Текст книги "Вода в решете. Апокриф колдуньи"

V

В субботу, в шестнадцатый день сего месяца, в праздник Святого Калогера, мученика, искупившего наши грехи своими муками и убитого демонопоклонниками, в четыре часа утра, женщина, известная как Ла Веккья, по ее собственным словам, родом из деревни Чинабро в приходе Сангреале, рожденная от неизвестного отца и, по ее утверждению, от местной женщины, по приказу сего трибунала была схвачена и за различные вины заключена в тюрьму на попечение мастера Манко. Была допрошена в присутствии доктора Аббандонато ди Сан-Челесте, задававшего ей вопросы в соответствии с данным ему предписанием, инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, и свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, исповедника и духовного наставника наместника Его Святейшества, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, людей благочестивых и сведущих в законах.

При ней были обнаружены две рубашки, плащ, кошель, один гульден и три сольдо, а также спрятанное под порогом ожерелье и два кольца большой ценности, украшенные знаками, которые были переданы названному инквизитору Аббандонато ди Сан-Челесте. Доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ сего трибунала, приказал привести заключенную из камеры в тайный зал трибунала. Упав на колени, плача и бия себя в грудь, в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, она ответствовала, что не совершила никакого преступления, а под обвинение была подведена ложным свидетельством, сделанным завистниками, которые из несправедливой ненависти настроили против нее всех соседей.

Если вы непременно хотите знать, синьор, кто нас вытащил из кровати и подбил на эту сумасшедшую погоню, ответствую, что это был мой брат Сальво, который в те времена не носил еще своих первых мальчишеских штанишек и шляпы, но своей удалью превзошел старших и имел в себе особенный разум, достойный мошенника или монаха, и заметьте при этом, как часто один становится другим. Впрочем, кто знает, может быть, Сальво действительно бродит сейчас по чужим странам, проводя фальшивые мессы и совершая таинства, не способные никого защитить от зла и лишь ведущие все новые души к погибели? Иногда я представляю его в чине субдиакона беседующим на рыночных площадях с плетельщиками корзин, погонщиками овец и птичниками о несчастьях сего мира и бесстыдстве сытых купцов, приходских священников и сельских старост, чья совесть обросла навозом, а животы – салом, и разящим словом всех сильных и дерзких. И нет, не корите меня, синьор, ибо я не в силах понять, чем он хуже других монахов – тех, что восседают на жирных мулах и мулицах, так как сами уже не могут нести свои грехи. Облачение не превращает человека в монаха и ни в чем не меняет его природы, ибо даже ваших святых создали путем совокупления, и самого патриарха тоже. Нет, не заставляйте меня молчать, я знаю свое и не забуду, пусть даже вы зашьете мне губы и вырвете язык. Каждый ребенок скажет вам, что вам следовало бы вместо еретиков сжечь патриарха, потому что он забирает десятину у паствы, чтобы отливать статуи из золота, а не раздавать подаяние бедным. Мой брат Сальво, ловкий и безупречный в словах, быстро бы уговорил вас сделать это, как в ту ночь, много лет назад, он убедил нас, что нам по силам выследить дракона.

Признаюсь также перед досточтимым трибуналом, что дорогу выбрал для нас старший из моих братьев, Вироне, который уже тогда успел исходить вдоль и поперек холмы вокруг Интестини с их ручьями, ямами в корнях поваленных пиний, буреломом, скалами, источниками, звериными логовами и водопоями. Так и было, синьор, и вы, мои обвинители, скрывающие лица под капюшонами и боящиеся проронить хоть слово, дабы я не узнала ваших голосов и не наложила на вас проклятия – проклятия старой женщины, под взглядом которой мутнеют зеркала, а грудные дети заходятся смертным плачем. Нет, не отступайте от испуга, я только насмехаюсь над вами. У меня нет силы творить зло, во всяком случае, не больше, чем у любого другого человека, в чем вы должны убедиться, уже прожив добрую минуту на свете.

Уверяю вас, досточтимый синьор, что вы ошибаетесь, обвиняя меня во всем, что произошло, поскольку я всегда была только сестрой своих братьев, в чем признаюсь не из ложной скромности и не из страха перед казнью, хотя, клянусь всеми святыми – святым Калогером, что познал огонь, и святой Фортунатой, что обнаружила в горах дракона и привела его на веревке под нож мясника, – я желала бы, чтобы было по-другому, я хотела бы значить больше, но всегда была скудна умом и робка сердцем. Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди в ту ночь, когда Вироне вел нас через чащу и мрак. Мы пробирались сквозь колючие ветви все выше, хихикая, чтоб взбодрить друг друга и придать смелости. В воздухе кружили сладковатые запахи, и Вироне – а он уже тогда мог безошибочно распознать больного ягненка и травами вернуть ему здоровье, поэтому старшие пастухи нанимали его, чтобы он находил для них потерявшихся животных, и никогда, пусть даже ему приходилось идти три дня без устали, не возвращался он без заблудшей овцы – так вот, мой брат Вироне сказал, что запах приведет нас к дракону, и не ошибся.

Ответствую далее, что мы поднялись очень высоко по склону. Все огни погасли у нас за спиной, и луна в ту ночь светила не во всю силу, и мы, конечно, пропустили бы дракона, если бы он не пошевелился над нами на тропинке, протоптанной зверьем, ходившим утолять жажду вниз к ручью. Уже в те времена там водились волки, и пастухи жаловались, что похищали они только самых дородных овец, приносивших белоснежных ягнят и дававших больше всего шерсти. Но почему-то нам тогда не пришло в голову, что мы поднимаемся по волчьей тропе, и мы ничуть не боялись до того момента, пока над нами на ветке не шевельнулся дракон. Как я и сказала, если бы он не дрогнул, мы бы прошли мимо него, ничего не заметив: даже Вироне был еще маленьким мальчиком и никогда прежде не выслеживал дракона, и прошло еще немало времени, прежде чем он научится выслеживать более страшную и матерую дичь. Что вы так вздрагиваете, синьор, когда я вспоминаю своего брата Вироне? Я знаю, что вы не привыкли к звучанию его имени, но я хорошая сестра; и не думайте, что я отрекусь от своих братьев из-за ваших пыточных игрушек, скрученных из дерева, металла и веревки.

Но раз вы спрашиваете о драконе, ответствую, что он пошевелился, словно подавая нам знак. Теперь мне кажется, что, пока мы выслеживали его, он сам охотился на нас и устроил эту встречу в безымянном месте, куда я вас не приведу, даже если вы сломаете мне каждую косточку, потому что я не смогу его найти. Помню, это был загон, один из многих, заросший молодой буковой порослью, что в наши дни успела вырасти в величественные деревья, и густым кустарником, который первым проникает на заброшенные поля. Может, надо было уже тогда задуматься, откуда это нашествие малины, терна и боярышника и почему эта ощетинившаяся шипами армия движется к Интестини, но тогда я не задавалась подобными вопросами, как и вы не выясните теперь, отчего сегодня уже никто не пасет овец на горных лугах возле Индиче, а поля зерновых сжались до узкого кольца вокруг деревни, и кажется, достаточно просто посильнее стукнуть, и оно расколется, словно изношенное медное обручальное кольцо, что в день бракосочетания муж надевает жене в знак совместного странствия к свету. Иногда я думаю, что весь наш мир – это такое кольцо, которое, подобно возделываемым полям вокруг Интестини, сжимается, уступая место пустоши. Ибо свет гаснет, милостивый синьор. Каждый свет когда-нибудь выгорает, и я понимаю, что его конец пришелся на наше поколение, поэтому я терпеливо отвечаю на ваши вопросы. Я делаю это не из страха пыток, а потому, что вы – ручей тьмы, через который нужно тем или иным способом переправиться, что каждый пытается сделать по своей совести и разумению.

Как я уже сказала, в ту ночь тоже царила тьма, поэтому я не сразу узнала дракона, и когда он прыгнул на нас, мне удалось лишь оттолкнуть братьев. Я оттолкнула их куда-то далеко во тьму, потому что так поступают сестры, старшие сестры, которые мудры, вдумчивы и полны беспокойства. Мои братья, синьор, покатились по склону мягко и безвольно, как два мешка, разбивая ветки и раздвигая папоротники, и в тот же миг дракон опрокинул меня в лесные травы. Он вовсе не был тяжелым, с него уже отпала большая часть ярмарочных украшений, навешенных комедиантами, дабы придать ему грозный и величественный вид. Нет, он не причинил мне вреда. Он спрыгнул мягко, как кошка, но поскольку я кричала и дергалась под его лапами, ему пришлось придерживать меня крылом, перепончатым, с единственным когтем, как у нетопыря, только более острым и превосходящим по длине детскую ладонь. Закинув крыло на шею, он мог без труда порвать мне артерию, по которой кровь течет прямо из сердца. Однако он этого не сделал. Он склонил голову надо мной, и я увидела, что под редкой шерстью блестит гладкая оливковая чешуя, словно перед смертью он решил сбросить с себя запах ярмарочного балагана, алые ленты, пучки перьев и соломенные метелки. И я вдруг поняла, что он старый, очень старый. Вероятно, мой брат Вироне понял это раньше, раз он привел нас на склон горы, именуемой Сеполькро[7]7
  Sepolcro (итал.) – гробница, усыпальница.


[Закрыть], куда уходят умирающие животные, что подтвердит вам любой пастух, козовод и погонщик мулов. Да, синьор, если их не привязать достаточно крепко, старые животные срываются с веревки, сбегают из загона или конюшни, чтобы прыгнуть в смерть с обрыва Сеполькро. Если вы встанете там, то увидите внизу, среди скал, сотни скелетов животных. Некоторые из них довольно свежие, только что очищенные от мяса птицами, другие явно лежали там очень долго, истлели и рассыпались в камни.

Подтверждаю, что пока я лежала под лапами дракона, чувствуя на себе его мягкий живот, скользкий и холодный, как листья окопника по утрам, я верила, что он непременно собирается меня убить. Почему бы ему этого не сделать? Ведь я сидела с другими в шатре, где его травили, кололи и били хлыстом, что, если вдуматься, доставляет и вам удовольствие, когда вы так же стоите в молитвенном сосредоточении в этом освященном месте. Но больше всего я думала о своих братьях, о том, что они в безопасности, скрыты где-то во тьме. И я подумала, пусть дракон убьет меня так быстро, чтобы Вироне и Сальво не успели прийти на помощь, а они, конечно, пытались это сделать, ибо, когда ты рождаешься ребенком деревенской распутницы, лишенной наследства и изгнанной с семейного двора, и когда таких детей только трое во всей деревне, нет иного выхода, как держаться вместе и каждому жить в двух остальных. Потому я подумала, что мне нужно что-то сделать, причем очень быстро. Тогда я схватила голову дракона и потянула ее вниз, чтобы его взгляд упал на меня; дракон не должен был заметить моих братьев, если они вернутся на волчью тропу.

Ответствую, синьор, что вопреки тому, что написано в ваших книгах, глаза дракона не золотистого цвета и не отлиты из жидкого огня. Они коричневые и морщинистые, как кожа старика, а внутри скрывается черный вертикальный зрачок, мутный и раздувающийся от гнева.

Я также ответствую, что дракон смотрел и качал головой, как гадюка. И почувствовала, как по шее потекла кровь. Посмотрите, синьор, а также и вы, безымянные грифы в капюшонах, явившиеся посмеяться над моим несчастьем, вот мой шрам, след от когтя дракона, который вы не найдете ни у одной другой женщины или мужчины; хотя я вижу по вам, что вы не верите мне и думаете, что я столкнулась в лучшем случае с одним из этих странных существ, что привозят на кораблях с дальних островов Востока и водят по деревням. Однако мои соседи – если бы их не ослепила ненависть и страх за своих овец, коз, дочерей и мулов – подтвердили бы, что в ту ночь на Сеполькро был дракон. И этот дракон смотрел на меня так пристально, словно хотел рассмотреть насквозь, а потом слизывал кровь с моей шеи и груди. Язык у него был шершавый, как у козла, раздвоенный и такой пронзительно-холодный, что я начала кричать. Я попыталась взять себя в руки, но губы сами собой раскрылись для крика, и тут дракон приблизился ко мне вплотную и просунул язык между моих губ. От него пахло мятой и зеленью, которую жуют старики, заглушая могильный запах, уже исходящий из их внутренностей. Он просунул язык так глубоко, как только смог, и вдохнул в меня свое дыхание, а потом замер. Он вдруг склонился надо мной и обмяк, а в его глазах уже не было жизни.

Подтверждаю, синьор, так оно и было, и вы прекрасно слышали, что дракон в момент своей смерти стоял надо мной, а потом опустился на меня, как будто с последним вздохом утратил весь вес. Кто знает, может, действительно так произошло и осталась только пустая оболочка кожи, которая уже потеряла зеленовато-золотой оттенок, а более походила на бурую, потрескавшуюся от жары землю и только на шее все еще отсвечивала жабьей, травянистой зеленью. Мгновение горло еще дергалось, будто дракон глотал свой последний вздох, и едва я успела выползти из-под него, увидела, что из боков у него торчат стрелы, добрая дюжина стрел, и из-под них сочится кровь. Я хотела убежать, хотела оказаться как можно дальше, но сразу и непонятно откуда появился чернобородый укротитель животных. Он схватил меня за плечо, а за ним шла толпа пастухов, крестьян и даже богобоязненных мужчин из нашей деревни, все с факелами и вооруженные луками, топорами и длинными ножами. Они мчались так, что камни разлетались у них из-под сабо, и кричали так громко, что я даже не знаю, почему я раньше их не услышала. Я попыталась вырваться из рук чернобородого, но он крепко держал меня, а когда те оказались совсем близко, развернул меня к ним, всю покрытую кровью чудовища, в одной рубашке, разорвавшейся во время восхождения и позже, когда я боролась с драконом. Он дал другим знак остановиться и воскликнул: «Дева нашла дракона и привела его к нам, чтобы мы убили его!» – что, конечно же, было неправдой.

Если вы изволите об этом спросить, я подтверждаю, что – как я уже сказала – в то время я уже знала легенду о святой Фортунате, чистейшей из девственниц, потому что, хотя просветленные и не нуждаются в святых, указывающих путь к спасению, их дети, как и все другие, прислушиваются к историям торговцев, пастухов и батраков. Потому я знала, что дракон, очень злобный обитатель лесных болот, опустошал город, где жила Фортуната. Он затягивал в топь всех, кто пытался выследить его и умертвить, но святая нашла его дремавшим на солнце над лесным озером; когда же она произнесла над ним молитву, чудовище и вовсе стало нежным и послушным, как пес, и исполненным раскаяния за свои прежние деяния. Затем святая привела укрощенного монстра под ворота города, где толпа подмастерьев и иного люда немедленно и без лишних слов забила его камнями, так что я действительно не знаю, какая мораль следует из этой истории. Но поверьте, милостивый синьор, лежа под драконом на каменистом склоне Сеполькро, я не была святой Фортунатой и не пыталась подражать ей, а с того момента, как дракон засунул в меня свой язык и передал свое дыхание, я больше не чувствовала себя чистой.

Я подтверждаю, что мужчины подходили по очереди к дракону, осматривали его раны, обнимали друг друга, смеялись и похвалялись, что именно их стрела лишила его жизни, когда вдруг, синьор, среди всей этой суматохи и веселья первая женская кровь потекла у меня по бедрам, и мне было никак не скрыть ее и не заслонить, потому что – как я вам ранее сказала – укротитель животных сжимал меня так крепко, как будто это я была тем драконом, за которым он отправился в погоню. Он не дал мне уйти даже тогда, когда мужчины развели огонь и распластали тушу, отрубили голову, отметив на его лбу знак света, словно она принадлежала ягненку. Потом они его освежевали. Внутренности и жир они бросали в огонь, веселясь при этом и попивая крепкие напитки, принесенные в баклажках на спине, а чернобородый заставлял меня стоять среди них и вливал мне в горло красное вино, хотя я пыталась защищаться и сжимала губы.

Я также подтверждаю, что мясо дракона шипело на решетке, такой же, как и та, на которой запекли святого Калогера, потому что, как бы вы ни вздрагивали и ни закатывали глаза, в наших горах с тех пор мало что изменилось и человеческая жестокость тоже ничуть не ослабла. Хотя, может, вы напрасно приписываете моим землякам идолопоклонство и склонность к дьявольскому искушению, ибо, по сути, поджаривая над пламенем мясо дракона, они вовсе не обязаны были думать о мученике Калогере – просветленные не забивают себе голову вашими окровавленными святыми; вероятно, двигали ими исключительно экономия и крестьянская практичность; и к тому же именно подобным образом готовят у нас овец, поросят, кроликов и охотничью дичь: разделывают и пекут на решетках, так удобно разбросанных по горным склонам и оставшихся как воспоминание о тех временах, когда жили здесь псоглавцы. Кроме того, если бы дракон, которого я встретила на склоне Сеполькро, жил в той туманной глубине времен, откуда при первой же возможности вы извлекаете святого Калогера, чтобы размахивать им перед нами, словно боевой хоругвью, был бы его злейшим врагом, потому что, не забывайте, что этот святой бродил по горам, убивая монстров, пока, наконец, сам не стал одним из них и не был так же убит.

Ответствую далее, что мужчины плясали вокруг огня, распевая нечестивые песни, которые они никогда не осмелились бы пропеть при своих женах или матерях, а голова дракона тем временем сушилась на шесте, и в его мертвых глазах отражалось пламя. Но нет, синьор, никто не поклонялся чудовищу и не произносил богохульных молитв. Я не видела ни книг, ни заклинаний, начерченных дымом в воздухе. Никто не вызывал демонов, не осквернял образ Создателя и его святых и не предавался наслаждениям, противным природе. Все веселились, потому что дракон был мертв и, в сущности, он был всего лишь старым животным, искавшим место, чтобы умереть, а ночь вокруг парила теплом, пахли травы, растоптанные в дикой пляске – ведь вы наверняка знаете, синьор, что травы испускают самый сильный аромат, когда на них наступают, – в огонь залетали большие мотыльки, чтобы умереть бесшумной смертью, и было выпито очень много вина. А потом кто-то из охотников – я помню, что это был бродячий пастух из одной из наших самых именитых семей, что каждый год во время приготовления сыра пас стадо на общинных лугах, – сорвал с шеста голову дракона и, держа ее перед собой, приблизился ко мне. У него был влажный, измазанный жиром от драконьего мяса рот и вздутый от сытости живот. Его спутники швырнули меня на землю, в смятые травы, и брали меня по очереди, заслоняя лица мордой дракона, хотя они не могли укрыться за ним, и я узнавала каждого из них. Как вы сами понимаете, много лет назад на склоне Сеполькро было осквернено мое тело, но не сокрушайтесь обо мне лицемерно, ибо гораздо сильнее вы оскверняете теперь мою душу своими обвинениями. И знайте, ничто не сможет скрыть подлость, скрывается ли она за головой чудовища или под капюшоном сего почтенного трибунала. Однажды я узнала своих мучителей, а теперь я также знаю имена обвинителей и тех злодеев, которых вы назвали защитниками этого процесса. Напрасно они натягивают сегодня на лица капюшоны предателей. Они не смогут стереть из моей памяти погоню за драконом, потому что именно в ту ночь я и мои братья стали теми, кем мы являемся сегодня.

Поскольку рекомая женщина утверждала, что ей нечего больше добавить, и умоляла о милосердии и освобождении, ей разъяснили, что трибунал не имеет обыкновения задерживать кого-либо без достаточных оснований и подозрений в деяниях, речениях или же соучастии в делах, противных Всевышнему и противных законам, устанавливаемым и провозглашаемым нашим святым орденом. Потому ей следует уразуметь, что схвачена она была на основании неких сведений. Засим увещевали ее именем Господа нашего, а также именами Его великих и блаженных мучеников, чтобы она все досконально вспомнила и признала свою вину, не утаивая ничего, что касалось бы и ее, и нашего брата Рикельмо, и сделала это немедленно, без лжесвидетельства против кого-либо. И ежели она так поступит, то процесс сей пройдет добросовестно и завершится в кратчайшие сроки и с милосердием, которое трибунал проявляет ко всем, дающим показания добровольно. В противном случае да свершится правосудие.

По прочтении сих показаний женщина подтвердила, что они соответствуют истине и сделаны добровольно, не из злости или желания навредить кому-либо. Тайну, согласно присяге, она обещала сохранить, после чего была отведена в тюрьму.

Поскольку же сама она остается неграмотной, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, засвидетельствовал вместо нее собственной рукой.