Текст книги "Воспоминания о Японии"

ГЛАВА III. БУДДИЙСКИЕ ПОХОРОНЫ

Зимою 1891 года мне представился случай близко видеть буддийские похороны. У одного японского доктора, профессора местной медицинской школы, умер тесть. Я, вместе с A. A. Сига[7]7
  Александр Алексеевич Сига, православный японец, бывший лет 20 тому назад секретарем при японском посольстве в Петербурге, живет теперь постоянно в Нагасаки, владеет довольно хорошо русским языком и оказывает много услуг русским по части осмотра и ознакомления с городом.


[Закрыть], отправилась в дом покойника. Старик умер три дня тому назад. По обычаю, тело после смерти обмывается и оставляется лежать 48 часов; затем, после предварительной панихиды на дому, его кладут в деревянный ящик в сидячем положении и отправляют в трупо-сожигательную печь, находящуюся за городом. По сожжении, пепел помещают в фарфоровую посуду, которую ставят затем в чистенький деревянный ящик, имеющий форму маленького домика. Этот-то ящик и относят на кладбище. Когда я пришла в дом, где лежал прах покойника, то нашла уже все готовым к похоронам. Зала была уставлена искусственными деревцами с цветами, прекрасно сделанными; особенно хороши были камелии и цветы лотоса, смотревшие совсем живыми. На почетном месте комнаты, на столе, покрытом златотканой парчой и уставленном цветами, стоял ящик с останками; пред ним курились благовония. Буддийский священник читал молитвы. Хозяин был одет в европейский черный костюм; дочь покойника, вдова и сестра его – в японские серые шелковые кимоно, из-под которых виднелись белые креповые; на голове у каждой – плоская креповая наколка, приколотая шпилькой[8]8
  в Японии траурным цветом служит белый


[Закрыть]. Лица у всех были серьезные, но не заплаканные. При нашем появлении, хозяева очень вежливо раскланялись с нами и попросили войти. Я опустилась на колени в углу комнаты. Ко мне сейчас же подошла хозяйка с чашечкой зеленого чая и угощениями, состоявшими из трех пряников, белых и розовых, очень красивых на вид; такие же угощения были положены и пред остальными посетителями, которые потом при уходе завертывали пряники в лежавшую тут же бумагу и уносили их домой. Все приходящие опускались на пол и раскланивались с хозяевами, касаясь лбами пола; хозяйка таким же образом раскланивалась со всеми. Затем, каждый из гостей подходил к останкам покойника, отвешивал низкий поклон, оставался некоторое время в таком положении, шепча молитву, потом зажигал курительную свечу и отходил в сторону, уступая место другому. Вынос тела последовал в таком порядке: сперва вынесли все цветы, потом укрепили фундамент домика, содержавшего сосуд с пеплом; на этот фундамент уставили и увязали самый сосуд с пеплом, на который надели парчовый чехол, и, наконец, закрыли все сверху домиком, точно футляром.

В домике этом – 4 полукруглых окна, затянутых внутри зеленым шелковым фуляром; стены же его покрыты золотистой парчой, в тон с деревом. Когда выносили гроб, женщины на пороге простились с ним, причем вдова покойного горько заплакала; по лицу ее обильно текли слезы, но она не издала ни одного звука. Перед воротами дома священники опять прочитали молитвы, и процессия двинулась к храму. Впереди несли нечто вроде хоругвей: на длинных шестах были прикреплены белые шелковые волосы, длиною в сажень, шириною около трех четвертей аршина, со священными буддийскими надписями. Таких хоругвей было, кажется, восемь. Затем 40 человек, шедших попарно, несли цветы. За цветами шли священники; их было 9 человек: 8 шли попарно, а один, старший, непосредственно предшествовал гробу. Гроб несли кули[9]9
  японские чернорабочие


[Закрыть]. Один кули держал над ним длинный шест, к которому были прикреплены ветки лотоса и множество белых полотнищ, больших и малых, с буддийскими изречениями. Тотчас за гробом шел зять покойного доктор N., весь в черном, с цилиндром на голове, а за ним его знакомые и все воспитанники Нагасакской медицинской школы, где доктор N. состоит преподавателем. Ни одной туземной женщины не участвовало в процессии; они приехали в храм после. Перед воротами храма священники снова читали молитвы, сопровождавшиеся ударами в гонги. Эта лития дала время установить цветы. Храм представлял длинную залу, середину которой занимало возвышение для алтаря. Колонны были все обтянуты красной материей; балдахин над алтарем – тоже красный. Самый алтарь деревянный резной, золоченый. Из цветов сделали целую аллею во всю длину прохода; против алтаря поставили, на высоких подмостках, урну с прахом покойника, а перед ней курильницу с благовониями. Между гробом и алтаре разместились четырехугольником священники, числом 22. Все они стояли, главный же сел лицом к покойнику и спиной к алтарю. У всех[10]10
  опять-таки за исключением главного


[Закрыть] головы были обнажены. Одеты они в несколько роскошных шелковых одежд, вероятно, по причине холодного времени. Верхняя риза – парчовая, или же атласная, вышитая цветами. Главный священник был в парчовой, красной ризе, шитой золотом; из той же парчовой ткани был сделав у него высокий, своеобразный головной убор. Ни один костюм не походил на другой. Все священнические одежды были самых веселых, светлых тонов и оттенков, и вообще весь храм имел странно-радостный вид. По учению буддистов, смерть, как освобождение человека от земных страданий, как один из этапов к достижению человеческим духом блаженства нирваны, должна считаться радостным явлением, а вовсе не несчастьем.

Родственники и знакомые покойника разместились так, что по правую сторону уселись мужчины, а по левую – женщины. Церковная служба продолжалась около часа и состояла из однообразного пения и каких-то слов, произносимых в нос нараспев.

По окончании службы, один из присутствующих встал и произнес надгробную речь, которую читал по бумаге, навернутой на палку и по мере чтения развертывавшейся. Затем четыре священника поочередно благословили покойника. Каждый из них подходил к курильнице, натирал ладони куревом, торжественной походкой приближался к гробу и грациозным движением руки, в которой находился закрытый веер, описывал над гробом два круга; затем такой же размеренной походкой возвращался назад и, обратясь лицом к гробу, читал молитвы. Главный священник произнес слово, сидя на своем месте, и, кончив говорить, встал, подошел к курильнице в сопровождении двух мальчиков с обритыми головами[11]11
  это – будущие священники


[Закрыть] и совершил благословение не веером, а длиной кистью из белых конских волос. Теперь церковный обряд кончился, и началось прощание родных и знакомых. Сначала подошел зять покойника со своим малолетним сыном; оба насыпали благовонного порошку в курильницу и отвесили несколько земных поклонов; затем туже церемонию проделали все присутствующие, за исключением женщин. Из храма гроб понесли уже без всякой помпы на кладбище, которое помещается тут же, на склоне высокого холма за храмом. Гроб провожали зять и внук покойного и только один священник. Урну с останками опустили в яму, положили сверху камни, засыпали замлей, поверх которой поставили деревянный домик, с цветами, фонарями, с чашечками рису и рисовой водки для души умершего; затем здесь же поместили деревянную колонну с надписью: она должна стоять, пока не изготовят настоящего каменного памятника. По окончании погребения, ближайший родственник покойного стал при входе у ворот храма и благодарил всех пришедших на похороны за оказанную ему честь. Кроме того, более интимным или важным знакомым он делает потом личные визиты, другим рассылает свои карточки, а третьих благодарит в газетах. На поминальный обед приглашаются только самые близкие родственники и друзья.

Траур в Японии состоит в ношении, во-первых, траурного костюма, во-вторых, в воздержании от животной пищи. Самые продолжительные сроки установлены для траура по мужу и по родителям: ношение траурного костюма в этих случаях обязательно в течение 13-ти месяцев, а воздержание от животной пищи – в течение 50-ти дней. Траур по жене носится 20 дней и 20 дней не едят животной пищи; для прочих родственников эти сроки колеблются между 7 и 150 днями[12]12
  последнее для дедов, например


[Закрыть] и 3 и 30 днями.

В течение первой недели после похорон, священник того прихода, к которому принадлежал покойник, ежедневно является в дом, где жил последний, и молится здесь. Затем, сам, без всякого приглашения со стороны родственников, приходит сюда раз в месяц для краткой поминальной молитвы. У каждого такого священника имеется список всех семей его прихожан, с обозначением дней, в которые умер тот или другой член семьи, так что он вперед знает, где ему надо побывать. Прейдя в дом для поминальной молитвы, он прямо отправляется в самую дальнюю комнату, где находится киот с изображениями буддийских святых, и стоят таблички с посмертными именами покойных членов семьи. Здесь всегда находится одна, или несколько чашечек с рисом, который варится специально для душ покойников и меняется ежедневно. Интересно, что посуда, служащая для приготовления этого риса, лопаточка, которою он накладывается в чашечки, самые эти чашечки и даже огонь, на котором он варится, никогда не употребляются для приготовления пищи живым людям. За всем этим «покойницким», так сказать, хозяйством смотрит какая-нибудь древняя бабушка, вообще самая старая по возрасту женщина в семье. Она же убирает ту комнату, где стоять боги, и спит в ней. Впрочем, убирать эту комнату может также и молодая, чистая девушка. Священник, явившись сюда, зажигает свечи, стоящие перед образами, читает краткую поминальную молитву, тушит затем свечи, но не руками, или своим дыханием, которыми он осквернил бы святыню, а просто легким взмахом веера, получает ничтожную плату и удаляется.

Сожжение умерших, о котором я упоминала выше, введено в Японии около 700 года нашей эры вместе с буддизмом; хотя оно и получило широкое распространение, но не вытеснило собою древнейшего туземного обычая погребения трупов в земле.

Прежде как трупы, так и пепел от них, хоронились на городских кладбищах, находящихся в Японии с ближайшем соседстве с людскими жилищами; но при нынешнем правительстве издан был закон, позволяющий хоронить на таких кладбищах только пепел от сожженных тел, для трупов же отведены особые кладбища, вдали от жилых мест.

ГЛАВА IV. ЯПОНСКИЙ ТЕАТР

В один из февральских дней 1891 года мы отправились в Нагасакский театр. В это время приехала сюда с севера одна известная туземная труппа, и в местных газетах появилось много хороших отзывов о ней. Мы пришли около двух часов по полудни и застали последние два действия какой-то раздирательной драмы. Не стану передавать ее содержания. Скажу только, что в последних актах, на которых мы присутствовали, одному герою вонзили нож в бок, и когда вытащили этот нож из раны, кровь с него лилась ручьем; другой герой распорол себе живот и долго возился в нем саблей; эта сцена, страдальческое лице умирающего, постепенно слабеющий голос, каким он просил своего друга отрубить ему голову для прекращения его страданий, – все это так походило на действительность, было до того реально, что надолго расстроило мне нервы: и теперь еще, при воспоминании об этой сцене, мне становится как-то не по себе. Затем шла другая драма. Она называлась именем знаменитого японского художника, резчика на дереве, Хидари Джингоро. Постараюсь передать вкратце содержание этой пьесы, состоявшей из нескольких действий и картин.

Великий художник отправляется с компанией молодежи покутить. Они приходят к дому одной известной красавицы. Товарищи уговаривают Хидари зайти сюда; но он – человек женатый, любит свою жену и отклоняет это предложение. Сцена происходит в прекрасном саду, окружающем дом красавицы. В то время, как между молодыми людьми идут переговоры, дверь дома открывается, и на балконе его появляется сама хозяйка. Художник, взглянув на нее, что называется обомлел. Красавица, перекинувшись несколькими словами с молодыми людьми, торжественно проходит по сцене и по проходу зрительной залы и отправляется затем на улицу. Художник не спускает с нее глаз. Выразительной мимикой и словами он передает свои ощущения. Он говорит, что его покой и тихое семейное счастье погибли теперь навсегда: отныне только эта женщина будет царить в его душе.

Следующее действие происходит в доме художника. Сцена представляет обстановку обыкновенного японского дома. Художник, мрачный, тоскующий, работает над куском дерева, которое начинает уже принимать человеческие формы; наконец, после усиленных трудов, ему удается воссоздать свою красавицу. Он заказывает точь-в-точь такие же дорогие наряды, какие носит любимая им живая женщина, и перед нами в следующей картине является статуя красавицы, отличающаяся от своего оригинала только отсутствием жизни. Восторгам художника нет конца. Он совсем забросил работу. Кредиторы осаждают его дом. Жена его прибегает к ряду уловок, чтобы выпроваживать их, а художник знать ничего не знает: он живет и дышит только своим произведением, и, наконец, доходит до того, что начинает воображать свою статую женщиной и говорить с ней, как с живым существом. «Зеркало, – говорит он, – душа женщины», и подносит к лицу статуи зеркало, которое его живая красавица обронила на улице и которое он поднял. Тут совершается чудо: статуя обращается в женщину. Она не может оторваться от зеркала, находит себя прелестной и начинает очень грациозно кокетничать. Художник глазам своим но верит; чтобы убедиться в реальности совершившегося чуда, он проделывает ряд мимических движений, которые ожившая статуя автоматически повторяет: все это вместе образует очень недурной балет. Затем Хидари убирает прочь зеркало, т. е. душу женщины, и последняя опять обращается в безмолвную статую. Как только художник остается один в доме, он сейчас же отправляется к нише, где под полотном стоит его статуя, вывозить последнюю на сцену, оживляет ее, и затем начинается ряд пантомим, преисполненных порою порядочного комизма.

Между тем дом Хидари делается местом убежища одной княжны. Случилось это таким образом: княжну, оставшуюся круглой сиротой и имеющую любимого жениха, тоже князя, преследует своей любовью знатный, но старый, отвратительный вельможа. Друзья молодого человека прячут княжну к Хидари, как к лицу, пользующемуся общим уважением в городе, и распускают слух о пропаже и вероятной гибели княжны. Но в руки старого вельможи случайно попадает письмо, адресованное жениху; из этого письма обезумевший от страсти старик узнает, что княжна жива и спрятана у Хидари. Трудно передать бешенство вельможи: Хидари, ничтожный рабочий, его подданный, смеет идти против воли его, всемогущего князя! Самолично, с огромной свитой, он отправляется к Хидари. Старик представлен крайне близоруким, что вызывает ряд комических эпизодов, необходимых для объяснения дальнейших событий. Между вельможей и художником происходит бурная сцена, в заключение которой старик заявляет, что он в известный час явится за княжной, живой или мертвой. Хидари, оставшись один, приходит в отчаяние; в нем происходит страшная борьба между чувством долга и дружбы, с одной стороны, и боязнью мести князя – с другой; наконец, чувство долга берет верх: он решается спасти княжну, дает ей возможность бежать, и когда вельможа является за ней, Хидари выносит ему голову своей статуи. Князь, не разобравший сразу, по близорукости, что эта голова деревянная, удовлетворенный уходит домой, а Хидари, с тоски и отчаяния, которые были прекрасно переданы игравшим актером, сходит с ума. Князь скоро узнает обман и снова является в дом Хидари, и его уже сумасшедшего вяжут и ведут в тюрьму. Занавес.

Пьеса началась в 4 часа и кончилась около 8-ми. Играли исключительно мужчины и, надо отдать им справедливость, великолепно передавали все отличительные черты женского характера.

Мне прежде случалось бывать в японском театре[13]13
  в Осака, в Киото, в Иокогаме


[Закрыть], и меня всегда поражала реальность, живненность японской игры. При очень хорошем составе труппы, исполнявшей в Нагасаки вышеназванную пьесу, эта сторона выступала еще резче.

Характерную особенность японских пьес вообще составляет их непомерная растянутость: они наполнены массой вставных эпизодов, без которых они только выиграли бы. Но японцы рассуждают так: выдающиеся события в действительной жизни не идут подряд одно за другим, а отделены массой второстепенных эпизодов; и так как театр изображает жизнь, то на нем должны найти себе место и эти более мелкие события.

Некоторые на таких вставных эпизодов в пьесе Хидари Джингоро были полны жизненной правды и прекрасно исполнены. Приведу один из них. У Хидари много долгов; его осаждают кредиторы; он прячется от них; но трое из кредиторов особенно назойливы: они заявляют растерявшейся жене художника, что намерены ждать в сто доме до тех пор, пока их должник не вернется, и преспокойно усаживаются. Хозяйка предлагает нм обычное японское угощение: трубки и чай, но при этом незаметно подсыпает в чай какой-то порошок. Напиток пришелся по вкусу непрошеным гостям: они хвалят его, смакуют и вдруг впадают в неудержимую болтливость. Любезная хозяйка подливает им еще и еще чая; действие порошка усиливается и проявляется следующим образом: первый гость начинает без умолку хохотать, находя во всем окружающем повод к смеху. Хохот его действует заразительно на зрительную залу, и с ним хохочут все. Другой сердится, и опять-таки без всякой причины, или, вернее, все то, что служит для первого поводом к смеху, вызывает у второго гнев, да ведь какой гнев: бешенный, злой, ничем неукротимый. Третий начинает плакать; плачет он горькими слезами, которые крупными каплями текут по его щекам, плачет со всхлипываниями, причитаниями и прочими знаками глубочайшей горести. Все это идет crescendo и через четверть часа достигает своего апогея. Жена художника и его рабочий покатываются со смеху, радуясь удавшейся шутке: кредиторы совершенно забыли о цели своего прихода и, хохоча, плача и ругаясь, удаляются из гостеприимного дома.

Не стану распространяться много о деталях устройства и об обстановке японской сцены, отмечу только некоторые выдающиеся по своей оригинальности особенности ее.

В драматических пьесах музыка, – отчаянная, убийственная японская музыка, – играет для пущей торжественности почти все время. В комедиях она впутывается лишь там, где надо подчеркнуть места особенно важные. Суфлер, одетый во все черное и с черной маской на лице[14]14
  что для зрителей должно означать его небытие на сцене


[Закрыть], бегает позади актера. которому надо произнести длинный монолог и подсказывает ему по книжке.

Актеры не всегда уходят за кулисы, а для большей реальности удаляются по особенно проложенной для них дороге вдоль зрительной залы.[15]15
  Эта дорога должна означать аллею, улицу, вообще действительно существующий дуть


[Закрыть]. Декорации, очень хорошо исполненные, имеют целью также произвести возможно более полную иллюзию действительности.

Очень остроумным приспособлением является вращение театральной сцены на оси, скрытой под полом, что дает возможность моментально повернуть ее всю, с актерами и обстановкой, и представить зрителям буквально в одно мгновение ока картину, совершенно отличную от предыдущей. Эта вторая картина приготовляется незаметно для публики в то время, когда идет первая. Таким образом здесь не тратится времени на установку декораций, внимание и интерес зрителей к пьесе не прерывается томительными антрактами и, наконец, является возможность изобразить переход действующих лиц из одной обстановки в другую с такой естественностью, какая наблюдается в действительной жизни. Последнее обстоятельство особенно важно в глазах японцев, так как, повторяю, театр, по их мнению, должен как можно больше походить на жизнь.

Партер в японском театре состоит из квадратных клеток – лож, человек на восемь. Ложи выстланы циновками и отделяются друг от друга низенькими барьерчиками. В ложах все сидят прямо на полу, на циновках, поджав ноги под себя, причем знакомые и незнакомые могут помещаться бок-о-бок, в одной и той же ложе. Вокруг залы идут два яруса таких же помещений; но, сидя в них на полу, трудно видеть что-либо, и потому находящаяся там публика принуждена все время стоять.

Цены местам более чем умеренные: ложа в партере стоит, например, около 1,5–2 рублей. Во время антрактов, отделяющих одну пьесу от другой, торговцы разносят по театру чай, фрукты, сласти и всякие туземные лакомства в виде поджаренных бобов, осыпанных солью, такого же гороха и проч.

В ложах публика располагается совсем по-домашнему, пьет чай, закусывает, громко разговаривает. Многие приходят в театр с утра со своими семьями и хорошими знакомыми и приносят сюда же разные закуски из дому.

Во время антрактов дети целыми тучами влетают в театр и бегают веселой гурьбой по всем ложам.

Перед последним актом театральная администрация пускает публику в зрительную залу даром. Делается это для рекламы и приманки: заинтересованная таким образом толпа завтра уже сама явится в театр с самого начала представления, чтобы просмотреть уже всю пьесу, которая, если только она делает сборы, но сходит целые недели с репертуара.

Двери театра открыты во все время представления, и самый театр в зимнюю пору ничем не согревается, если не считать небольшой жаровни с тлеющими углями, стоящей в каждой ложе. Поэтому холод зимою здесь такой же, как и на улице.

В заключение я позволю себе сказать несколько слов об истории японского театра; она очень интересна, эта история, представляющая в своем развитии многие черты сходства с тем, что мы знаем о европейском театре. Из религиозных танцев незапамятной древности, сопровождавшихся хоровым пением, выросла древняя японская трагедия с ее богами, героями, условными классическими позами, с ее хором, масками и тремя единствами, – со всем тем, что делает ее так поразительно похожей на греческую трагедию.

Из представлений марионеток возникли XVI столетии современная японская комедия нравов и историческая драма. Основательницами этого рода японского театрального искусства были две женщины; но женщины тем не менее были изгнаны, как и в Англии во времена Шекспира, с подмосток театра, и исполнение женских ролей было оставлено за мужчинами. Причиной такого остракизма послужили соображения чисто морального свойства, имевшие, пожалуй, свои основания в крайней реальности японской игры.

Так же, как и в Европе, актеры пользовались в Японии до самого последнего времени глубоким презрением со стороны населения, и только теперь, под влиянием напора просветительных идей с запада, такое отношение к представителям сценического искусства начинает и здесь изменяться в лучшую сторону.

Описывая внешнюю обстановку японского театра, я упомянула мимоходом о том, что театры здесь не отапливаются. Я должна прибавить, что не только общественные здания, но и японские жилые дома не знают, что значит отопление. Значительную часть года японский дом не нуждается в искусственном тепле, а месяца 3–4, когда бывает очень холодно даже в Нагасаки, обитатели дома греются вокруг так называемого хибача: это – хорошенький лакированный деревянный ящик, внутри которого вставляется другой, фарфоровый или глиняный, наполненный горячей золой, под которой тлеют два-три раскаленных древесных угля. Такой хибач стоит посреди комнаты; кругом него сидят, обедают, работают, веселятся и находят, что этого тепла вполне достаточно; причем раздвижные стены дома зимою, как и летом, всегда раскрыты, и температура комнаты равняется температуре внешнего воздуха. Эта сторона японской жизни меня всегда поражала.

Чтобы согреться во время зимней стужи, японец увеличивает число халатов[16]16
  кимоно


[Закрыть]; летом он носит один; по мере наступления холодов он надевает другой, третий и т. д., так что в разгаре зимы на нем[17]17
  или на ней


[Закрыть] бывает надето 4, 5, 6 халатов; один из них обыкновенно на легкой ватной подкладке; а дом остается одинаково открыт aux quatrе vents зимою, как в знойный июльский день. Выносливость к холоду представляет вообще замечательное свойство этой нации. Казалось бы, что японцы, изнеженные летней жарой и ежедневными горячими ваннами[18]18
  обыкновенная температура их ванн +35° R. и даже выше


[Закрыть], должны были бы быть особенно чувствительны к зимней стуже, которая сравнительно весьма значительна в течение декабря и января; даже в Нагасаки в эти месяцы температура – 3, 4, 5° Реомюра далеко не редкость. В 1390 году в Нагасаки несколько раз выпадал снег в январе и феврале, а в конце декабря того же года выпал снег, продержавшийся целую неделю. Холод в это время усиливался еще резким северо-восточным ветром, а японцы продолжали себе разгуливать в своих кимоно, развевающиеся полы которых открывают совершенно голые ноги в деревянных сандалиях, надетых на тонкие носки. А ребятишки, одетые самым легкомысленным образом, носились по улицам, не обращая никакого внимания на снег.

Странное отношение японцев к холоду: их одежда не приспособленная к зимним стужам я в своих существенных чертах одинаковая, как на крайнем юге, так и на крайнем севере страны; их дома лишенные всякого намека на устройство искусственного отопления, все это дает основание думать, что ученые, считающие прародиной японского народа острова жаркого Малайского архипелага, быть может, правы в своих предположениях на этот счет.