Текст книги "Королева туфель"

6

На следующее утро Женевьева, забыв о завтраке, прямо в ночной рубашке отправилась в кабинет. Усевшись за столик из индонезийского дерева акажу, стройные ножки которого были «обуты» в деревянные сабо, она принялась писать поэму о девушке, которая не знала собственного имени. Слова быстро приходили на ум. К тому времени, когда она остановилась, чтобы перечитать написанное, набросала более двадцати строчек и практически выдохлась от сильного наплыва вдохновения. Но как было восхитительно освободиться от самых тревожных чувств! Освобождение, как определенное вознаграждение, становилось актом творения. Перед ней лежала лучшая вещь из того, что она написала, так должно было быть. Этой поэмой она заявит о себе как о реальной фигуре в англоамериканской литературе, о ней заговорят не как о мнимой претендентке или прихлебательнице настоящих писателей.

Женевьева изо всех сил стремилась войти в круг богемной элиты Парижа с тех пор, как они приехали сюда с Робертом. В те дни, ощущая растущее неудовольствие от скучного, серого круга посредственных знакомых Роберта, она долго гуляла вдоль Сены, выходила на Левый берег и, проходя мимо станции метро «Ваван», отправлялась в Шестой муниципальный район. Она пристально вглядывалась в окна кафе «Селект», «Ротонды», «Купола», рассматривала столики на мостовой, за которыми собирались самые известные писатели и художники, проводили там целые дни напролет, делали записи и наброски в блокнотах. Она приносила в выбранное кафе тетрадь со стихами, заказывала кофе с молоком и устраивалась писать и подслушивать. Она оказалась здесь, в городе своей мечты, но как сторонний наблюдатель.

Прошло четыре месяца, веселые и в равной степени разочаровывающие, прежде чем Женевьева познакомилась с Лулу с Монпарнаса в баре отеля «Ритц». Она понравилась Лулу с первого взгляда, и та начала знакомить Женевьеву со всеми подряд и вдохнула жизнь в закрытый прежде для приезжей аристократки Париж. Теперь Женевьева знала всех и могла появляться где угодно не благодаря Роберту, на которого возлагала большие надежды как на мужа, а с помощью Лулу. Она нигде больше не хотела жить, в мире не было ни одного города, который мог бы сравниться с Парижем. Но все же Женевьева по-прежнему держалась на расстоянии от заветной мечты. Она так и не стала одной из них.

Чтобы войти в круг писателей, которыми она так восхищалась, чтобы ей позволили участвовать в обсуждениях, разговорах о значительных, умных, прекрасных вещах, чтобы к ее суждениям с интересом прислушались Беттерсон, Паунд, Форд и остальные, она должна была создать поистине блестящую поэму. Произведение, которое докажет, что она не просто очередная богачка со смехотворными стремлениями, с которой можно шутить и льстить в благодарность за ее покровительство, что она не просто хорошенькая англичанка, закадычная подруга Лулу, но настоящая, серьезная поэтесса.

Сегодняшняя поэма поможет ей в этом. Это облаченное в слова признание ее таланта, ее гения.

Но так ли это?

Как только Женевьева принялась читать свое творение, восторг, светившийся в ее глазах, померк. Поэма начала расплываться и терять форму прежде, чем поэтесса сумела найти ее. К шестой строчке она стала похожа на собрание бессвязных, разрозненных мыслей. К десятой строчке превратилась в жалобное нытье. А на тринадцатой Женевьева просто забросила чтение, перечеркнула написанное и принялась бездумно рисовать на полях. Она набросала небольшой и очень забавный портрет Жозефа Лазаруса, воздыхателя Лулу. Пингвин Лазарус держал рыбу в своем длинном клюве с таким смущенным видом, будто не мог понять, как она там оказалась.

– Так когда, ты говоришь, лошадь вернется домой? – Роберт возник в дверном проеме.

– Я точно не помню.

– Но ведь они должны были это уточнить, Виви. – Муж стоял перед зеркалом в холле, поправляя галстук. Она могла даже не смотреть на него, чтобы понять это, он всегда так делал, прежде чем уйти на работу.

– Мне показалось, служащий сказал, что на это потребуется три недели. Или четыре?

– Четыре недели? Целых четыре недели, чтобы почистить статую?

– Наверное, все-таки три недели. – Она пририсовала Лазарусу крылья и снова окунула перо в чернила, склонив голову так, чтобы Роберт не видел ее лица.

– Это ужасно долго. – Он стряхивал крошки с рукавов. – Жаль, я не заметил, что статую необходимо почистить. Мне показалось, что она и так замечательно выглядит.

– О, она такая грязная.

– А почему Селин не могла протереть ее?

– Дорогой! – Женевьева притворно округлила глаза, чтобы изобразить, как ее ужаснуло его предложение. – Я не могу доверить непрофессионалу заботу о предмете искусства, каким является статуя лошади. Конечно, я никогда не прощу себе, если ей причинят вред по моей вине. Такая деликатная работа требует умения, терпения и опыта.

– Ну что ж, полагаю, тебе виднее.

Он вышел через парадную дверь, прихватив шляпу и портфель, а она смогла наконец вздохнуть спокойно.

– Чем собираешься заняться сегодня? – спросил перед уходом.

– Мне необходимо окончательно решить, где будет проходить моя вечеринка. Скоро надо будет рассылать приглашения. Поэтому сегодня днем я собираюсь в салон Натали Барии. Там Поль Валери читает свои последние стихи. И Норман Беттерсон тоже придет.

– Ах да, тот газетчик. – Муж вошел в комнату и наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку.

– Он не просто «тот газетчик», Роберт. Он гениальный поэт.

– Конечно, дорогая. Как скажешь.

Натали Барни, покровительница американского искусства, регулярно устраивала поэтические чтения в своем трехсотлетием особняке на рю Жакоб, но Женевьева впервые удостоилась приглашения. Желая произвести приятное впечатление, она долго обдумывала наряд и в конце концов остановила выбор на сером костюме-двойке от Шанель из импортного твида с зазубренным мужским воротничком, который придавал ей ощущение собственной значимости и глубокого ума. К костюму она подобрала пару выходных туфель-лодочек из змеиной кожи от английского дизайнера Себастьяна Йорка. В их форме не было ничего необычного, но изысканные материалы придавали им особый шик. В туфлях чувствовалась особая беззаботность, которая ей так нравилась. Ей нравилось представлять, как змеи обвивают ее ноги.

Общество в салоне мисс Барни составляли почти полностью женщины. Женевьева, похоже, оказалась единственной из присутствующих, не имевшей никакого отношения к лесбиянкам, насколько она могла об этом судить. Сейчас она чувствовала себя не в своей тарелке, возможно, потому, что не имела никакого влияния на этих женщин. Она ничего собой не представляла и оказалась там только благодаря рекомендации Нормана Беттерсона. И все же Женевьева хорошо понимала, что это одно из тех мест, которое она, как поэтесса, должна сделать своим. Если бы только Лулу оказалась здесь, чтобы познакомить ее с кем-нибудь из присутствующих. Лулу всегда всех знала. Но даже в те моменты, когда от нее требовалась серьезность, она не могла не шутить и не проказничать.

Не исключено, что Лулу отправилась бы вальсировать с одной из этих дам с моноклем и в галстуке, чтобы испытать нечто новое.

Поэтические чтения запаздывали. Женщины, одетые как мужчины, прохаживались среди старомодной обстановки прошлого века или сидели развалясь на кушетках, облокотившись на турецкие подушки. На Женевьеву никто не обращал внимания, она уселась и уставилась на куполообразный потолок из цветного стекла. В этом месте ощущалась какая-то древняя мифологическая атмосфера. Хотя маленькая, проворная Натали не имела ничего общего с греческой богиней. Если бы только Норман Беттерсон появился здесь!

Официанты разливали чай из серебряного чайника, но Женевьева словно приклеилась к своему месту. Вокруг нее поэтессы-лесбиянки грызли разноцветные пирожные и уплетали сандвичи с огурцом, сокрушались о прекращении деятельности Transatlantic Review, приветствовали появление «Этого квартала» и сплетничали о других событиях в известных салонах принцессы де Полиньяк и Гертруды Стайн. Женевьева мрачно разглядывала свои руки, сложенные на коленях, и жалела о том, что хозяйка не подала что-то более крепкое, сейчас ей не помешало бы выпить для храбрости.

Наконец из задней комнаты появился Валери, он был бледен и слегка пошатывался, казалось, что воротник его рубашки слишком тесно обхватывает горло. Он крепко сжимал в руках стопку бумаг. Зрители рассаживались по местам, устраивались с чайными чашками на стульях, расставленных аккуратными рядами, или пристраивались на кушетках.

И вот – ура! – маленький восточный человек, держа большую бутылку шампанского, вошел в шумную комнату в сопровождении горничной, которая несла поднос с бокалами. Затем появился Эзра Паунд в смехотворном берете и поприветствовал Женевьеву одновременно со всеми остальными присутствующими широким взмахом руки. И наконец, за Паундом возник Норман Беттерсон в накидке и галстуке-бабочке в сопровождении красавца Гая Монтерея, облаченного в неизменный светлый костюм. Дела определенно шли на поправку.

Женевьева пыталась сосредоточиться изо всех сил, но не могла внимательно слушать чтение. Она не понимала, о чем речь, возможно, проблема заключалась в том, что она не могла разобраться в тонкостях французского, или же ее способности почувствовать глубину поэтических выражений были ограничены. В конце концов она вытащила из сумочки ручку и блокнот, думая, что сумеет кратко записать некоторые из наиболее запоминающихся фраз. Но и это оказалось слишком сложно, и она сдалась, бросив свою затею, принялась легкими штрихами набрасывать портрет Эзры Паунда, изображая его в виде огромного берета с выбивающимися из-под него непослушными волосами, остроконечной бородкой и парой ступней, высовывающихся из-под него. На рисунке возникал живой парик, в то время как стихи Валери витали вокруг и рассыпались над ней, словно сорванные ветром лепестки цветка. И только когда все вокруг захлопали, она поняла, что чтение закончилось.

– Боже, это вы, добрый день, миссис Шелби Кинг. Знаете, во время этого бесконечного чтения я наблюдал за вами. Ведь, в конце концов, только на вас здесь и стоит смотреть.

– Благодарю вас, мистер Монтерей.

Все снова разбрелись по комнате, и Женевьева протянула свой бокал, чтобы наполнить его шампанским, когда бутылка опустела. Мужчина в светлом костюме подошел и похлопал ее по плечу как раз в тот момент, когда она с печалью размышляла над неприятной перспективой поживиться содержимым чайника. Женевьева смущенно улыбнулась, не вполне уверенная в том, насколько удачным можно было считать такой комплимент в подобной компании.

– Вы выглядели… – Он понизил голос и осторожно приблизился к ней, пытаясь создать атмосферу доверительного легкого дружелюбия, словно они были старыми приятелями. – Вы выглядели так, словно ваши мысли переполнялись чем-то глубоким и проникновенным, в то время как стихи проносились мимо вас, подобно поезду, как и сама жизнь. Казалось, что вы случайно обнаружили нечто очень важное.

– Ну… – Женевьева думала, стоит ли ей признаться в том, что она просто бездумно рисовала карикатуру.

– Это выглядело так, словно вы решали, каким способом лучше покончить с собой.

– Прошу прощения?

– Женевьева, моя дорогая! – К ним подошел Беттерсон, улыбаясь краешком рта, что придавало его лицу какой-то перекошенный вид. Его галстук-бабочка тоже сбился набок. – Вижу, вы встретили Гая. Знаете, он один из наших лучших поэтов.

– Да, мы раньше встречались. Норман, я думала…

– О журнале? Давайте поговорим об этом позже, хорошо? После этой шумной вечеринки? Мы собираемся в кафе «Селект», если хотите – присоединяйтесь.

– На самом деле я хотела поговорить не о журнале. Не совсем.

– Я думал, мы могли бы напечатать некоторые стихи Гая в первом выпуске.

– Замечательно. – Женевьева набрала побольше воздуха в легкие, глядя, как Монтерей направился через комнату, чтобы присоединиться к Паунду. – Я хотела поговорить о своих стихах, Норман.

– Ах да. – Беттерсон похлопал ее по руке и подмигнул ей, как обычно подмигивают ребенку. – Позже? В «Селекте»?

Громко прозвучал гонг. Женщина, одетая как английский дворецкий, объявила:

– Леди и джентльмены, сегодняшнее представление вот-вот начнется. Поскольку сегодня нас порадовало своим появлением прекрасное весеннее солнце, мы отправляемся в беседку, я прошу всех выйти в сад и захватить с собой чайные чашки. Те, кто чувствителен к холоду, могут прихватить пальто и шарфы. У нас есть пледы, в которые вы можете укутать ноги, но я уверяю вас, снаружи замечательная теплая погода.

– Потрясающе, – воскликнул Беттерсон. – Обожаю, когда Натали организует шоу.

Женевьева оглянулась в поисках Гая Монтерея, но ему, похоже, удалось незаметно ускользнуть.

Беседка в средневековом стиле напоминала греческий храм с колоннами и статуями, ступени которого сейчас были превращены в театральные подмостки. Зрители расселись по местам, защищенные от ветра высокими, увитыми плющом стенами соседних домов на рю Висконти и рю де Сен, на раскладных стульях, расставленных концентрическим полукругом. Женевьева расположилась рядом с Норманом Беттерсоном, который слегка прижался ногой к ее ноге.

Вышел мужчина в смокинге, Женевьева узнала в нем композитора и музыканта Вирджила Томсона. Он сел за рояль сбоку от беседки и, ударив по клавишам, заиграл какую-то современную импровизацию.

Когда Женевьева попыталась отодвинуться от Беттерсона, он еще сильнее прижался к ней.

В потрепанной шляпе с цветами из-за занавеса появилась Натали Барни, одетая как пастух, с посохом в руках, она вела за руку пастушку, свою худенькую, хрупкую любовницу, Рене Вивьен, в капоре и бесчисленных нижних юбках. Когда звуки рояля стихли, пастух встал на колени, громко декламируя по-французски нечто, что должно было начинаться как классическая греческая трагедия, и протянул руку, чтобы коснуться хорошенькой ножки пастушки.

После полуденного бокала французского белого вермута шамбери и черносмородинового ликера в кафе «Пре-о-Клер», а также после стакана свежего белого сухого вина «Сансерре», приятно охладившего ее в кафе «Селект», Женевьева почувствовала, что возродилась к жизни. Роберт сегодня приглашен на ужин, а значит, вернется домой поздно, она могла спокойно сидеть и наслаждаться приятным моментом. Гай Монтерей снова неожиданно появился в поле ее зрения, он увлеченно беседовал с двумя незнакомыми мужчинами.

– Что думаете о Монтерее? – Беттерсон проследил за ее взглядом сквозь клубы сигаретного дыма, его колено снова нашло под столом ее ногу, и ей пришлось резко отодвинуться.

– Он интересный человек.

– Мне кажется, что вы ему очень нравитесь, – заметил Беттерсон и зашелся в приступе кашля.

– Господи, с вами все в порядке? Принести воды?

Беттерсон поднес платок ко рту и вытер губы.

– Со мной все в порядке. Не согласитесь ли вы переспать со мной, Женевьева?

– О, Норман… – Неужели он пьян? Он так спокойно говорил об этом, в то время как его жена сидела в другом конце комнаты за барной стойкой в обществе его секретарши…

Он проследил за ее взглядом.

– Не обращайте внимания на Августу. Она не станет возражать. Она очень даже обрадуется этому.

До Женевьевы доходили слухи об отношениях его жены и секретарши.

– Я хочу поговорить о моей любовной лирике, – твердо произнесла она.

Его блестящие голубые глаза широко раскрылись.

– Я очень даже неплох, вы ведь знаете. Не отвергайте меня из-за болезни, она не заразна.

– Вы читали мои стихи?

– Милая, мне осталось жить всего пять лет. Когда дело касается хорошеньких женщин, я использую любую возможность. – Он снова разразился натужным кашлем.

Женевьева дождалась, пока приступ закончится, решила, что кашель станет своеобразной точкой в их разговоре. Однажды Эрнест Хемингуэй сказал, что Беттерсон «человек, отмеченный смертью». Замечание оказалось настолько удачным, что стало более знаменитым, чем сам Беттерсон. «Клеймо мертвеца» намертво приклеилось к нему.

– Норман, вы единственный, кто видел мои стихи. Ну, кроме Роберта, конечно, но он ничего не смыслит в поэзии. Мне необходимо знать… необходимо понять, выйдет ли из меня толк. Как вы считаете?

– О, я не сомневаюсь, вы великолепны. – Он снова начал вести себя непристойно.

Женевьева на мгновение закрыла глаза, но, когда она снова открыла их, выражение его лица изменилось.

– Вы очень милая девушка, Женевьева. – Беттерсон покачал головой и печально улыбнулся. – Но вся беда в том, что вы никогда никого не любили, правда? Это заметно, дорогая. Это очень заметно.

– Я понимаю.

Она вспомнила о Роберте, сделавшем ей предложение, и то, как она обдумывала свое решение, пытаясь убедить себя, что он для нее не просто средство спасения.

– Ну вот, я расстроил вас, хотя мне меньше всего этого хотелось.

Она покачала головой:

– Нисколько, мне необходимо было узнать правду.

Бар звенел от смеха, наполнялся густым туманом сигаретного дыма.

– Послушайте, Женевьева.

– Я лучше пойду домой, Норман.

– Милая. – Он накрыл ее ладонь своей рукой. – Ну почему вы не хотите попробовать написать о чем-нибудь еще? О чем-нибудь, о чем вы действительно имеете представление, о том, что вам довелось пережить.

Женевьева отдернула руку.

– Избавьте меня от своей снисходительности и опеки. Он потянулся за своим стаканом.

– Ладно, хорошо. Я буду с вами откровенен. Стихи просто ужасны, они напоминают старую засохшую еду, которую продолжают разогревать снова и снова и подают к столу. У вас есть что-нибудь еще?

– Ну… – Женевьева неохотно извлекла свой блокнот и принялась перелистывать страницы. – Я действительно считала, что любовные стихи удаются мне лучше всего, но… думаю, я могу переписать другие стихи и…

– Это все в этом блокноте? – спросил Беттерсон.

– Да.

– Тогда позвольте мне взять его. Если здесь есть что-то стоящее, я найду сам.

– О, но здесь полно набросков, я немного стесняюсь…

– Да ладно вам, оставьте это жеманство. – Он махнул рукой. Покраснев, она через стол подтолкнула к нему блокнот.

– Вы ведь сбережете его, правда? Это… очень личное.

– Конечно. – Он снова криво ухмыльнулся. – Ну а теперь давайте поговорим о журнале, хорошо?

– Не возражаете, если я присоединюсь?

Женевьева, слегка возбужденная разговором с Беттерсоном, садилась в такси на бульваре Монпарнас, напротив кафе «Селект». Обернувшись, она увидела Гая Монтерея.

– Куда вы едете? – поинтересовалась она.

– В «Шекспир и компанию».

Книжный магазин Сильвии Бич с примыкающей к нему библиотекой, расположенный на рю де Л'Одеон, представлял собой центр англо-американского литературного общества Левого берега Сены. Женевьеве стало очень любопытно, что за дела могут быть там у мужчины в светлом костюме в столь неурочный час. И хотя им было не по пути, она кивнула, приглашая его сесть в такси.

– Не могу поверить, что прошло столько лет, прежде чем я, наконец, приехал в Париж, – воскликнул он, положив руку на сиденье позади нее. – Я здесь всего несколько дней, но нигде раньше не чувствовал себя так особенно, как здесь. У меня ощущение, будто я вернулся домой.

– Я чувствую то же самое, – улыбнулась она.

– Здесь все ощущаешь гораздо острее. – Его губы приблизились к ее лицу. – Жизнь мчится стремительней и яростней. Вы так не считаете?

Она знала, что он собирается поцеловать ее и что она не станет этому сопротивляться, несмотря на то, что у нее есть муж и они находятся в общественном месте. И, господи, как было восхитительно чувствовать вкус его губ, его жар. Он протянул руку, чтобы коснуться ее груди, и она снова позволила ему. Она позволила ему запустить руку под ее пальто, под твидовый костюм-двойку, пока он не добрался до ее обнаженной плоти. Она жаждала отдаться неистовому порыву. Она хотела, чтобы он касался ее разгоряченного тела и целовал ее прямо в такси, пока они мчались по городским улицам. Автомобиль пробирался по запруженным транспортом улицам; испытывая легкое головокружение от алкоголя, она просто желала отдаться во власть мгновения и плыть по воле волн. Все происходящее казалось ей нереальным и походило на сон.

Такси подъехало к зданию, в котором располагался «Шекспир и компания». Они вышли, Монтерей расплатился с таксистом.

– Сильвия сказала, что пару ночей я могу переночевать в квартире над магазином, – объяснил он. – Пока не устроюсь достойным образом, ну, вы меня понимаете.

Прохладный вечерний воздух взбодрил ее, теперь она чувствовала себя не так уверенно. Женевьева провела рукой по губам, стирая остатки смазанной помады, он рылся в карманах в поисках ключей.

– Мне казалось, они были где-то здесь…

Похоже, это будет продолжаться вечность. Ее била дрожь. Наконец, он обернулся к ней и пожал плечами.

– Должно быть, я потерял их.

– Возможно, нам следует перейти улицу и постучаться в соседний дом. Сильвия наверняка там.

– Нет, она уехала вместе с Эдриэнн. Мне остается только проникнуть в квартиру через окно.

– Вы шутите.

Он упер руки в бока и взглянул на окно первого этажа.

– Думаю, это не составит особого труда. Я вскарабкаюсь по вывеске.

Такси уже уехало. Алкогольные пары постепенно рассеивались. Он поплевал на руки и цепко ухватился за раму, поставив ногу на карниз.

– Надеюсь, вы смотрите, – крикнул вниз. – Так я выгляжу особенно эффектно. – Он ухватился за вывеску, которая свисала с железного крюка как раз над дверью, на одной стороне было написано название магазина, на другой красовалось изображение самого Шекспира. Когда Монтерей рванулся вверх, крюк угрожающе прогнулся и заскрипел, Женевьева тихо вскрикнула и закрыла глаза.

– Смотрите, не отвлекайтесь, – раздался его голос, словно у него на затылке были глаза и он мог следить за ее реакцией.

Женевьева посмотрела сквозь пальцы и увидела, что он уже забрался на козырек магазина и медленно подбирается к балкону. Теперь она могла вздохнуть спокойно. Несколько секунд спустя он был уже в безопасности и возился с оконным шпингалетом.

– Подождите, сейчас я спущусь и открою дверь.

Стоило им войти внутрь, все изменилось в лучшую сторону. Женевьеве раньше не доводилось здесь бывать, хотя в магазинчике, расположенном этажом ниже, она оказывалась не раз. Здесь было очень уютно, в углу стояли односпальная кровать, кресло, стол и два деревянных стула, а в небольшом закутке располагалась крошечная кухонька. Оттуда выходили две двери.

– Идеальное для меня место, – заметил Монтерей. – Здесь есть все, что может понадобиться человеку, а внизу достаточно книг, чтобы хватило до конца жизни.

Он извлек из кармана пиджака небольшую флягу, а затем принялся рыться в буфете в поисках стаканов.

– Вот так. – Сказал он и наполнил стаканы.

Женевьева сделала глоток, чувствуя, как тягучая жидкость обожгла горло, и обрадовалась возвратившемуся опьянению. Она с любопытством посмотрела на кровать, как вдруг он подошел к ней сзади и принялся целовать ее шею. Она позволила его рукам ласкать свое тело, свои ноги. Когда он запустил руки ей под платье, она глубоко вздохнула. Что она делает?

– Тебе ведь нравится, правда? – прошептал он. – Тебе понравится еще больше.

Она почти слышала дразнящий голос Лулу: «В супружеской постели было так восхитительно, правда?»

В голове мелькнула смутная мысль: пора уходить! – но она уже изогнулась навстречу ему, держась за край стола, чтобы сохранить равновесие.

Женевьева вспомнила о привычном стуке Роберта в дверь ее спальни. О его ритуалах – предварительном, промежуточном, последующем.

Женевьева изо всех сил прижималась к Монтерею. Пусть это произойдет.

Вся беда в том, что ты никогда никого не любила, правда? Это очень заметно, милая.

Она почти теряла рассудок, желая, чтобы это произошло. Похоже, с ним происходило нечто похожее. Она не успела как следует разглядеть его лица, когда он резко вошел в нее. Она должна была опереться о стол, который стал двигаться вперед, деревянные половицы скрипели в такт их движениям. На самом деле пол скрипел сильнее, заглушая стоны Женевьевы. Дело вовсе не в том, что она не была возбуждена. Она наслаждалась запретной природой страсти, своей собственной порочностью. И чем больше боли это причиняло, тем сильнее ей нравилось.

Когда все закончилось, он принялся стягивать с нее одежду, путаясь в застежках.

– Тебе не кажется, что ты ошибся? – спросила она. – Разве не принято раздеваться в начале?

– Ты считаешь, что мы уже закончили? – поинтересовался он.

На этот раз их обнаженные тела сплелись на постели. Пальцы ласкали кожу легкими прикосновениями, они были не в силах отвести друг от друга взгляда, томились в мучительно-сладких поцелуях. Это был долгий и чувственный секс.

А после, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на крошечной кровати, ее вдруг охватила не поддающаяся контролю дрожь.

– Ты необычная, ты знаешь об этом? – У него был изумленный, несколько отрешенный взгляд, словно кружилась голова.

– Правда? – Во второй раз ее проняло. Сначала, понятно, это была всего лишь страсть. Но все равно они занимались «любовью без любви». В чем же дело?

– Эй, да ты замерзла. – Он плеснул немного виски в ее стакан. – Это поможет тебе согреться.

– Мне не холодно. – Она все равно поднесла к губам стакан. – Я боюсь.

– Чего?

– Того, что сделала. Того, что это означает.

– Это может означать все, чего ты сама пожелаешь. – Он поцеловал ее в плечо. – Моя сладкая девочка.

Ты сладкая, сладкая девочка…

– Я говорю о своем браке.

Он сделал большой глоток прямо из фляжки, и она вдруг заметила татуировку у него на руке.

– Можно мне посмотреть? Это был череп. Черный череп.

– Я сделал ее в Северной Африке. Это часть договора.

– Что это за договор?

– Договор со смертью.

Какая-то ее часть сгорала от любопытства, желала узнать больше, но другая, более разумная, не хотела больше ничего слышать. Это было слишком страшно. Он снова предложил ей фляжку, но она покачала головой. Ей больше не хотелось виски. Его запах чувствовался в его дыхании, на ее коже, там, где он целовал ее и ласкал языком. Чтобы немного освежиться, Женевьева решила выпить воды. Она перелезла через него и выбралась из постели, чувствуя себя неловко, понимала, что он наблюдает за ней, пока она втискивается в свою рубашку из китайского шелка с кружевным подолом, а затем натягивает на себя свой до нелепости строгий, измятый костюм.

Кран в кухне резко заскрипел, ржавая вода потекла тонкой струйкой, но Женевьева с жадностью осушила стакан.

– Ванная здесь? – Она взялась за ручку одной из дверей.

– Да, – лениво откликнулся он.

Но это оказался чулан. Она подергала другую дверь, чувствуя себя ужасно неловко.

Пока умывалась и поспешно подправляла макияж, до нее донеслись его слова:

– Ты читала мои стихи? Это своего рода метафизика, нечто недоступное простому восприятию, но все-таки я еще не достиг совершенства. Мне никак не удается достичь необходимого состояния, в котором только и возможно осветить истину. Опиум помогает, но этого мало. Ты пробовала опиум?

– Нет, – отозвалась она. Ее лицо в зеркале выглядело довольно глупо. Она с тоской вспомнила о Роберте. Он уже наверняка вернулся со своего ужина и сейчас сидел со своими любимыми газетами – New York Times, Boston Cronicle, Le Monde – и сигарой, в домашних тапочках, держа на коленях чашку кофе или потягивая виски. Сейчас ей отчаянно захотелось оказаться дома рядом с ним, уютно свернуться калачиком на своей кушетке в виде пироги. Она желала, чтобы все было как прежде.

Хотя вполне возможно, что муж еще не вернулся домой. Если она поедет домой прямо сейчас, то успеет принять ванну и смыть с себя дым сигарет, виски, пот.

– Ты глупая девчонка, – прошептала она, обращаясь к своему запотевшему отражению в зеркале.

– Я жду не дождусь, когда познакомлюсь с Сильвией, – послышался голос Монтерея.

Она нахмурилась.

– Но… – Ведь это квартира Сильвии. Над магазином Сильвии. Он наверняка встречался с ней раньше. По крайней мере, должен был.

Она вспомнила, как Монтерей стоял на тротуаре, без ключей, а затем бодро карабкался в окно. Он не знал, где находится ванная.

– О господи!

Выйдя из ванной с притворной улыбкой на губах, она обнаружила, что его нет в комнате.

– Гай? – И куда он подевался?

Повинуясь инстинкту самосохранения, она быстро схватила с пола пиджак его светлого костюма. Тот же инстинкт приказал порыться в его карманах, добравшись до внутреннего кармана, Женевьева обнаружила в нем… тяжелый металлический предмет, известный любому человеку, хотя ранее ей и не доводилось держать в руках огнестрельного оружия.

Сердце гулко стучало в груди, она едва не выронила пистолет, но сумела вовремя взять себя в руки, засунула его в карман и осторожно положила пиджак на прежнее место. Затем принялась молча искать свои разбросанные повсюду вещи.

Необходимо было как можно быстрее выбираться отсюда. Но он наверняка внизу, в магазине, бродит обнаженный среди книг. Как ей пройти незамеченной?

– Гай? – Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал беспечно. – Где ты?

– Я здесь. – Голос доносился не снизу.

– Что ты делаешь, Гай?

– Я размышляю. В моей голове созрело стихотворение, я пытаюсь выпустить его наружу. Как замечательно думается в маленьких, тесных и темных местах.

Он притаился в чулане.

Женевьева молниеносно выскочила из квартиры и ринулась вниз по лестнице.

– Женевьева? – донесся до нее далекий голос, пока она бежала через магазин, а затем боролась с задвижкой на двери. – Ты не хочешь послушать мое стихотворение? Оно чертовски удачно получилось.