство! Был ли стул с утра?» Я отвечаю: мол, все в порядке, стул был, он у меня каждый день, ровно в восемь, как часы!

– Гень! Ну хватит! – заливаясь смехом, проговорила Аврора.

– Да чо хватит-то?! Дурочка какая! Ты почему брату не веришь?! Брат тебя на двенадцать лет старше! Ты слушай дальше. Иду я по улице... И все, представь, все остановились вдруг и ка-ак грянут: «Здрассте, ва-ше пре-вос-хо-ди-тель-ство!» – Тут Геня поднял правую ногу и, выписав ею в воздухе «ваше превосходительство», так неожиданно громко дернул, что Аврора вздрогнула от испуга. – Какая нота? – спросил Кошелев, лукаво глядя на сестру.

– Ну, Геня, ты и нахал! Ну форменный нахал!

– Наливки фталивки попово селисински? – ржал он, как жеребец, в восторге от этой абракадабры.

– Да ну тебя! Ты меня чуть заикой не сделал!

– Да ну тебя! «Заикой», – в нос проговорил он и добавил архисерьезным тоном: – Вот что я тебе скажу, козявка! Нет у тебя никакого музыкального слуха! Даже ноту угадать с ходу не можешь! Ладно, чего расселась, пошли салаты делать!

Гости начали стекаться к половине десятого. Первыми пришли супруги Козликовы, которые настаивали на том, что ударение в их фамилии приходится на предпоследний слог. Однако Геня, смеясь, называл их попросту «козлами». Вот и теперь, открыв дверь и увидев их на пороге, он заорал во всю глотку:

– О! Козлы пришли! Вы первые!

– Геня, ну что ты, в самом деле! Какие мы тебе козлы-то! – возмутилась Козликова и протянула Кошелеву тяжелый сверток. Удивительно, но в ее образе действительно было что-то козье – то ли худые жилистые ноги, то ли чуть вытянутое лицо. Пожалуй, да. Выражение ее лица напоминало козью морду – с такими же необыкновенными глазами, как у жвачного парнокопытного семейства полорогих, с пунктирными тоненькими, вертикальными зрачками.

– Ладно, ладно, Натулечка, утешься! – успокаивающе проговорил Козликов. – Гень, да не разбей ты!

– А чо там? Бутыль такая огромная? Самогонка, что ль? – И Кошелев с нетерпением принялся разворачивать подарок.

– Ваза хрустальная!

– А-а, – протянул Геня, моментально потеряв интерес к презенту.

Вслед за Козликовыми пришел Витька – тот самый машинист поезда с Гениной работы и единственный свидетель того, как Кошелев на «зеленой» ветке где-то между станциями Горьковская и Маяковская «взял силой» свою вторую (после изменщицы Светки Елизаровой) большую любовь в жизни – Людмилу Самохину.

После него нагрянули Гошка с Танькой, которые вот уж два года как подавали заявление в загс, но перед самой свадьбой по закону подлости ругались не на жизнь, а на смерть, через неделю мирились и снова подавали заявку.

Пришел Бережной Ленька с Леной – эти уже в полной мере познали всю «сладость» и все «преимущества» законного брака.

Но стоило вломиться (по-другому их приход, поверьте, не назвать) Моисеевым – Сереге и Лиде, как на ожидании остальных гостей присутствующие поставили крест.

– Нет, ну что это такое, в самом деле! – заканючила Лида. На голове ее возвышалась пышная «хала», лицо пурпурное, бедра узкие, мальчишеские, а грудь... Грудь у нее действительно, казалось, росла из-под самого подбородка и была столь огромной, что Аврору почему-то в течение всей новогодней ночи не оставляло желание поставить на нее то стакан с лимонадом, то тарелку с закуской. – Геня! Так нечестно! Мы с Сержом к тебе перлись, перлись – перлись, перлись! Как припадочные, честное слово! На улице такой мороз дикий, а ты нас заставляешь Жубылиных с Боровковыми ждать! Ребят! Идемте к столу, хоть по рюмашке выпьем, погреемся! – И все с неподдельным энтузиазмом поддержали ее. – Ой! Хорошо, но мало! Чо-то не греет! Давайте еще по одной! – И все опять с не меньшим воодушевлением поддержали Моисееву.

После четвертой рюмки и незаметного прихода Боровковых Лиду развезло – приятное тепло разлилось не только по телу, но и, проникнув в мозги, подогрело их, если не сказать расплавило.

Снова раздался звонок в дверь – Кошелев ринулся в коридор, а Лида, торжественно поднявшись со стула, постучала ножом по пустой рюмке, требуя внимания:

– Ребят! Ребят! Слышали анекдот? Хотите? Свежий анекдот?!

– Давай!

– Валяй!

– Ну? – гости навострили ушки.

– Вот ситуация прямо такая же, как у нас. Люди отмечают праздник, может, тоже Новый год. Народ за столом – все пьют, едят – шум, гам. Анекдоты рассказывают – вот как я. И вдруг звонок в дверь.

– А за дверью Жубылины! – прокричал Геня, усаживая новопришедших за стол.

– Ой! Кошелев! Ну вот что ты мешаешь-то?! Ненавижу, когда перебивают! Прямо терпеть не могу!

– Ладно, Лид, не отвлекайся! Люди сидят за столом, отмечают праздник, и вдруг звонок в дверь, прямо как у нас, – помог ей Сергей.

– Да не так все было! – взъелась Лида. – Народ сидит за столом, отмечают Новый год. Все пьют, едят. Шум, гам. Анекдоты рассказывают. И вдруг звонок в дверь. Ну хозяин, понятное дело, вылезает из-за стола, идет открывать. Дверь открывается... – таинственно проговорила Моисеева и вдруг как закатится гомерическим смехом. – А за дверью дядька стоит – пьяный в ломотень! Ой! Ха, ха, ха, ха!

– Да хорош ржать-то!

– Ну и чего дядька?

– Ой! Ну не могу! – держась за живот, покатывалась Моисеева. – Ха! Ха! Он икнул и спрашивает: «Мужик, здесь живет Эдита Пьеха?» – И тут она так сильно зашлась в смехе, что лицо ее из пурпурного превратилось в синюшное. – А хозяин... Хо, хо, хо! – пробасила Лида. – А хозяин ему и отвечает: «Ты чо, мужик, ошалел совсем! У нас живет иди ты на х...!» – И Моисеева в истерическом гоготе упала на стол.

Гости тоже покатывались со смеху, но не над анекдотом, а над Лидой Моисеевой.

– Фу! Прямо до колик! До колик! Это ж надо! – все еще прыская, проговорила она, с готовностью подставив рюмку Гене.

– Ну, ребят, проводим старый год! – сказал Кошелев.

Аврора пригубила лимонад и накинулась на маринованные грибы.

Старый год проводили примерно раз пять-шесть, когда Лида, слегка покачиваясь, встала, с грохотом отодвинув стул и деловито постучав выпачканной в винегрете вилкой по рюмке.

– Ребят! – прокричала она и непроизвольно икнула. – Пардон! Ребят! А хотите. Совершенно новый. А ранее неизвестный. А последний анекдот?!

– Ой! Моисеева, ты б лучше обратно села!

– Не-е, – и она, сфокусировав взгляд своих полувменяемых глаз на указательном пальце, погрозила им всем присутствующим. – Я хочу рас-сказать! Это ж самый новейший анекдот!

– Ну давай, рассказывай!

– Народ сидит за столом... – затянула она, а Аврора, позабыв о всяких приличиях, разразилась диким смехом. – Ха, ха, ха! Ой! Ну не могу! – в унисон ей закатилась Моисеева. – Звонок в дверь. Хозяин идет открывать. Охо, хо, хо, хо, хо! Ща описаюсь! Не могу! – визжала Лида, словно ее резали. – Скажите, здесь живет Эдита Пьеха? – Снова взрыв гогота, и Моисеева, сметая все на своем пути, кинулась в туалет.

– Во чумичка! Серег, и как ты с ней живешь-то? – поинтересовался Кошелев.

– Ну она ж не всегда такая.

– Давайте последний раз старый год проводим! – предложил Козликов. Вздрогнули. Выпили.

– Ой! А чо это вы без меня? – В комнате появилась Лида с задранной по самое не балуй и без того короткой юбкой. Опрокинув стопарик, она вызвалась рассказать очередной новый анекдот.

– Хватит, Моисеиха!

– Заткнись!

– Лида, успокойся! – дернул ее Сергей за рукав.

– Оссань! Вы чо, мне не верите, ждо ли? Да я годову на оссичение даю – никто из вас его не знает! Это ж свежайший анекдот!

Нечего говорить, Новый год удался на славу. Моисеева ровно тридцать пять раз рассказывала один и тот же анекдот. Она укатала всех гостей, включая Геню с Авророй, но, несмотря на выпитую бутылку шампанского после изрядного количества водки, на слабость в членах и слипающиеся глаза, в три часа ночи Лида в тридцать шестой раз поднялась из-за стола и, опрокинув стул, промычала, громко рыгнув, завела все ту же волынку. Генька на вопрос: «Здесь живет Эдита Пьеха?» – со злостью прокричал: «Нет! Здесь живет Лидуха на х...!»

– Ой! – словно опомнилась она. – Так вы тоже его слышали?! – удивилась Лидуха и, плюхнувшись на стул, любезно подставленный ей под зад Сергеем, моментально заснула мертвецким сном. Она откинула голову. Грудь ее то вздымалась, то опускалась, напоминая движение гидравлического пресса. На том празднование Нового года для Лидии Моисеевой было закончено.

А через час и все присутствующие были наповал сражены горючей смесью из водки, коньяка, шампанского и «свежайшего» Лидиного анекдота.

* * *

Вот такой бестолковой, не своей жизнью жила Аврора до рождения ребенка: Новый год она встретила среди чужих, малознакомых ей людей. В доме Метелкиных она чувствовала себя не слишком уютно. Мамаша с отцом периодически вываливали на ее голову свои проблемы и заботы. Больше трудностей (хоть и приятных), конечно, было у Владимира Ивановича – хлопоты по поводу свадьбы и устройства на новую работу буквально захлестнули его. В результате к концу февраля он был уже женат и определился относительно работы. Он очень удачно устроился в НИИ неподалеку от дома экспедитором по снабженческой части. Когда Аврора интересовалась, в каком именно институте служит отец, Гаврилов с нескрываемой важностью и ощущением собственной значимости отвечал: «В секретном». И точка. При его-то болтливости такая скудость информации казалась просто удивительной! Чем он снабжал этот секретный институт, тоже неизвестно, как и то, что он экспедировал. Одним словом, тайна, покрытая мраком.

Но очень скоро квартира Владимира Ивановича стала наполняться толстыми пластмассовыми лоточками, бутылями ацетона и глицерина, химическими карандашами и толстыми черными (по локоть) резиновыми перчатками.

Что касается его свадьбы, то она прошла тихо и скромно. Зинаида Матвеевна, естественно, не присутствовала на ней из-за злости, ненависти и ревности – была б ее воля, она б и вовсе разорвала эту гадину Калерину!

Аврора не явилась, потому что накануне отцовского бракосочетания у нее начались схватки, и, вместо того чтобы познакомиться с «новой мамой», она сама стала матерью, в муках родив на свет плод своей любви с Юрием Метелкиным.

Новорожденную назвали Ариной под сильнейшим напором и давлением Владимира Ивановича. Он сорвался и, оставив «молодую» на целый вечер в медовый месяц, пригнал к Метелкиным домой. Гаврилов ворвался в маленькую комнату и, выпучив глаза, еще не видя внучки, принялся орать, как умалишенный:

– Почему меня никто не слушает?! Почему со мной никто не считается?! Что ж это такое! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – он нервно отстукивал по детской ванночке. – Раз ты, Аврик, мою фамилию сменила, раз предала меня, называй внучку, как тебе говорят! Нареки девочку Ариной! В честь няни Александра Сергеевича Пушкина! Что? Западло? Ведь отец просит, – канючил он. – Почему отцу-то приятное не сделать?! – Он хотел было еще что-то сказать, но в эту минуту ребенок неистово заорал.

– Ну вот, взял и разбудил! Теперь попробуй успокой ее! Что ты кричишь как резаный?! – укоризненно проговорила Аврора.

– У-ти какая крикливая! – И Гаврилов, стремительно подойдя к кроватке, всмотрелся в девочку. – Правильно, Арин, кричи! Требуй своего! Иначе затопчут! Нахаркают в твою неиспорченную, чистую душу – так что и вздохнуть не успеешь! Ори, Арин, ори, только, гляди, не охрипни! Вся в меня! – в восторге прогремел он. – Слушай, а похожа-то, похожа на Геньку-придурка! Нет, Аврик, ты видела?! Видела?! На Геньку в младенчестве похожа! Он вот такой же щекастый на фотографиях с узкими, заплывшими глазенками! И ничего от меня! Ничего! А еще говорят – от генов никуда не уйдешь! Только орет, как я, и все! Ну ладно! И этого достаточно! Так покоришься отцу? Назовешь внучку Ариной?

– Не знаю! Пап, не видишь, мне сейчас не до этого! Мне теперь Аришку укачать надо! – непроизвольно, незаметно для себя проговорила Аврора и через мгновение поняла, что именно это имя как никакое другое больше всего подходит ее дочери.

– А что это он тут делает?! – влетев в комнату, грозно воскликнула Зинаида Матвеевна.

– То же, что и ты! – язвительно проговорил Гаврилов и тут же похвастался: – А мы внучку только что Ариной назвали, в честь Арины Родионовны!

– Это какой еще Арины Родионовны?! – восстала бабка.

– Эх, Зинаида, темная, недалекая ты женщина, – с печальным вздохом молвил Гаврилов.

– Я ж просила внучку Танечкой назвать! Я еще тебя хотела Танечкой назвать, Аврора!

– Ну разорвите теперь меня на части! Или назовите ребенка Тариной, чтоб никому не было обидно! – вспылила Аврора и тихо добавила: – Скорее бы уж Юрик вернулся!

Крик в маленькой комнате стоял несусветный – ругались, припоминая друг другу былое, бывшие супруги, ребенок надрывался до синевы...

– А ты мне первая изменила! Со Средой! – орал Владимир Иванович. – Мало того что ты на десять лет старше меня, так еще и гулять вздумала, курва!

– Заткнись! Идиот! Совсем дошел – уж в психушках себе жен находишь!

– Прекратите! Идите разбираться в другом месте! – Авроре удалось перекричать своих родителей.

Они переглянулись и оба как по команде уставились на дочь.

– Идем отсюда, Зинульчик! Нам, оказывается, тут не рады! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Как же, мы родили! Мы гордые стали! Зазнались! Пошли, пошли, Зинульчик!

– Пойдем, Володя. Совсем распустилась! Совсем всякий стыд потеряла! Так с родителями-то разговаривать! – объединились внезапно два врага и, более не задерживаясь, покинули Аврору с внучкой. Однако через пять минут дверь отворилась и в проеме показалась вихрастая голова Владимира Ивановича:

– Аврик, назови девочку Ариной! Утешь отца на старости лет, – слезливо проговорил он.

– Ладно, – ответила наша героиня.

Читателю может показаться, что слишком уж легко Аврора согласилась на предложенное отцом имя для ребенка. Но дело в том, что к девятому месяцу беременности все те имена, которые привлекали ее на третьем, пятом или, скажем, седьмом месяцах, разонравились ей окончательно – так что к моменту появления дочери на свет молодая мамаша просто не представляла, как наречь девочку. А имя Арина ей сразу понравилось – показалось родным и созвучным с собственным.

Тяжелые времена настали для нашей героини – метелкинская тихая квартира с появлением Арины превратилась вдруг из болота со стоячей водой в действующий вулкан. У Алексея Павловича теперь иной раз не было возможности поставить ежеутреннюю клизму – Аврора носилась по квартире как ошпаренная: то мыла ребенка, то стирала пеленки с распашонками, то грела бутылочки на кухне. А Ульяна Андреевна в свободное от работы на кондитерской фабрике время сидела на стуле и с наслаждением наблюдала, как мечется невестка. Помощи от свекрови дождаться было невозможно. Если Аврора просила ее о какой-нибудь мелочи, та долго стояла, глядя на свои руки, будто удивляясь: и откуда они вдруг взялись, эти две конечности, и зачем и как люди их используют?

– От вас, мам, ну никакой помощи! Это ж ваша родная внучка, а вы даже подержать ее не можете! – не выдерживала иногда Аврора (она называла свекровь мамой, как, впрочем, и Юрик тещу).

– Басенка! А какая от меня может быть помощь? – легкомысленно отмахивалась та и с гордостью продолжала: – Я – упаковщица № 48! В том вся моя жизнь. Обо мне ж вся страна знает! Вот откроют коробку с конфетами, а там бумажка с моим номером! Разве не приятно? Я ведь фабрике родной все силы отдаю, потому что не могу иначе, не могу работать спустя рукава, как некоторые! – Тут она обыкновенно бросала многозначительный взгляд на своего супруга, будто говоря: «Не то, что Метелкин», и заводила свою обычную песню, ласково подергивая Арину за ножки. – Тюти-тюти, люли-люли! А кто это у нас такой кьясивый?! Кто это у нас так на папу похоз?! Ариночка? А? Ути-пути! Ути-пути! А щечки-то, щечки, ну прям как у Юрашки в младенчестве! Такие же пухленькие! – И Ульяна Андреевна, выплеснув неслыханную для нее дозу эмоций, снова складывала руки на животе и продолжала свое безмятежное наблюдение, как вертится, подобно юле, ее невестка.

Зинаида Матвеевна...

Если до рождения внучки она рвала и метала, не находя себе места, ревнуя Гаврилова к умалишенной Калериной, то с появлением Ариши бедняжка несколько успокоилась, переключив все свои силы, энергию и любовь на маленькое существо. А спустя год, когда Зинаиду Матвеевну помпезно, с почестями проводили на пенсию, торжественно вручив ей грамоту в красной кожаной папке, где золотыми буквами были начертаны слова благодарности за отличный и самоотверженный труд, Гаврилова и вовсе помешалась на малютке. Теперь все свободное время (которое так пугало ее буквально год назад) она посвящала Арине. Она в прямом смысле слова заболела ею и с невероятной настойчивостью принялась портить ребенка.

– Бабушка купила своему солнышку резиновую уточку! Ты посмотри, какая уточка! Чудо, а не уточка! Держи и никому не давай – она теперь твоя! А своего, Аришенька, никогда никому отдавать нельзя! Будут просить, а ты говори: «Мое!» – и держи крепко-накрепко! Крепко-накрепко! Поняла? – учила Гаврилова внучку. В результате чего первое слово, которое произнесла Арина, было не «мама» или «папа». Схватив ярко-желтого резинового зайца, она крепко прижала его к груди и истошно выкрикнула: «Мое». Гаврилова, услышав это самое «мое», пришла в дикий восторг. Еще бы! Так быстро увидеть плоды своего воспитания! Как тут не обрадоваться!

С каждым днем Зинаида Матвеевна все сильнее и сильнее привязывалась к малышке. Порой она даже сомневалась, что Арину произвела на свет ее дочь – Гавриловой нередко казалось, что в муках и страданиях именно она, Зинаида, рожала этого ребенка. И всю ту нерастраченную любовь, внимание, нежность, восторг, которые Гаврилова недодала дочери, она выливала на внучку.

Дело дошло до того, что Зинаида Матвеевна в Генино отсутствие приносила девочку к себе домой. Она настолько вошла в роль матери, что порой прикладывала нечеловеческие усилия, дабы не подпустить к ребенку настоящую, родную мамашу, прикрываясь самыми глупыми предлогами: «Пусть, пока Геня в командировке, Аришенька побудет у меня. У вас в квартире слишком сыро!» или: «У вас еще не начали топить – в доме холодно! А у нас теплее!»

Но Аврора, несмотря ни на что, забирала дочь обратно в метелкинскую квартиру. Единственный раз она позволила несколько дней посидеть любвеобильной бабке с Ариной, когда сдавала выпускные экзамены в швейном училище.

Но Зинаида Матвеевна в дальнейшем все равно взяла свое. Когда Арише исполнилось полтора года, из армии наконец вернулся Юрик. Вот тогда-то она, как говорится, развернулась по-настоящему.

Метелкин появился неожиданно. Как раз в тот утренний час, когда все семейство неторопливо завтракало холодным чаем с ворованным зефиром, он позвонил в дверь – долго, не отрывая пальца.

– Ой! Наверное, почтальон! Телеграмму от Юрашки принес! – радостно воскликнула Аврора и понеслась в коридор.

Открыв дверь, она увидела... Даже не знаю, как бы поточнее описать... Словом, с одной стороны, вроде бы это был тот самый Метелкин – первый хулиган школы и любимый человек, возвращения которого наша героиня ждала с нетерпением и завидной верностью ровно два года, – те же зеленоватые глаза, тот же длинноватый нос, который не портил его (ни в коем случае!), а лишь придавал его лицу шарма и неповторимости, те же губы бантиком, о которых могла мечтать любая девушка. Но, с другой стороны, что-то чужое, незнакомое появилось в его облике. Я не говорю о том, что Метелкин возмужал, повзрослел (с виду), что естественно после службы в армии. Какая-то стена вдруг ни с того ни с сего возвысилась между возлюбленными, несмотря на их трогательную, страстную и регулярную переписку. Хотя подобное отчуждение объяснимо – юные супруги знали друг друга со школьной скамьи, ничто не волновало их тогда, кроме самих себя и проблем, связанных с окончанием школы, с выбором профессии. Потом вдруг раз – и перерыв, пропасть: их разлучили на два долгих года. Каждый из них жил собственной жизнью. Аврора, учась в швейном училище и общаясь с Тамарой Кравкиной, каждый день слушая однообразные диалоги метелкинских родителей, сначала ждала ребенка, а дождавшись, полностью посвятила себя не только выхаживанию младенца, но и борьбе с навязчивой Зинаидой Матвеевной, которая буквально удушала Аришку своей ненормальной любовью.