Текст книги "Вода в решете. Апокриф колдуньи"

И да, раз вы об этом спрашиваете, ответствую, что у моей матери в тот день были свежие пятна вермилиона на пальцах, но не стоит усматривать в этом ничего необычного. Мулы спотыкаются на горной тропе, и комья вываливаются из корзин, и долгом матери было собрать их, чтобы ни капельки драконьей крови не ушло в землю, из которой ее с таким трудом извлекли. Кроме того, синьор, не верьте этой жирной распутнице Мафальде, когда она говорит, что мать тайно выносила самородки киновари, чтобы оплачивать ими удовольствия у одного негодяя из числа рапинатори – так мы называем разбойников, орудующих в наших горах. Когда вы лучше познакомитесь с Мафальдой, вы сами скоро поймете, что ненависть часто ходит рука об руку с глупостью, потому что в те времена лишь серые лисы гнездились в гротах Ла Вольпе[6]6
  La volpe (итал.) – лиса.


[Закрыть], а моя мать не относилась к женщинам, бегающим по ночам к ухажерам. Впрочем, даже если бы двигали ею похоть или жажда наживы, не позарилась бы она на босоногого бродягу или разбойника в потертом на спине кафтане, а увлеклась бы канатчиком Бирино, что обслуживал самый большой коловорот; и я помню – хотя, наверное, сегодня он предпочел бы забыть об этом, – что незадолго до рождения моих братьев он приносил ей иногда пойманного в силки зайца или форель из ручья. И я клянусь всеми святыми, она бы выбрала какого-нибудь уважаемого шахтера, который превратил бы ее в честную женщину, и ей не пришлось бы больше спускаться в Интестини, не носила бы она на себе пропахшую мулами рубаху, а дети из поселка не кидали бы в нее куски навоза, когда вечером она вела животных в загон. У нас был бы собственный дом с хлебной печью, сундуками для приданого и погребом, где висели бы сыры и куски копченого сала, а зимой, в праздник Нового света, муж вручал бы ей золотую монету в знак веры и обещания неисчерпаемой радости, что ждет нас после слияния со светом.

Подтверждаю, синьор, что я все время бегала за канатчиком Бирино, как мул за морковкой, веря, что он заберет нас в свой дом, пока моя мать не начала прятать свой новый грех под юбкой, а так как осень в тот год выдалась особенно холодной, долгое время никто не догадывался, что она носит под ней. Наконец однажды она не пошла за мулами, а слегла в хлеву, где мы держали коз и кур, принялась выть и стонать на соломе. Я разрыдалась от страха, что она умрет и оставит меня совсем одну, но мать сухо, как всегда, велела мне уйти. В конце концов ей все же потребовалась моя помощь, когда ребенок выпал у нее из живота и она не смогла поднять его сама и перерезать пуповину. Да, так мне пришлось привести в мир своего брата. Не верьте поэтому негодникам, которые напоют вам, будто бы он не был отсюда родом, что якобы его выкрали из колыбели и спрятали в нашей деревне, потому что он на самом деле внук графа Дезидерио; дескать, король Эфраим потребовал выдать ему ребенка, а мамка подменила его на сосунка прачки, купленного за четыре серебряных талера, истинного же наследника принесла к нам, в Интестини, где никому не придет в голову искать его, а маленького бастарда тем временем по приказу Эфраима утопили в мешке как кота. Честно говоря, рассказывают и другие истории, но, поверьте, кем бы ни стал позже мой брат Вироне, в самом начале он был только скользким от пленки, крови и слизи куском мяса, которого мать – не без труда – вытолкнула из своего чрева, успешно распугав всех честных поклонников.

Такова правда, изреченная под присягой женщиной, именуемой Ла Веккья, и зачитанная ей в присутствии трех свидетелей. Оная подтвердила соответствие изложенного ее собственным словам, а также заявила, что не укрыла и не умалила ничего в своем рассказе, дабы обелить себя в наших глазах.

Записано доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала, засвидетельствовано его собственной рукой.

III

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в священном зале трибунала, утром в пятницу, пятнадцатого дня мая, в праздник Святой Бенедикты, мученицы, покровительницы убогих дев, инквизитор, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви упомянутого прихода, и падре Леоне, исповедника и духовного наставника Его Сиятельства наместника, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, людей благочестивых и сведущих в законах, будучи участником предшествующих слушаний, приказал привести названную Ла Веккья к ним снова, что и было исполнено.

Ответствую далее, что вечер, когда я увидела дракона, был необычайно теплым и с миндальных деревьев сыпались отцветшие цветы, когда мы шли через луг к деревенской околице под злословие детей вермилиан. Потому что, да будет вам известно, синьор, наши соседи никогда не упускали случая напомнить моей матери, что она всего лишь кусок навоза, прилипший к подошвам своих набожных и трудолюбивых ухажеров. В тот день, однако, я не обижалась на их оскорбления и нет, синьор, я не думала вообще, почему мама, обычно стыдливая и покорная, решила ради пустого, непристойного развлечения выйти одна после наступления темноты за стену, к замку, и к тому же без мужчины, что защитил бы ее от мерзких взглядов и еще более пакостных слов. Наши старейшины называли это строение зловонной язвой беззакония, хотя пристав сделал действительно много, чтобы не мозолить им глаза, и железной рукой удерживал своих людей, поэтому поверьте, матери моей не грозило ничего кроме пары безобидных насмешек и попытки вынудить поцелуй. О какой-либо серьезной близости, однако, не могло быть и речи, ибо если бы какой-нибудь стражник попытался изнасиловать женщину из числа просветленных, да даже и сделать что-либо с ее согласия, его бы наказали как за изнасилование благородной – отсечением членов и клеймением.

Подтверждаю, что в моих воспоминаниях площадь перед замком мерцала в тот вечер от фонарей, а у входа в самый большой шатер стоял плотный мужчина, с бородой, напоминавшей черное баранье руно, хотя в действительности, может, и свет был более скромным, и комедиант более низкорослым, а вырос он только в моих глазах, затуманенных безумным восторгом. Однако я точно помню, что он улыбнулся моим братьям и не принял от матери оплаты, сказав, что мы пришли первыми, а потому наверняка принесем ему счастье, привлечем множество гостей с кучами блестящих медных монет, что заплатят за зрелище, какого не увидишь ни в одном другом месте в мире. «Кроме дракона, у меня есть и другие чудные животные, – говорил он, улыбаясь с фальшивой любезностью, как купец, расхваливающий червивую муку. – Монстры из дальних краев, птицы, говорящие человеческим голосом, – те самые, что некогда преследовали святого Сервидио, прикованного к скале Акулео, но, как сами увидите, были укрощены заклинателем и теперь вещают во славу Создателя. Мы покажем вам также женщину-рыбу, полностью покрытую чешуей и потому вынужденную путешествовать в бочке с морской водой, и ребенка-червя, у которого нет ни рук, ни ног, но зато с рождения имеются шесть пар глаз, а также огнедышащую женщину и крошечных людей, что ростом не выше моего локтя, но зато полны бодрости и так ловко кувыркаются, что вы рыдать будете от смеха. И еще фокусников, что смотрят в будущее и освобождают страждущих от головной и зубной боли, вытаскивая у них из ушей камни и личинок, ослабляющих память и насылающих на человека бессмысленный смех».

Помню, что его голос, синьор, был подобен туго сплетенному канату и тянулся за нами еще долго после того, как опустился занавес и мы погрузились в темное, пыльное и насыщенное удушливыми запахами пространство шатра. Не думаю, что мы принесли чернобородому счастье, во всяком случае, не в тот вечер, потому что мы с братьями долго ждали в темноте, устроившись на мешках, набитых сеном, и сжимая друг другу руки от нетерпения и волнения, но никто из наших соседей не подходил. Комедианты очень долго оттягивали начало представления, пока наконец мужчины из стражи не начали медленно пробираться за драпировку и садиться по другую сторону круга, посыпанного ярким песком. Кажется, к ним присоединились несколько крестьян и пастухов. Нет, добрый синьор, я не могу назвать их имен из-за убогости своей памяти и царившего в шатре мрака. Правда, я видела их раньше в деревне то с корзинами, наполненными зерном, то с блеющим ягненком на плечах, но в тот вечер они упорно избегали наших взглядов; и вдруг я заметила, что мать здесь единственная женщина, и поняла, что за эту неосмотрительность нам неминуемо придется дорого заплатить.

Ответствую, что через некоторое время представление началось и в шатер вбежал шут, звеня с каждым шагом колокольчиками, кувыркаясь и выкрикивая непотребства. Однако теперь, воспринимая прошлое глазами взрослой женщины, я понимаю, что нищета шутовского наряда вовсе не была показной, да и само зрелище кажется мне нынче таким же убогим, как и потертый шутовской кафтан. Да, рыжеволосая женщина плевала и жонглировала огнем, и карлики вскакивали друг другу на плечи и пытались добраться по намыленному шесту до подвешенного свиного окорока, пока он, наконец, не свалился прямо в бочку женщины-рыбы, расплескав большую часть воды, из-за чего та, разразившись похабным сквернословием, вынырнула из бочки, сверкая обнаженной грудью на радость страже. Карлики вторили ее изощренным ругательствам, и тогда заклинатель кнутом выгнал их из шатра. Потом под куполом шатра кружили странные лысые птицы с выщипанными хвостами, а когда они присели укротителю на плечо, оказалось, что они действительно могут повторить молитву святого Сервидио.

Я подтверждаю, синьор, что, будучи маленькой просветленной, я знала ваши молитвы, ведь Интестини никогда не была совершенно отрезана от остального мира – хотя граф Дезидерио и наши старейшины с радостью бы ее от мира оторвали – и бродячие торговцы, и погонщики, перегонявшие волов по горным тропам, и пастухи, водившие стада по высоким лугам, учили нас уважению к словам, произносимым вашими единоверцами сразу после пробуждения и во время ночного отдыха. Так я узнала имена ваших святых и предания о том, как они странствовали по отвесным склонам и долинам наших гор и посетили множество иных мест, творя чудеса и укрощая монстров. Я знала, что язычники приковали святого Сервидио к скале, на которой обитали крылатые бестии с женскими лицами; с незапамятных времен они наводили ужас на ту местность, выкалывали глаза путникам, похищали еду со стола крестьян и отравляли то, что не смогли украсть, сея горе и отчаяние. Чудовища терзали святого Сервидио клювами и когтями вырывали из его тела кровавые куски мяса, стремясь сокрушить его дух, однако он принимал страдания с таким смирением и так терпеливо молился о спасении душ своих мучительниц, что в момент его смерти птицы превратились в женщин и, каясь в своих грехах, тут же решили стать монахинями; и вскоре для них возвели монастырь на той же скале, где прежде они жили в птичьем облике и где теперь возносятся слова молитвы святому Сервидио, который перед смертью спас их потерянные души и позволил им возродиться для веры.

И я подтверждаю еще раз, что комедианты оскверняли слова святого Сервидио, вложив их в уста безмозглых птиц, и это святотатство наполнило меня таким ужасом, что я начала дрожать и ронять слезы, ведь я уже знала, что ваши святые после смерти бывают мстительными и могут с лихвой расквитаться за обиды или даже за безразличие. Однако я все еще хотела увидеть дракона. Я с нетерпением ждала, когда он появится посреди арены, расправит радужные крылья, о которых так много нам рассказывал бастард Ведасто, и будет реветь, раскачивая тремя головами. Нет, я вовсе не думала, как он сможет поместиться в шатре, если даже четверо карликов, встав один на другого, доставали до потолка, пока не попáдали и не развязали драку, по-видимому, не предусмотренную в представлении. Я не смеялась вместе с другими во время их потасовки, так как размышляла, сможет ли хлыст дрессировщика укротить дракона, ведь такое чудовище способно извергать пламя и одним взглядом превращать человека в камень. С каждым мгновением мое нетерпение разгоралось все ярче, и в этом волнении я едва не упустила дракона.

Ответствую, что сначала он показался мне не больше свиньи, хотя его длинные лапы, странно изогнутые в суставах, подсказывали, что стоит только ему выпрямиться, он мог бы сравниться ростом с укротителем, который гордо выпячивал грудь и размахивал кнутом, из-за чего жалкий вид скрюченного чудовища у его ног становился еще выразительнее. Признаюсь, сначала я приняла это странное животное за кабана, потому что спина его была покрыта щетиной – нет, не чешуей, как следовало ожидать, а короткой, местами взъерошенной шерстью, – а сложенные крылья волочились за ним по песку, как пучок соломы. Только когда укротитель ударил кнутом, я поняла, что это и есть дракон, настоящий дракон, и лучшего не будет. Затем, раз уж вы, синьор, изволите спрашивать об этом, я разрыдалась в голос, заметив, что ему прикрепили к крыльям павлиньи перья и перевязали тело алыми лентами, наверное, чтобы добавить величия, но вся эта пестрота лишь подчеркивала подлость обмана. Существо скулило и прижималось к земле, как побитый пес, а чернобородый с нарастающей злобой дергал за цепь, пытаясь заставить зверя сесть. Кто-то из стражников начал смеяться; я думаю, что он уже успел изрядно выпить вместе с товарищами. И именно тогда младший из моих братьев – и вы, конечно, слышали о нем, мой брат Сальво, которому было тогда не больше трех-четырех лет, – крикнул, чтобы они прекратили и замолчали немедленно. И все же это ложь, что дракон якобы узнал его и в тот же миг пыхнул пламенем из всех трех голов, увенчанных золотыми коронами. Это неправда, повторяю, потому что у дракона была всего одна голова, обтянутая оливковой кожей и вытянутая, как у гадюки. Под крыльями ему веревками привязали набитые головы волков или больших черных псов с глазами из красного стекла и гребнями из петушиных перьев, но этот трюк мы распознали, что наполнило наши сердца огромной печалью.

Как уже говорилось, укротитель прилагал все усилия, чтобы заставить зверя шевелиться, и хлестал его по спине, поднимая в воздух клочья серой шерсти. Я подумала, что, должно быть, он очень старый, этот дракон, потому что он двигался, как усталый, полудохлый зверь. Когда он расправил крылья, одна из приделанных голов отвалилась, и из нее вывалилась червивая и гнилая пакля. Стражники снова повалились от смеха; крестьяне и погонщики овец тоже хрипло похихикивали на своих скамейках; и хотя они уже наверняка поняли, что из них делают дураков, все же добродушно с этим соглашались, решив, что стоит потерять немного меди, чтобы воочию убедиться, что никаких драконов не существует, конечно, кроме тех, которых одолели святая Фортуната и святой Калогер; однако тех драконов истребили давным-давно, когда мученики боролись с демонами; и вот в темноте шатра мы охотно признавали свою вину, что согрешили гордыней, думая, что прикоснемся к чему-то, что предназначено для святых, ведь мы не претендуем на совершенство, кутаясь в изношенные одежды наших повседневных проступков и прегрешений; мы признаем, что они подходят для нашего тела лучше, чем праздничный наряд, и поглядите сами, синьор, теперь наши зеваки уже смеются во весь рот, ведь смех очищает душу и защищает нас от зла, но все же есть в нем скорбная, пронзительная печаль.

Все изложенное является правдой, произнесенной под присягой женщиной, именующей себя Ла Веккья, которая после прочтения ей изложенного подтвердила, что слова ее были записаны в точности. Рекомая заявила, что ничего не утаила и не измыслила из ненависти или недоброжелательства, но честно выдала всю правду во благо своей души и сохранит ее в строгой тайне.

Записано и засвидетельствовано доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

IV

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в священном зале трибунала, в пятницу, пятнадцатого дня сего месяца, в праздник Святой Бенедикты, мученицы, вечером, к епископу Аббандонато ди Сан-Челесте по его распоряжению вновь была приведена женщина, именуемая Ла Веккья, и далее в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, падре Леоне, исповедника и духовного наставника Его Сиятельства наместника, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, людей благочестивых и сведущих в законах, была расспрошена о том, что еще она знает или о чем догадывается в связи с расследуемым делом.

Ответствую, что не могу сказать, что произошло дальше, обменивались ли они какими-то гнусными знаками, сообщениями или поцелуями. Я даже не помню, чем закончилось представление, но потом мать отвела нас в деревню и дала нам перед сном по кружке козьего молока, вина бедняков, с добавлением целебной травки, что должна была успокоить наш плач, так как растрогало нас печальное состояние существа, бессовестно подсунутого нам в качестве дракона. Объясняю, синьор, что все мы спали в одной постели, но в этом не было никакого распутства, только практичность бедняков, потому что зимой в комнате царил такой холод, что нам приходилось согревать друг друга своими телами; зимой же мать запускала в дом коз, которые, хотя и воняли и пачкали пол, но были теплые и к тому же с безграничным терпением позволяли дергать себя за кудла и подставляли вымя, полное молока. Нам приходилось так делать из-за скупости Одорико, сдававшего нашу комнату для нужд Интестини. Он не мог ослушаться пристава, когда тот приказал ему принять под крышу распутницу и ее приплод, но скупился на всем, забирал дрова и отгонял от колодца, покрикивая, что вода мутнеет и начинает гнить от прикосновения блудницы и ее отродья.

Я поясню, если до сих пор это для вас остается непонятным, что пристав от имени графа Дезидерио заботился о вдовах и сиротах вермилиан, если у кого-то не было родственников, готовых предоставить им кров и содержание. Но вам следует знать, что это было большим позором для всех братьев, родных и двоюродных, поэтому женщинам просветленных крайне редко приходилось просить подаяние. Обычно пристав ограничивался выплатой компенсации, и учтите, что смерть во мраке Интестини имела солидную и немалую стоимость под ясным небом. Потом братья или другие родственники брали опеку над родственницей с щедрым приданым и обычно вскоре находили ей очередного мужа из числа вермилиан или из пастухов, ведь в нашей округе никогда не было недостатка в младших сыновьях, получивших самую малую часть наследства и по этой причине не имевших собственного двора. Богатая вдова была для них лакомым куском, пусть даже и с кучей отпрысков. Но с моей матерью все обстояло по-другому. Она сама работала в Интестини, и потому какой-то особой милостью, а может просто из жалости, пристав обеспечил ей приют, но не в замке, вероятно, опасаясь неприязни и раздора между стражниками.

Как уже было сказано, пристав оплачивал для моей матери одну из комнат на постоялом дворе Одорико, где жили также и старые стражники, не пожелавшие возвращаться в родные края, и где привыкли останавливаться рудных дел мастера, когда приходили к нам, чтобы оценить количество, вес и качество добытого вермилиона. Но этих постояльцев было не так много, и двор Одорико в основном стоял пустым, а сам он зарабатывал так же, как и другие мужчины нашей деревни, если их не принимали в вермилиане и им не надо было спускаться каждое утро во чрево Интестини. Одорико держал стадо овец, пасущихся на общинных лугах, несколько мулов, чтобы возить грузы по горным тропам, и разбросанные по склонам над долиной делянки, дававшие немного ячменя, из которого он потом варил пиво для стражи. Он не брезговал и другим заработком, поэтому, как мне рассказывали, без долгих торгов и проволочек согласился принять под свою крышу блудницу и плод ее греха, то есть меня – а в те времена мои братья еще не появились на свет. Он выделил нам невысокую, вросшую в землю пристройку возле загона для мулов, которых отделили от основного стада в замке, потому что они ходили к Индиче, в поселение нечистых. Впрочем, мою мать тоже считали испорченной. Одорико прятался за углом загона, когда она возвращалась от прокаженных, и начинал голосить, что она тварь окаянная и навлечет на всех заразу. Он дергал ее за платье, требуя, чтобы она обнажилась и показала, нет ли на ее теле признаков проказы, но мать несмотря на свой небольшой рост была сильной женщиной, привыкшей к ежедневному труду. Так они препирались и злословили, пока кто-нибудь из богобоязненных вермилиан, расслаблявшихся под вечер в трактире, не грозил им подать жалобу приставу.

Ответствую, что это происходило с завидной регулярностью, если трактирщик чрезмерно заливал свою горечь вином. Ибо вам следует знать, что при всех своих недостатках Одорико был глубоко несчастным человеком, так как дети из его семени рождались слабыми, как стрекозки, и умирали, прежде чем успевали как следует вкусить мир, словно несли на себе отцовские прегрешения. Его бедная половина, иссушенная постами, долгими молитвами и секретными отварами, употребляемыми в глубочайшей тайне от супруга, не могла их выкормить ни до рождения, ни после. В горестном молчании она сносила согрешения мужа, когда он насиловал очередную кухонную девку или наемную работницу, если она оказалась настолько глупа, что поддавалась его уговорам и соглашалась на бесплатный ночлег в комнатке на чердаке над сараем. Да, жена трактирщика закрывала на это глаза, решив, что если кто-то из его бастардов дольше задержится в бренном теле, то она вместе с мужем пригреет его и признает своим ребенком, прогнав, конечно же, эту распутницу, его породившую, ведь родить бастарда – невелика заслуга; от греха дети родятся легко, как котята, в то время как добродетель постоянно терпит боль. Однако раз за разом трактирщица терпела неудачу, и я уверена, что именно из-за своего бесплодия она при каждом удобном случае давала мне и моим братьям оплеухи. И знайте, синьор, что она ни разу не одарила нас даже корочкой хлеба. Она предпочитала давать отходы свиньям, которых разводили для стражников и пристава, потому что, по ее словам, от свиней, пусть и нечистых, есть какая-то польза, чего нельзя сказать о бастардах. Если бы она могла, она бы засунула всех нас троих в кожаный мешок, а затем, подкинув пару солидных камней, швырнула бы в колодец.

Ответствую далее, что проснулась я в ту ночь от духоты и жажды, потому что летом наша комната нагревалась, как печка, а зимой сквозь щели в стенах нас обдавал мороз. И едва я выбралась из постели, – наш сенник уже проваливался, и его следовало наполнить свежей соломой, но я все время откладывала эту работу, потому что молодым очень трудно днем думать о вечере, – как услышала крики, доносившиеся со стороны замка. Впрочем, может быть, именно этот шум и вырвал меня из сна, я не помню. Мои братья тоже не спали, и потому мы выбежали в темноту, ведомые безгрешным детским любопытством, и забрались на окружавший деревню забор под сенью вяза. Конечно, нам было известно, что нельзя покидать поселение тайно и во мраке ночи, когда плодятся нечестивые дела и мысли. Однако всегда существовали лазы, доски, вырванные осенними вихрями, и сваи, подмытые весенней распутицей, так что всякие лоботрясы, пусть даже из достойнейших семей, выбирались под благотворным покровом ночи из деревни, чтобы хотя бы на пару часов освободиться от тягот жизни просветленных, встретиться с братьями или родственниками, изгнанными за вероотступничество, купить у наемных пастухов ворованную шерсть или, наконец, соединить свою плоть с плотью шальной женщины. У нас, детей, конечно, тоже были свои пути и способы выскользнуть из-под бдительной опеки матерей и соседок.

Я объясняю, что мы с братьями выбрали лаз между ветвями вяза, который, как вы, синьор, правильно заметили, в долинах называют деревом ведьм. Но то дерево, конечно же, не взросло из зерен ереси или колдовства, потому что было оно настолько старым, что корнями уходило во времена более древние, нежели те, когда ваши святые прибыли в наши горы; хотя, возможно, преклонный возраст этого дерева сделал его свидетелем некого тайного преступления, раз падре Фелипе с первых дней своего пребывания в нашей деревне воспылал к нему великой ненавистью и заточил уже топор, чтобы его срубить, пока в один прекрасный солнечный день, прямо перед вашим, милостивый синьор, прибытием, дерево не рухнуло со страшным треском, к великому ужасу всех, смертельно ранив трех слуг герцога, чем, как говорят, подтвердило свою отвратительную натуру. Однако во времена моей юности вяз все еще казался крепким, хотя в стволе имел обширное дупло, выстланное чрезвычайно мягкой трухой, где во время дождя можно было укрыться вместе с личинками, слепыми жуками и муравьями. В ту ночь, однако, нам и в голову не приходило прятаться. Мы с невероятной скоростью стали карабкаться по ветвям. Помню, я остановилась только на вершине ограды – по приказу короля Эфраима деревню защищал в то время только укрепленный забор, местами переходивший в каменную стену – наследие прежних и более опасных времен. Когда я уселась на край, меня внезапно поразил и привел в трепет разительный контраст между бессонным муравейником лагеря комедиантов и безжалостной ночной неподвижностью нашего селения, где все окна молчали гневно закрытыми ставнями, а двери не уронили ни капли света. Затем, не задумываясь, вся наша троица с предательским наслаждением скатилась к рою факелов и толпе озлобленных фигур. И когда мы были уже внизу, до нас донеслись их слова, и мы поняли, что дракон – о ужас! – дракон освободился и сбежал из лагеря.

Нет, синьор, я отрицаю, что именно мать толкнула нас на эту ночную выходку, опоив заранее тайными настоями и заклинаниями, ибо, как я уже призналась, она дала нам только смешанный с молоком настой, приготовленный из мака. Каждая хозяйка из четырех деревень Интестини, включая Мафальду и ее двоюродных сестер Теклу, Гиту, Нуччию и Эвталию, смогут такое заварить, даже если они изображают теперь перед вами святош, будто сами никогда не обстригали умершему волос и ногтей и не закапывали их под порогом дома, дабы удача мертвеца не уходила вместе с ним в могилу. В страхе перед трибуналом они отпороли с платьев символы света и не покрывают больше голов белоснежными платками просветленных, чтобы не отличаться от обычных, не введенных в ересь селянок. Они делают вид, что никогда не благословляли хлеб символом света, представляющий собой заостренный ромб, как пламя, обращенный тонким концом к солнцу, ибо каждый свет тяготеет к большему свету, и не выдавливают его ногтем на коже новорожденного ребенка. Ни одна из этих услужливых доносчиц не признается, что хранит первую месячную кровь дочери, чтобы в день ее бракосочетания добавить жениху в напиток и побудить его к пламенной любви, которая никогда не закончится, ибо так же, как женщина принимает в себя семя мужа, так и он принимает в себя плодородную кровь жены. И не обижайтесь, любезный синьор, кто знает, чем вас самих опоили, когда вы не ожидали предательства. Так может, вместо того, чтобы мучить вопросами старую женщину, которая действительно не сделала ничего плохого и не имеет никакого отношения к гибели вашего собрата, вам стоит присмотреться к этим лицемерным ханжам, которые с удовольствием разграбят имущество своих соседей-еретиков и подкинут вам имена очередных подозреваемых, при этом в действительности просто сводя с ними свои счеты.

Да, синьор, мне сказали, что вас привела в Интестини только смерть брата Рикельмо, которого замучили в кощунственном ритуале, и что вы покинете нас без промедления, как только мы укажем вам на того из числа своих, кто причинил ему смерть. Но сдается мне, вы охотно прислушиваетесь, когда кто-то стремится наполнить ваши уши жалобой на просветленных, и вскоре каждая соседская вражда, каждая стычка из-за выпаса овец на общинном пастбище и распределения сена или даже каждая ссора у водопоя будет разрешаться перед вашим трибуналом, лишь для отвода глаз облаченная в одежду великого зла и пропитанная запахом ереси. Ибо вы, не будучи жителями этих мест, подобны слепым щенкам, что раскрывают пасти в поисках сытного молока, пока поят вас предательством и насмешками. И я готова поклясться хлебом, вином и мясом, что все сказанное вам обо мне – ложь, что не знаю я никаких колдовских штучек и не ходила по ночам на высокие поляны под видом сбора трав, потому что сплю каменным сном, тяжелым от забот и трудов, и никто из тех, кто сегодня лает и плюет на мое имя, не позаботился о том, чтобы мне стало легче.

Все изложенное является правдой, произнесенной под присягой женщиной, именующей себя Ла Веккья, и было зачитано в ее присутствии и подтверждено ею, что слова были записаны в точности. Рекомая заявила, что признание свое сделала не из зависти или злости, но в полном согласии с правдой во благо своей души. Произнеся клятву хранить в тайне свои собственные слова и вопросы трибунала, она пообещала блюсти ее.

Поскольку же сама она остается неграмотной, Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, засвидетельствовал вместо нее собственной рукой.