Текст книги "Вода в решете. Апокриф колдуньи"

X

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в понедельник шестого дня месяца июля, в праздник Святого Ратти, отшельника, вечером, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, исповедника и духовного наставника Его Сиятельства наместника, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, вновь приказал доставить из тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом. Ей зачитали письменные показания свидетелей и разрешили посовещаться с защитником, которого она должна была выбрать между братьями Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, от чего, несмотря на искренние уговоры и увещевания доктора Аббандонато, она отказалась. На обвинения она ответила полным и окончательным отказом.

Снова была вразумлена и предупреждена о пытке веревками, которые мастер Манко показал ей без колебаний и промедления. Поскольку же она снова отказалась давать показания, суд единогласно согласился подвергнуть ее установленной обычаем пытке. Перед проведением этой пытки было решено представить дело Его Святейшеству викарию, что и было сделано десятого дня того же месяца, и процесс был приостановлен вплоть до оного решения.

Засвидетельствовано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XI

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в понедельник второго дня месяца сентября, в праздник Святой Сиры, раскаявшейся грешницы, в пять часов утра, после получения решения Его Святейшества викария доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре приказал привести из тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья. Ей было сказано, что ее подвергнут пытке. Несмотря на сделанные по обычаю вразумления и внушения, она продолжала упорствовать и все отрицала.

Подвергнута пытке веревками.

Я отрицаю, синьор, отрицаю во второй и третий раз, что я якобы нарочно склоняла к греху слуг графа и переходила из рук в руки, постоянно следуя за красной нитью вермилиона и своих пропавших братьев, и вы тоже не трогаете их в моем рассказе, ибо, как вы вскорости сами убедитесь, я не встречалась с ними ни при дворе, ни когда-либо позже. Даже если мы бывали в одних и тех же местах и говорили с одними и теми же людьми, наши судьбы никоим образом не пересекались; и пока вы мне об этом не сказали, я пребывала в совершеннейшем неведении, что мастер Гильермо якобы опознал моих братьев и в алхимических тиглях проследил их происхождение, после того как люди пристава увели их с Интестини под заботливое крыло графа Дезидерио. Впрочем, я этому не верю, ибо сурового и коварного синьора, коим несомненно назовут графа Дезидерио все, кто его знал, вы в своем рассказе превратили в жирную утку-несушку, пригревшую в своем гнезде бастардов-еретиков. Не доверяю я также слухам, будто бы оба мальчика воспитывались под попечительством управителя Тесифонте среди сыновей придворных и прочих господ, потому что я вам настойчиво напоминаю, что мои братья не имели благородного происхождения, они появились на свет в горной глуши, в деревне, называемой Киноварью, у матери-блудницы от неизвестного отца или целой ватаги отцов, что также могло случиться, о чем свидетельствует мое приключение на склоне Сеполькро, о котором я вам уже подробно рассказала. Так что если бы действительно они нашли приют при дворе графа Дезидерио, то их, без сомнения, определили бы на конюшню, кухню, псарню или в иное место, предназначенное для прислуги, а не в просторные покои замка. И что бы ни говорил разбойник с Ла Вольпе, бесстыдно прикидывающийся моим братом Вироне, их не обучали бы искусству фехтования, придворной речи, танцу или чтению книг, только бы кровавым потом заставляли оплачивать каждый кусочек хлеба от благодетелей, ибо господская милость всегда подкреплена расчетом.

Если речь зашла о честнóй компании из гротов Ла Вольпе и о человеке, ее возглавляющем, я ответствую, что я находилась далеко от той местности, когда началось это злосчастное восстание против нашего любезного герцога, причиняющее ныне вам столько вреда. Мне известно лишь то, что однажды человек, прикидывающийся Вироне, моим братом, выплыл из облака придорожной пыли верхом на жалком муле. Жителям деревень вокруг горы Интестини он показался изможденным и бледным, словно его молодость выцвела под палящим летним солнцем и была смыта осенним дождем. Его сопровождали трое слуг или товарищей, одетых еще более убого, чем он сам; вид прибывших укрепил наших старейшин в мысли о том, что Вироне, без сомненья, изгнали из города и двора, лишив его при этом всех заслуг, гербов и регалий, в результате чего он оказался так же гол и беззащитен, как в тот момент, когда он вышел из чрева матери. И будьте уверены, все мои обвинители, включая бондаря Фоско и этих тупых куриц, что сейчас требуют моей смерти, приписывая мне все грехи, свершенные некогда под солнцем, восприняли его возвращение с удовлетворением, приправленным насмешкой, потому что как же не радоваться, если сына деревенской потаскухи лишили хлеба в большом мире.

Повторяю, возвращение человека, именующего себя Вироне, рожденным женщиной просветленных от неизвестного отца, было воспринято жителями деревни Киноварь с великой радостью. «Вот, – говорили они друг другу, – не помогли старания пристава, решившего нарушить священный договор и вырвать из деревни одного из наших, как от твердой скалы откалывают кусок вермилиона. Низины пожевали Вироне, сына потаскухи, и выплюнули, доказав, что каждому отведено свое место и время. Впрочем, чего еще следовало ожидать от этого оборванца Вироне, – думали они, – ведь все мы помним, как он носился здесь по холмам и долинам. Стоит признать, он был знатный проныра, мог выследить пропавшего ягненка по малейшему ворсу и умел по птичьему полету угадать, где притаились волки над тушей загрызенной овцы. Но он почему-то не смог найти путь к богатствам, достоинствам и почестям, и смотрите сами, в какие бы наряды за годы своего отсутствия он ни рядил себя, содрали их со спины вместе с гордыней. Значит, наш почтенный Вироне вернулся! Скажем себе честно, что и вырос и окреп больше, нежели это подобает сыну деревенской потаскухи, но время, мудрейший из лекарей, каждому оторвет чуб, и настанет еще день, когда Вироне вновь будет бегать по бездорожью за заблудшей скотиной, смиренно выпрашивая свою долю в руне и сырах, что изначально было ему уготовано».

Я отвергаю далее обвинение в том, что я лукавым уговором привела своего брата Вироне к мысли объявить себя наследником графа Дезидерио и младшим из его сыновей, тем, кого звали Корво[11]11
  Corvo (итал.) – ворон.


[Закрыть]. В нашей деревне его до сих пор помнят по черным волосам и голосу, в котором даже в минуты величайшей веселости звучал зловещий тон, словно он заранее предчувствовал свою преждевременную смерть, наступившую на берегу Тимори, когда он вместе с братьями вышел навстречу людям короля Эфраима. Но все это не имеет никакого отношения к Вироне, потому что, как я уже говорила, я помню тот день, когда мой брат выскочил из материнского чрева на свет, красный и яростно орущий. Поверьте, в тот день не нашлось ни одного мужчины – будь то сын великого синьора или бродячий мастер, тянущий проволоку, – чтобы подхватить его из-под ног моей матери и назвать своим сыном. Так что будьте уверены, что не я посеяла эти зерна безумия, отчего ныне половина гор стремится встать на сторону Вироне против солдат герцога.

Подтверждаю, что до меня дошла весть, что войска герцога уже приближаются, чтобы поддержать этот почтенный трибунал в его миссии. Почему вы так вздрагиваете, вы же не думали, что железные прутья темницы лишат меня рассудка? Нет, синьор, сестрица-жаба мне шепнула, а брат-нетопырь договорил остальное, и вы не скроете от меня своих намерений. Я знаю, чем оплачены воск и печать на приказе герцога, разрешающем вам преследовать на нашей земле ересь, хотя, по сути, вы даже не имеете права ступить на нее. Ибо не забывайте, что предки графа поклялись отдать Интестини в бессрочную аренду просветленным, чтобы они добывали вермилион и жили по своим законами в четырех поселениях, именуемых Червен, Кармин, Киноварь и Пурпур. Так оно и было, синьор, хотя вы сейчас вздрагиваете и прикрываете уши от истины, не понимая, что истина подобна горной реке: сначала она ничтожна и мелка, но со временем она перерастает в разрушительный поток. Поэтому все здесь, от чистильщиков конских крупов до управляющего шахтой, понимают, что вы прибыли в Интестини не из страха Божия и не ради помощи селянам, измученным проделками ведьм, и даже не из-за смерти этого бедолаги Рикельмо – и зачем только этот дурак вылез из монашеской кельи! Вас привела жажда вермилиона! Да, вы возжелали крови дракона, от которой сами же поклялись держаться подальше, ибо разве вы не отреклись от нее много веков назад, взвалив это бремя на плечи просветленных?

Нет, синьор, вам не придется снова подвергать меня мучениям, чтобы я со всей искренностью призналась, что мне ничего не ведомо о человеке, который был моим братом Вироне, а также о его честнóй компании из гротов Ла Вольпе. Будьте, синьор, уверены, что если действительно существовала женщина, которую именуют Лисицей и которая в самом начале – когда его сопровождали всего лишь трое беглецов, а стражники и прислужники отовсюду пытались лишить его жизни – распускала фальшивые вести на тракте, помогая изгнанникам улизнуть из ловушки, то это была не я. Я отрицаю, синьор, что меня назвали Лисицей, то ли из-за подбитого лисьим мехом капюшона, то ли из-за бесчисленных уловок и хитростей, с помощью которых она спасалась от преследования. Если же она существовала на самом деле, то о ее поступках расспроси`те скорее кого-нибудь из любовниц Вироне, потому что разбойникам, особенно таким дерзким и окутанным славой, легко сбить девушек с пути. Они могут одним взглядом скрутить веревку, а потом, накрутив ее себе на палец, потянуть несчастную и увести за собой очень далеко. Да, признаюсь, я слышала рассказы о скрытной, коварной спутнице Вироне, которую одни объявляли его матерью, другие – сестрой или любовницей. Но наша мать, как я говорила ранее, мертва уже много лет, а я забавлялась далеко отсюда, на берегу моря, когда человек, именующий себя Вироне, моим братом, вернулся в Интестини.

Ответствую еще раз, что нет, меня не было рядом с моим братом Вироне, если это действительно он стал главарем этого несчастного восстания, объявив себя наследником графа, что поначалу многим казалось насмешкой и издевкой простолюдина, пока он не устроил себе логово на склоне Ла Вольпе и не окружил его каменной стеной, как окружают здесь крепости и укрепленные деревни. Напрасно вы тащите меня и натягиваете веревки, надеясь, что мои крики поднимутся по склонам к укрытию разбойников и заманят в долину человека, который, как вы настаиваете, является Вироне, моим братом. Даже если бы он их слышал, есть ли ему дело до старухи с костями, выдернутыми из суставов? Ни я не поднимусь до него, ни он не спустится ко мне. С тех пор как нас разлучили над объедками с поминального пира после смерти матери, каждый из нас идет своим путем, заботясь о том, чтобы не пересекались ни вести, ни тропы. Но не ждите, что я буду содействовать его погибели, ибо если это действительно Вироне, мой брат, то, будь он хоть еретиком и предателем, но он единственный родной человек, который у меня остался, а пренебрежение указами герцога ничто по сравнению с предательством иного рода. И не врите, что вы уже посадили его, как лиса, в яму, или что нашлось достаточно доброхотов, что, с благословения падре Фелипе, проведут слуг трибунала прямо в его логово. Даже если вы преодолеете все заставы, стены и башни, есть еще тайные подземные ходы, и не забывайте, что наша мать, как и другие вермилиане, была слугой вермилиона, а значит, знала много тайн и могла их доверить своим сыновьям. Потому, если Вироне теперь ходит по горам, как тень, исчезая и проявляясь по желанию, то это происходит благодаря знанию коридоров вермилиан и других секретов вермилиона.

Что же касается секретов, не думайте, синьор, что содеянное здесь вами останется скрытым от Вироне. Кто знает, может быть, старый слуга, который вчера принес мне эту чашу с помоями, что вы зовете вечерей, был именно слугой моего брата? Ведь я долго шепталась с ним по ночам и, конечно же, не молилась. А может, прислужник, который ухаживает за вашими лошадьми, и есть сподручный Вироне? Или тот неприметный торговец скотом, что подолгу задерживался ночью у кухарки, готовящей перепелиный паштет на ваш стол? Может быть, когда она оставила его одного, отвлекшись по какому-то срочному делу, насыпал в фарш две горсти травы, вкуса которой вы не почувствовали утром? И что же вы, синьор, побледнели, неужели испугались насмешек старухи?

Я все сказала и теперь буду молчать.

В тот же день, после того, как показания были записаны, зачтены и засвидетельствованы, женщину перевели из обычной тюрьмы, где прежде она содержалась с другими узниками, в секретную камеру и заперли отдельно.

Засвидетельствовано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XII

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в понедельник, второго дня месяца сентября, в праздник Святой Сиры, раскаявшейся грешницы, вечером, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, братьев, сведущих в законах, приказал привести снова из секретной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом. Затем он осмотрел ее согласно правилам, но, плача и бия себя в грудь, она клялась всесильными и святыми именами, что из-за испытанных страданий неспособна отвечать.

Вразумлена и приведена в чувство по обычаю мастером Манко.

Я ответствую, что в то самое время, когда мой брат Вироне выскочил, словно маленький чертик, из-под хвоста графа Дезидерио и заявился в деревне Киноварь, я испытывала крайнюю нужду на берегу моря. Как уже было сказано, мне пришлось продать платья, драгоценности, духи и прочие атрибуты моего статуса, чтобы удовлетворить кредиторов любовника. Оказались они настолько бессердечными и алчными людьми, что пригрозили изуродовать мне лицо ножом для чистки рыбы, если я не выплачу долги моего бывшего любовника, хотя сам он тем временем уже наверняка стал кормом для крабов, а дети русалок собирали жемчуг в его вероломный череп. Да, добрый синьор, я слышала, что море накрыло его вместе с кораблем; он так никогда и не добрался до сладких берегов Востока, где, как говорят, ручьями течет молоко, а с деревьев капает оливковое масло; и единственный труд, который надлежит себе задать, это открыть рот или собрать плоды; а растет их там без счета и таких невероятных разновидностей, что не сосчитаешь; а вкусом напоминают они паштет, приправленный трюфелем, запеченную перепелку или куропатку, праздничное сало и колбасу из дичи. И правда же удивительно то, что, при всех этих деликатесах, жители той страны едва превосходят ростом нашу ребятню?

Я ответствую, что да, я имела возможность видеть, как выглядят жители дальних островов Востока, потому что, когда я была ребенком, король Эфраим привел их в Интестини, чтобы они добывали для него вермилион. Их поселили вдали от деревни, в поселке у Индиче, где обитали и прокаженные. Я помню, что их тело было полностью покрыто волосами, как у животных, хотя у женщин волос был короче и светлее и почти отсутствовал на лицах, груди и в интимных местах, которые по скромности они закрывают листьями и гирляндами из трав. Мать не позволяла мне к ним приближаться, но я все же слышала, что, хотя с виду они похожи на диких зверей, нрав они имеют спокойный и покладистый, а приезжающим в их страну оказывают всяческое гостеприимство, предоставляют им еду, питье, жилище и жен, коими делятся охотно, но без всякой распущенности. Мой вероломный любовник рассказывал мне обо всем этом, обещая, что мы оба вернемся из этой экспедиции настолько богатыми, что нам больше никогда не придется гнуть спину. Но, как это обычно бывает, судьба кинула жребий, и вскоре ему достались все сокровища и чудеса подводного королевства, а меня ободрали до голой кожи и лишили всего имущества, так что мне пришлось чистить рыбу и печь лепешки, чтобы погасить долг нашей хозяйке. И скажу вам еще, что эта старая карга из зависти к моей красоте, молодости и недавнему успеху подзуживала гостей, чтобы они забавлялись со мной и бросали мне, как собаке, на пол обглоданные кости, которые мне приходилось собирать, скоблить и готовить из них клей, потому что в хозяйстве этой скупой ведьмы ничего не пропадало впустую.

Нет, синьор, я отрицаю, что я что-либо знала о ее запрещенных колдовских практиках. Я называю ее ведьмой только из-за ее черного сердца и злобы, коей она превосходила прирожденных ведьм. Не верьте, будто бы она учила меня готовить тайные отвары или яды, ибо она вовсе не умела этого делать, хотя и ходили о ней слухи, будто она приправляет чем-то напитки, чтобы развязать гостям языки и кошели. Да, признаюсь, я слышала, что знакомы ей были порошки и травы, от которых у мужчин внезапно возникало вожделение, настолько сильное, что они готовы были удовлетворить его хотя бы с козой или овцой, если рядом не находилось самки его собственного вида; что знавала она и другие приправы, после которых люди становились сонными и давали обмануть себя при игре в кости. Сама же я, однако, никогда не видела ее за подобной работой; потому не ожидайте слишком многого от склок, коих наберется изрядно вокруг любой одинокой женщины или вдовы, успешной в ремесле или торговле. Вам же известно, что моя трактирщица баловалась и ростовщичеством и ничего не делала без надежды на достойную прибыль, а долги взыскивала без задержек и милосердия, чем заслужила злобные и косые взгляды. Так что, если бы она действительно обладала какими-то колдовскими знаниями, то вряд ли она пожелала бы поделиться ими с прислужницей, которую считала ниже кухарки, ибо кухарке каждую пятницу она выделяла несколько медяков, а мне велела трудиться безо всякой оплаты.

Я ответствую далее, что долг, который мне пришлось заплатить за выпитое в более счастливые времена вино, рос независимо от того, сколько времени я чистила полы и как сильно гнула хребет, нося воду из колодца, пока, наконец, я не сбежала от него с одним шарлатаном, которого звали Одоном. Нет, синьор, хотя мы странствовали вместе две зимы, он не сообщил мне ни имени своих родителей, ни названия родного прихода, хотя был человеком любезным и обходительным в делах как светских, так и духовных. Он знал все церкви между горами и морем, все имена настоятелей, прелатов, патриархов и даже монахов, сидящих на воротах и заведующих кухнями в монастырях. Сначала я была очень впечатлена его благочестием, ибо он ни разу не преминул остановиться у придорожной часовни, чтобы произнести молитву или две. Но потом я поняла, что эта набожность была, в сущности, его ремеслом, она кормила и одевала его лучше, чем деньги кормят купца, а земля – кастеляна. И так было до тех пор, пока одна мерзавка не донесла на него, и тогда мой милый Одон, а я хорошо помню, что он умел использовать язык не только для лести, был схвачен изуверами. Они пришли за ним ночью, прокравшись, словно воры, и вместе с ним самим забрали все его сумки и ящики; так я снова стала нищей и вынуждена была отправиться в мир с пустыми руками.

Признаюсь, что тогда меня впервые обвинили в богохульстве перед трибуналом, подобным вашему, ибо Одон, хотя и искренне поклонялся Всевышнему и его бесчисленным святым, но еще больше чтил золото, по его словам, самое совершенное из чудес творения. С непревзойденным мастерством он превращал в благородный металл кобыльи зубы, звенья ржавых цепей, наконечники стрел, истлевшие лоскуты тряпья и трухлявые кости. Но что бы о нем ни говорили, он никогда не крал их из могил, а всегда покупал по справедливой цене у вдов, родителей или безутешных детей. Поверьте, его ремесло не приносило никому вреда, тем более что он был милосердным и мог снизить цену для какой-нибудь бедной женщины, если та со слезами на глазах умоляла его о помощи для своего единственного сына, белобрысого отрока, прекрасного, как маленький принц, и слабого, как младенец, по причине какой-нибудь царапины, не перестающей кровоточить. И именно милосердие погубило его из-за одной вдовы кузнеца. О, я хорошо помню, как она обливалась слезами, пока Одон, тронутый ее отчаянием, не одарил ее костью из плеча святой Челесты, надежной покровительницы страждущих младенцев. Челеста, как вы знаете, тоже была матерью, и язычники, желая заставить ее отказаться от веры, бросили ее семерых детей в яму, полную ядовитых змей, однако поколебать ее веру не смогли даже мучения невинных младенцев, которых она провела в мир потугами женского чрева. Но все же я вам скажу, что, на мой взгляд, ваша святая была отвратительной бабой, закоренелой и бесчувственной, что вскоре проявилось и в деле кузнечихи.

Ответствую далее, что мы собирались уже с моим Одоном уезжать, но еще не успели навьючить на мулов кувшины с оливковым маслом и лепешки с кровяной колбасой – отменное, скажу вам, лакомство, что готовят в той округе, – когда со стороны хижины кузнечихи донеслось такое рыдание, такие крики и проклятия, что я сразу учуяла несчастье. Я хотела погнать мулов, но Одон остановил меня. Он всегда говорил, что ведет честное ремесло, продавая людям милости, на которые монахи, подобные вам, скупятся исключительно из-за жадности и самолюбия. Вы держите все эти святые сандалии, платья несчастных девственниц и ножи, пронзившие сердца мучеников, под замком, прячете от верующих за ставнями в храмах или монастырях, в золотых раках[12]12
  Рака (лат. arca – ковчег, ящик) – ковчег с мощами святых.


[Закрыть], где эти несчастные, конечно, сами бы не хотели оказаться. Ведь были они в своем большинстве достойными людьми низкого сословия, с которыми, как это обычно бывает, неожиданно и без их вины случилось что-то неприятное. Да, среди них можно обнаружить и несколько строптивых смутьянов, как та же святая Челеста, что намеренно ругала язычников и честно выругала себе мученичество, или святой Калогер, что и правда слишком долго шлялся по нашим горам, подбивая слабоумных монахов на различные нелепые предприятия. Однако большинство из них, как рассказывал мне мой Одон, занимались своим делом и честно зарабатывали на кусок хлеба, а потому наверняка и после смерти предпочли бы оставаться среди людей, а не плесневеть в каком-нибудь монастыре, словно, без преувеличения, в тюремной камере.

Я подтверждаю, что обвинение против нас выдвинула кузнечиха, очень расстроенная после потери единственного сына, у которого так некстати пошла носом свежая кровь, как только мать повесила ему на шею мешочек со святыми мощами, и не останавливалась, пока он не истек кровью, как свинья под ножом мясника. Словом, злобная эта женщина донесла на нас монахам и приложила немало усилий, чтобы привести в деревню ваших собратьев, развратников с иссохшими, ненавистными мордами, которые сразу же подхватили ее бред, порожденный деревенскими сказками и материнским отчаянием. И несчастного Одона так долго растягивали на веревках, лили в него воду и обжигали ему ноги, пока он не признался во всем. Так прямо и сказал, что предлагал темным крестьянам кости собак и ведьм и тем самым вводил богобоязненных верующих в ересь и жесточайший грех, ибо они, думая, что поклоняются святым, по сути, отрекались от них и служили демонам.

Если вы спрашиваете, синьор, была ли я осведомлена о занятии моего Одона, то ответствую, что вначале меня смутила его близость к монахам и священникам, ибо одни и другие относились к нему с большим уважением. У него было даже письмо от самого патриарха, которое он с гордостью мне показывал, пользуясь моей доверчивостью и незнанием грамоты, хотя, как потом было доказано в суде, письмо оказалось поддельным, причем с такой ловкостью, что никто и не заметил, как первые буквы строк складываются в наимерзейшую пакость, порочащую доброе имя патриарха и лживо выставляющую его содомитом, любителем молодых мальчиков, которых он якобы пожирал с собачьим аппетитом. Впрочем, обо всем этом лучше бы вам рассказал сам Одон, если бы бедняга не сгорел давным-давно на костре, тогда как я не имела никакого понятия о его плутовстве, а только сопровождала его в странствиях, наслаждаясь его обществом и новыми приключениями. У нас была удобная крытая повозка, полная разнообразных поклаж, тюков, мешков, ящиков и корзин, и мы никогда не ложились спать с пустым животом. Мой милый шарлатан был человеком жизнерадостным, щедрым и кротким. Он редко впадал в гнев, и я не помню, чтобы он когда-либо поднимал на меня руку. Напротив, ему нравилось, когда я сидела рядом с ним в платье из благородного шелка, расшитом золотыми птицами. Да, синьор, хотя вам трудно это представить, я когда-то носила наряды, достойные герцогини, к тому же была намного красивее ее, когда вытаскивала у Одона вшей из шевелюры, уже чуть поредевшей над лбом. Добавлю, что когда мы въезжали в деревню или хутор, он нанимал какую-нибудь ядреную, ширококостную работницу, чтобы облегчить мне повседневный труд, потому руки у меня были нежными, а тело белым, как у прирожденной синьоры. Наша совместная жизнь, надо сказать, была честнее, уступчивее и добрее, чем в ином браке. Со временем, признаюсь, мне стало интересно, откуда он добывает все новых святых и почему у него не иссякают запасы мощей и реликвий, как будто днища наших сундуков и ящиков уходили в непроглядную бездну. Однако в ответ на мои вопросы он только лукаво улыбался и прикладывал палец к моим губам. Потом я и сама не хотела больше знать, уступив зову тела и слабости разума, ибо, если столько знатных и ученых людей не смогли распознать его гнусный обман, как же могла раскрыть его я, еще такая молодая и неопытная?

Я также клянусь и под присягой свидетельствую, что меня освободили от обвинений в ереси и отступничестве. Хорошие люди свидетельствовали, что, несмотря на то, что я странствовала с Одоном, жила с ним в явном грехе, питалась с прибыли в его нечестивом деле, сама, однако, ни разу не продала ни одной священной косточки из тех, что добывались, как оказалось, в простых могилах и не несли в себе ни капли божественной силы. Я оставалась соучастницей греха лишь по незнанию, что подтвердил сам Одон, мучимый водной пыткой. В соответствии с обычаем трибунала применили ее к нему три раза и ни разу больше, в то время как вы тащите меня постоянно из камеры в камеру, по желанию прерывая и возобновляя муку, чтобы я, ошалев от боли, призналась в любой лжи, что только вам придет в голову, притом что дело Одона и его бесчисленных шарлатанств было тщательнейшим образом задокументировано, и записи эти без малейшего труда вы можете найти в архивах патриарха. Из них вы бы достоверно узнали, что меня приговорили только к ношению двух желтых знаков в течение двух лет и отпустили, сжалившись над моей молодостью и красотой, еще не утраченной от тягот блудной жизни. Ибо и монахи, мой добрый синьор, вовсе не слепы к плотской красоте.

Я ответствую, что нет, это неправда – а ложь эта уже звучала перед тем трибуналом, оказавшимся, впрочем, более мудрым и проницательным, чем вы, – будто бы я подстрекала Одона на все более отвратительные преступления и что представлял он меня невеждам в качестве наложницы герцога, непревзойденной в чувственной распущенности, разорившей и погубившей не одного молодого синьора. Не утверждала я также никогда, что продолжаю дело святой Фортунаты, невинной девы, хотя мне знакома история о прекрасной блуднице, которую святая исполнила превеликим раскаянием и глубокой скорбью, когда та, красиво наряженная, прохаживалась в нефе собора, заманивая чарующими улыбками и взглядами юношей. Случайно или, возможно, по детской привычке куртизанка склонила чело перед мощами святой мученицы, и в тот же миг заключенная в раке кровь вскипела и полилась на пол; и сразу отовсюду сбежались люди, миряне и духовенство, чтобы посмотреть на это необыкновенное чудо. Блудница же залилась слезами, столь обильными, как будто из ее глаз забил горный источник, и она отреклась от прежней жизни, оставив на полу храма все ценные вещи, кольца, браслеты, ожерелья, платье и даже туфли. Потом босая, в одной только рубахе, она бродила по деревням и городам, коря себя за прежние грехи. Но я отрицаю, что это была я.

Признаюсь, Одона также обвиняли в торговле любовными чарами и заклинаниями, защищающими от любых ран, если повесить их в мешочке на шею и не расставаться с ним ни на минуту. Было установлено, что суеверным крестьянам он продавал патину с храмовых колоколов и мох с монастырских порогов как надежное средство против многих женских недугов. Но меня он никогда не лечил и не посвящал в свое искусство, которое я потом могла бы передать своему брату. Впрочем, до меня дошли слухи, что мятежники из гротов Ла Вольпе и без колдовской поддержки нанесли в минувшее воскресенье суровый удар солдатам синьора герцога, прибив их в лагере. Понадеявшись на свою численность и три дня пути, отделявшие их от логова бунтовщиков, они не выставили часовых и сразу после марша ушли на отдых и предались глубокому сну, и именно эта опрометчивость стоила им жизни. Однако клянусь, случилось это только благодаря лисьей ловкости человека по имени Вироне, о которой, признайтесь, вас не раз предупреждали.

Однако вернемся – раз уж вы, синьор, настаиваете – к моему милому шарлатану, хотя, как мне кажется, вы не получите никакой пользы, гремя его пожелтевшими костьми. Сколько бы ни было вины и грехов на нем, он искренне в них раскаялся, когда палач обжигал его и теребил кусачками. Затем он вспорол ему живот и, выпустив кишки, привязал его к стволу, под которым стояли добрых две повозки дров, и, наконец, подложил ему под пятки огонь. Так умер милый Одон, не оставив мне ничего в наследство, кроме двух дюжин несчастий, свалившихся мне на плечи по его вине и для успокоения злобной кузнечихи. Баба, застывшая в горькой злобе, обвиняла и меня в смерти своего ребенка и требовала еще более сурового наказания. К счастью, ее остановили солидные граждане того города, чьи имена вылетели из моей памяти, заявившие, что подобная неуемность не подобает женщине и до недавнего времени матери. Успокоить ее стоило немалого труда, но в итоге мне разрешили уйти из-под власти трибунала со стриженой головой и желтыми знаками позора, нашитыми на платье и плащ, предупредив, что если снова попаду под пагубный порок суеверий, судьи не ограничатся столь легким наказанием. И поверьте, я была им искренне благодарна, потому что волосы отрастают, новое платье можно купить в любой лавке, а новую жизнь вы не получите на ярмарке.