Текст книги "Витражи. Сборник рассказов"

Гримбар вернулся в своё кресло, налил себе вина. Нет спору – ему нанесена обида, но тем тяжелее, что свидетелей нет, и подобного полусвятошу-полуофицера не призовёшь к ответу. Выход только один – ждать. Подниматься выше и ждать, когда сможешь отплатить за обиду.

* * *

В ту эпоху предпочтение в оружии пока ещё отдавалось мечу и его видам перед длинноствольными тяжеловесными пищалями, аркебузами и ручницами. Падение рыцарского сословия привело к тому, что меч из ограниченного употребления перешёл в руки простых пехотинцев, кавалеристов, артиллеристов, моряков… Всякий уважающий себя купец или ремесленник предпочитал повесить на пояс меч, а то и пару кинжалов подлиннее. Появились люди, предпочитавшие кутаться в серо-коричневые плащи с капюшонами, или закрывавшие лицо шляпами и повязками – таких по внешнему сходству с известной птицей и её образом жизни называли сычами. Они охотно продавали свой меч подороже или вставали на службу к появившейся ещё при Филиппе Благочестивом тайной полиции. Эти «рыцари» слыли не имеющими ни чести, ни совести.

Но были и другие, их называли ещё вольными кавалерами или кавалерами дороги, ещё «скименами» (львятами). Они водили дружбу с купцами и моряками, помогали крестьянам и фермерам. Кавалеров дороги можно было видеть и на корабле, идущем в Западные или Южные моря, и в охране купеческих караванов, идущих через горы в боралистанские степи, Бакрию, леса Черной Рыси, другие страны. В отличие от сычей вольный кавалер ни за какое золото не согласился бы убить человека, он мог согрешить излишним вниманием к вдовушке или девице, разорением погреба в трактире. Взять чужое считалось у кавалеров бесчестьем, но каждый клан или «товарищество» имел в заброшенных замках или пещерах свои схроны и клады, и каждый мог воспользоваться ими, как Фарреш в уже описанном случае. За смертоубийство в пьяном угаре или по неосторожности, без причины кавалера казнили свои же – живьём закапывали в яму, поверх него ставили гроб с убитым. Таковой кавалер мог стать контрабандистом, обыкновенным солдатом, но откровенный разбой претил благородной натуре и неписаному кодексу.

Настоящие разбойники, грабители и другие «работники ночи» соблюдали старый обычай и держались особо от сычей или «бьющих без промаха», и вольных кавалеров, «бьющих весело».

* * *

Только рассвело, когда Фарреш выехал в дорогу – до Рабанкауна всего день пути, а охотничий домик барона наверняка покажется раньше. Орасио предупредил Кемвриха, чтобы тот позаботился о девушке и постарался её занять. День туда, день там, день обратно – трёх дней достаточно, а если задержаться, то из охотника-одиночки он рискует стать дичью-одиночкой. Подобного ему не хотелось.

К концу дня нужный домик нашёлся. Слава Богу, он ещё и оказался пуст – значит, Орасио опередил противника на шаг. Это уже хорошо. Закрыв дверь, он расположился в уголке за холодным очагом, завернулся в плащ и провалился в тревожный чуткий сон.

…И также внезапно из него вынырнул – за окном всё было покрыто мелким снегом, лежать было очень холодно. Отчетливо слышались шаги. Он прислушался – двое верхами, сравнительно далеко отсюда. Поискал глазами, нашел крупную щепку и зажал зубами – чтобы те не стучали друг об друга. Вышел из домика. Проверил кинжал и меч – вынимаются легко. Посмотрел пистолет, запалил фитиль, чтобы тот тлел. Забил пули в оба ствола и осторожно засыпал порох.

Двое всадников оказались слугами и ехали прямо к домику.

– Ох, чую, будет сегодня охота, – сказал один.

– На оленя или на лань? – хохотнул другой.

– Там увидим.

Слуги скрылись за деревьями. Фарреш спрыгнул с коня и осторожно пошел вперёд. Ему посчастливилось – барон спокойно ехал один и дремал в седле. Удар камешка о кирасу заставил его подскочить и открыть глаза. Шагах в двадцати от него стоял человек с пистолетом наизготовку.

– Доброй охоты тебе не желаю, гиена, – нараспев сказал одноглазый человек с пистолетом. – Спешивайся, если тебе дорога честь.

– Я не знаю тебя, – ответил ему барон. – Судя по приветствию, ты из «скименов»? Я не имел с вами дела.

– Ты не имел дела, ты просто сначала ложно обвинил более двух сотен наших в помощи бунтовщикам, а потом решил продать нас в рабство потомкам Черной Рыси. Ты переусердствовал в своей службе королю и забыл о родине, барон.

Барон дёрнул было пистолет из седельной кобуры, но моментально нож воткнулся в его правую руку. Гримбар еле удержался, чтобы не зарычать и не застонать от боли, лишь скривился.

Как назло, из слуг и солдат в округе поблизости было всего двое. Пока услышат выстрел, пока прибегут… Барон сжал зубы, сползая с коня. Он взялся было за меч, но рука не слушалась.

– Ты видишь, я уже ранен. Дай мне уйти.

– Кирасу снимай, – потребовал одноглазый. – Иначе стреляю.

– На выстрел сбегутся слуги, их здесь около сорока.

– У меня лошадь поблизости, я успею уехать.

Барон начал расстёгивать левой рукой плащ и ремни кирасы. Воспользовавшись секундой, из чехла рядом с седлом той же левой достал кинжал и метнул в одноглазого.

Выстрел оглушительно разнёсся по округе, испугав утренних пташек, а пару мгновений спустя раздался второй. Одна пуля пробила лоб, вторая – горло. Фарреш подошёл к баронскому коню и переложил пистолеты из седельных сумок себе за пояс.

– Доброй дороги, господин барон. Ваша охота закончилась.

…Поздним вечером того же дня он въехал на гостиничный двор. Войдя в зал, мужчина с удивлением увидел, как навстречу ему из-за стола бросилась Элиона:

– Орасио, где вы были?! Я переживала за вас.

– Не стоило. Пришлось, конечно, поездить по делам, но всё хорошо, – он встретил взгляд Кемвриха. – С делами покончено, теперь можно и отдохнуть.

Дверь распахнулась, и в зал вошли пожилой помещик в дорожном кафтане и молодой человек в желтом офицерском мундире. Элиона бросилась к ним:

– Дядя Бриан! Михаллин! Как вы здесь?

– А мы тебя уж, считай, второй или третий день ищем, – ответил весело офицер.

Орасио невольно поймал себя на чувстве досады. Или разочарования? Впрочем, он сделал всё, что нужно, теперь же надо просто отдохнуть. Подняться на второй этаж и лечь на уже знакомый за несколько лет топчан. А благородная дева пусть и дальше обнимается с этим своим офицером.

Анна Эш

Родной

Да он и не дед им вовсе был. Он просто был другим мужем бабушки – так говорила Антоша. А настоящий дед погиб на фронте. А этот не родной. И им, Витальке и Польке он был «нет никто». И нечего к нему лезть, вон он как кашляет.

Они обе, и бабушка Полина, и мама Антоша, за что-то сердились на него. А дед Иван был добродушный весельчак: всегда курил через мундштук, всегда был «под шафэ», но почти никогда не бывал пьян. Разве что на 9 мая. И ещё один день в году, но тогда он был «хмуро пьяный». И даже Антоша боялась к нему подходить. У него было очень много наград, но надевал он их редко. Скромный и непритязательный в жизни, он работал токарем на заводе, в единственном цехе, который был не в «зоне», как все называли завод, огороженный забором, прямо в центре города, а «на воле», и от дома недалеко.

– А то за этим забором, как в плену! – говорил дед, хотя в плен не попадал.

Внуков, которые ему и «нет никто», любил и баловал. Единственное требование, которое он предъявлял спасённой им Родине – это чтобы Польке и Витальке к новому году самые лучшие подарки давали. Он мог даже «медалями потрясти». Он сам так говорил:

– Я – говорит, – и начальнику своему сказал, спокойно, без ругани, ты, мол, чего, рожа зажравшаяся, детишкам конфетков зажал? Ну, и что, что они мне не родные? Так, чать, живём-то под одной крышей, – говорит, – Детишков побаловать не заслужил я что ли? Надо, так я и орденами-медалями потрясти могу. Для детишков-то. Тока я потом тогда возьму дубину да твою хрячью морду под тульский пряник распишу, – беззлобно обещал дед.

Он вообще очень добрый был. Начальник, видимо, находил доводы деда очень убедительными, и Виталька с Полькой получали заветные горкомовские подарки. Ну и ещё он Витальке «мелочишку» подкидывал, только так, чтобы мать с бабкой не знали. Но Виталька с детства смышленый был, он бы и так ничего не сказал, ибо конфискуют, да и деду влетит. Называл его дед «эх, голова садова» и «герой—голова с дырой». А Польке, ну, что девчонке надо? Бантики да эти, как их, он всегда забывал, как они называются, и говорил «ну, эти» – прищепки для волос да иногда игрушки какие.

А ещё он привил им вечную любовь к астраханским арбузам, которые они оба до сих пор обожают. И один арбуз дед обязательно хранил до самого Полькиного дня рождения – аж до середины ноября! И ведь удавалось! Антоше надо отдать должное, она эту традицию надолго потом сохранила, за что Полька смотрела на неё влюблёнными глазами и готова была простить все обиды.

Но если бабушка или Антоша заставали деда «сюсюкающего» с детьми, доставалось всем троим. Особенно Польке, которая всегда норовила к деду на колени забраться, от бабушки:

– Иди, мойся, теперь ты грязная! – с вечно брезгливым видом говорила она.

Она за что-то обижалась на деда, и Полька подумала как-то, что бабушке обидно, что он ей, Польке, дарит «прищепки для волос», а бабушке нет. Ведь у бабушки очень красивые и густые волосы, а у Польки две вечно лохматые косички, как у Пеппи Длинный Чулок. И она честно отдала бабушке всё своё богатство с просьбой не сердиться на деда. Потом, когда шум улёгся, отец подошёл к ней и сказал тихонечко, на ушко:

– Мазурка, в следующий раз, когда тебе захочется исповедоваться, ты сначала мне скажи, ладно?

А Антоша в ужасе говорила:

– Это же мещанство! Все эти финтифлюшки! Да, что из неё вырастет, если с детства к таким вещам приучать!? Да ещё от чужого мужика!

Бабушка одобрительно кивала, поддерживая её. Отец пытался заступиться за дочь и тестя:

– Он ей дед, ну ты чего уже!

Но Антоша была непреклонна. Какое-то время спустя дед вышел на кухню, где Полька рисовала за кухонным столом под руководством отца, и, потрепав её за голову, протянул руку зятю, пожал и сказал:

– Хорошая девка получилась, искренняя, только трудно ей будет.

Когда бабушка умерла, это случилось в апреле, Польке было 7 лет, а Витальке около 9, дед как-то сразу захворал и надолго лёг в больницу. Потом, когда выписался, было уже лето, он жил на даче. Дом там был приспособлен для жилья, но он не был обжитым, хотя соседи через стенку и жили там круглый год. Когда-то это был посёлок «Алтай», но со временем все разъехались по квартирам, а эти участки стали дачами. Лето он перекантовался там, а потом вдруг… женился. Антоша с презрением высказалась:

– Недолго траур носил, а мама с ним всю жизнь мучилась!

На что муж ей тихо заметил:

– Он же просто квартиру освободил, чтобы нам не мешать.

– Как же, ему просто там пить удобнее, той-то бабке всё равно. Я в больницу к нему сколько бегала, а у него уже поди-ка шашни были, тьфу, – не унималась Антоша.

Отец засмеялся:

– Он и здесь никого не спрашивал, пить ему или нет. Вы же запилили его, что он живёт чуть не на иждивении, чтобы детей не трогал, он им нет никто. А Полька-то вон как к нему липнет. Да и Виталик про войну любит слушать. А в больницу он лёг, чтобы тебя не видеть. Сколько его помню, он не то, что к врачу, он таблетки-то у тебя ни одной не спросил, а тут вдруг его обследоваться приспичило. Ты, вроде, умная, а под носом у себя ничего не видишь – и добил, тихонько добавив, – А квартиру-то ему как ветерану дали и телефон провели.

Антоша взвилась, даже чуть не закричала:

– А ты думаешь, мне бы не дали?! У меня наград тоже достаточно и медали есть! Не военные, конечно, ну и что. А ты бы молчал, вот тебе бы точно не дали. Ты и свою-то пропил.

– А что ж не дали-то? – Владимир Гаврилович редко перечил жене, но иногда и его терпение лопалось. – А дом я не пропил, а Вальке оставил, она же сиротой осталась. Да и замуж она когда выходила, им с Андреем жить негде было. А я холостой был. И вообще жениться не собирался. Да вот встретил женщину-мечту.

Вспомнив резко и неожиданно родину, где он не был с момента переезда сюда, сестру, молодость, успех, сцену, потом свадьбу с любимой Антошей… Потом она сказала, что игры закончились и пора браться за ум. На творчество был наложен запрет. А работа в секретариате комсомола – ерунда. Это же комсомол. Тоже игры, а если бы в партии – это другое дело. Но такие партии не нужны. Володю как несмышлёныша определили на завод мастером, лишили права слова и они «зажили, как люди»… «Эх, ты, знать бы… А что толку, дед вон всю жизнь свой „айсберг“ растопить пытается, а она только кривится. В кого Антоше-то любящей быть, если мать такая? Полька, Полька – отдушина, осколок рая, маленький, толстый, глазастый комок. У неё вечно и смех и слёзы одним фонтаном срываются. Эх, если бы мать её любить умела, поломает она её. Та ведь, дурочка, вся нараспашку, хитрости, ну, хоть бы чуток! А сам… Ну, что он! Жалкий неудачник, обломок. Виталька, тот другой. Молчун, ну, может, оно и лучше». А вслух утвердительно сказал:

– Я бы тоже так сделал. Не суди его, Тоня. Он прав.

Тесть ему не мешал, и даже жаль было, что он уходит, но Владимир Гаврилович просто знал чуть больше, чем думала Антоша, и поэтому понимал и в глубине души поддерживал деда.

Что-то заставило разошедшуюся было не на шутку Антонину Витольдовну замолчать. Муж редко называл её просто по имени. Он однажды будто провёл черту, обратился к ней по имени-отчеству и – пошло. Не от избытка уважения, а просто понял, насколько она ему чужая, хотя и любил он её, но чужая. И никогда родной не была. Как мать у него умерла, так ни разу больше тепла душевного он ни от кого и не увидел. Полька не грела. Она обжигала, он понимал – его суть переняла. Ох, и наломает дров девка, если его дорогой её понесёт. Нет, нельзя ей всё это творчество прививать, подальше, Поля, подальше оттуда. Маму слушайся, она умная, она всё знает. Он всегда ей это внушал, как мама сказала, так и делай. И Полька делала, честно и от всей души, как и всё, что делала. Единственное, что она с детства не понимала, что и зачем она делает. И почему она должна делать то, что ей велят, а то, что интересно, ей нравится и, главное, у неё получается – нельзя, потому что это плохо. Но она не спорила, она делала. Мама ей всегда говорила:

– Ты не думай, а иди и делай. Думальщица нашлась! Умела б думать-то ещё!

И тут же пускалась на отца спокойно, тихо, флегматично:

– Ты всё со своими концертами да праздниками. Вот и она дурная растёт.

А деда решено было отпустить. Но только с тем, что он признает, что он плохой, потому что так быстро забыл «маму». И что бы к детям ни шагу. Иван Тимофеевич подписался бы под собственным расстрелом, только бы не оставаться с падчерицей под одной крышей. Они никогда не ругались. Просто, наверное, когда-то поняли друг друга и на дух не переносили. Дед ушёл к «той бабке», Полька её возненавидела сразу, а «той бабке» было начихать на них на всех. Кажется, что и на деда тоже.

– Она рассчитывает на его пенсию, зарплату и сберкнижку, – говорила Антоша. – А он поди-ка решил, что на него позарилась, тоже мне слиток золота!

Дед работал почти до последнего, да и пенсия у него была «геройская». Но дед не зря слыл весельчаком, он обидел сразу обеих. И ту бабку, и Антошу. Антоша была принципиально, по-партийному не меркантильная, а та бабка принципиально меркантильная. Поговаривали, что она, эта бабка, специально подбирает вдовых, переводит на себя их сбережения и спроваживает на тот свет. Правда или нет, но Иван Тимофеевич был у неё уже пятый муж. А предыдущих четверых она действительно схоронила. Полька только один раз была у неё дома и видела на стене портреты каких-то дедов. Их было четыре. Она спросила, кто они, а дед засмеялся и сказал, что это его счастливые предшественники и что его скоро рядом с ними повесят. При этом он взял пустую рамку для большой фотографии со стола и засунул туда голову, смешно высунув язык. Полька засмеялась, а глаза у деда стали грустными-грустными:

– Ты на бабку очень похожа, – сказал он ей тогда.

Так вот, он взял, и все сбережения оставил Антоше. А той бабке 50 рублей завещал, чтоб поминки на полгода ему сделала. Антоше-то деньги, конечно, не помешают, детей-то двое. Да вот главного, что ей и её матери важнее всех денег было, лишил. Не посетуешь на неблагодарность. И несчастной не прикинешься. И одинокой, и беспомощной. Иначе бы Антоша и заплакать на его похоронах не смогла, а тут в три ручья. От такой обиды. И после смерти уел их обеих скромный, непритязательный весельчак, орденоносец гвардии сержант Смирнов Иван Тимофеевич. А зятю он так и сказал, что Антоша, хоть и сухарь, как и её мать, лёд в сердце которой он так и не сумел растопить, но деньгами сумеет распорядиться, да и не чужие ведь они ему. Зять по достоинству оценил последнюю шутку тестя.

Свою Полину Иван Тимофеевич любил ещё до того, как она вышла замуж за Витольда, отца Антонины, его двоюродного брата, они все родом были из одного посёлка. Он первым сделал ей предложение, но Витольд буквально свёл с ума Полину офицерским мундиром, когда приехал в отпуск к родителям. Он был военным. И она вышла за него. Без раздумий, бегом прямо: чуть позвал, она и схватилась за ним. Потом началась война, и Витольд не вернулся с фронта. А дед так и не женился. После войны он разыскал Полину с семьёй, он знал про Витольда. И она знала. Какое-то время спустя они стали жить вместе, но Полина так и не смогла забыть первого мужа. И простить, но мстила почему-то всю жизнь любившему её Ивану. Уже взрослыми Виталий и Полина узнали «страшную семейную тайну», что их родной дед Витольд не погиб на фронте, а встретил другую женщину и с фронта уехал с ней. Полька по доброте душевной тут же оправдала Витольда, сказав, что ему, наверное, просто по ошибке сообщили, что его настоящая семья погибла, – ведь тогда такое случалось, война же! – и он так и думал, иначе бы он ни за что не женился на другой. Брат как всегда ещё с детства посмотрел на неё удручённо и сказал:

– Глупая ты, Полька, – и, помолчав, добавил, – но добрая.

Но тогда они ничего этого не знали. И с дедом Полька продолжала встречаться на улице, где она нередко поджидала его как бы случайно у цеха. Она боялась жутко, что кто-нибудь увидит. Мама ведь запретила, ну, гулять же можно было по этой улице, убеждала сама себя Полька, но страх не проходил. А потом они с Виталькой, не сговариваясь, там как-то столкнулись. И как два завзятых партизана договорились:

– Давай, – сказал Виталька, – по очереди там гулять, ага?

Полька, никогда не отличавшаяся большой сообразительностью, вдруг поняла сразу:

– Давай! Только… – она взмокла от волнения и усердия. – А маме скажем, что мы тут просто гуляем?

Виталька с унынием посмотрел на сестрёнку:

– Зачем? – и, подумав, важно добавил, поправив очки, совсем, как мама. – Она так много работает, устаёт. Зачем ей знать, где мы гуляем? Здесь же недалеко от дома. Она не заругает.

Полька с облегчением вздохнула, Виталька он умный, отличник, рисует лучше всех в классе и поёт солистом в хоре в музыкалке. И в очках. Все в очках. У папы тоже есть очки. Он, правда, не всегда их носит, они у него особенные. Не «для всегда», а чтобы читать «на один с плюсом». Он, когда их ищет, всё время говорит:

– Господи, свой единственный плюс, и тот потерял. И как вы, Антонина Витольдовна, терпите меня без единого плюса?

А у неё, у Польки, даже очков нет. Это потому что она не отличница и вообще, она бы их сразу потеряла бы или сломала, у неё вечно всё так, а Виталька умный, раз он сказал, значит всё правильно.

Так они и бегали к деду по очереди. Полька всё время приглашала его в гости, но он как-то сказал, что живым порога не переступит. Она заплакала тогда, не поняла сразу, побежала брату жаловаться. Виталька махнул на неё рукой и с видом знатока сказал:

– Глупая ты, Полька.

А Полька не зря испугалась тогда, предчувствовала, может. Через несколько лет дед умер и хоронили его от них, потому что квартира-то его. Польке тогда уже почти 14 было, а Виталик совсем взрослый. Высокий, красивый, говорил басом, на гитаре здорово играл и пел, но уже не в школьном хоре, а сам, один. А когда они разбирали дедовы награды и укладывали их на красную не очень большую подушечку, которую Полька умудрилась сама сшить, Виталька вдруг заплакал, совсем как маленький и прямо при ней. Ей сначала неловко стало, не по себе, она не знала, куда глаза деть и с перепугу даже сама заплакать забыла. Он давно уже «прятал слёзы», мама ругала, нельзя – взрослый уже! И он, если не мог сдержать их, резко отворачивался и уходил в свою комнату, хлопал дверью, обязательно сшибал ногой стул и что-то смахивал со стола.

Полька понимала – Виталька плачет. И боялась. Она вообще много чего боялась и ещё больше боялась, что кто-нибудь узнает, что она боится. А тут брат сидел на полу, уткнувшись лицом в согнутые колени, руками прижимая дедовы награды к груди, и плакал, как маленький, вздрагивая плечами и размазывая слёзы по лицу. Полька тоже заплакала, но тихонько, скорее за компанию.

Потом Виталька, немного успокоившись, спросил:

– А ты знаешь, что дед нам не родной был?

Полька слышала это сто раз, но не понимала этого и задумываться не хотела. Она любила деда и считала его родным. Она обиженно надула губы и тихо, но упрямо сказала:

– Родной.

Теперь настоящие слёзы закипели у неё на глазах. Ну, Виталька, брат тоже мне, она не ожидала от него такого предательства! Но Виталька будто понял её чувства – он всегда понимал, что творится у неё в душе как-то молча и без лишних слов.

– Нет, Полинк, ты не обижайся! Я же не со зла так говорю. Я тоже его всегда любил. – у него опять дрогнул голос и скривились губы.

Полька, тоже сидевшая на полу поджав коленки, придвинулась ближе к брату и уткнулась лбом ему в плечо. Он неловко по-мальчишески погладил её теперь уже коротко стриженую голову и сказал:

– Ты только не реви, ладно? Вот смотри. У нас отца как зовут?

Полька от удивления раскрыла рот и выдохнула:

– Владимир Гаврилович Падеров.

Виталька засмеялся – у неё было смешное и глупое выражение лица, как в детстве.

– Правильно, Владимир. И мы с тобой по отчеству – Владимировичи, так?

Полька начала смутно о чём-то догадываться.

– А деда как звать?

– Иван Тимофеевич.

– Ну, а маму?

– Антонина Витольдовна.

– Понятно, – догадалась Полька, – значит, он нам двоюродный дед? – и, как всегда, сказав видимую глупость, она случайно угадала.

Виталик обречённо вздохнул:

– Глупая, ты Полька. Он просто второй муж маминой мамы. А её настоящий муж – Витольд Вячеславович – погиб на фронте и мы его никогда не видели. Виталик задумался и через какое-то время утвердительно сказал:

– Ну и что. А мне этот родной.

Полька облегчённо вздохнула – хорошо, когда рядом есть кто-то, кто разделяет твои мысли.

– И мне. Только давай маме не будем говорить.

Полька до этого слышала, как Антоша выговаривала отцу, что мол, по родной бабушке она так не плакала, а по чужому мужику ревёт, потому что бестолковая, и она, Антоша, знала, что ничего путёвого из неё не вырастет. На что отец вдруг резко ответил:

– А ты знаешь, я всё ждал тогда, когда же твоя мать из гроба встанет, чтобы всем гадостей наговорить! Мол, не так стоите, не стройно плачете. Трудно ей, наверное, молча-то лежать было!

Антоша от неожиданности захлебнулась обидой и молча ушла в комнату. Отец пошёл за ней, и Полька услышала ещё обрывок фразы:

– Ну, прости, прости, погорячился. Просто, дед добрый был, ласковый, а вы же ей сроду слова доброго не сказали, всё характер воспитываете. Вот…

Потом кто-то зашёл к ним домой и родители отвлеклись, поэтому Полька не знала, чем закончился их разговор. Но у неё есть Виталька и он тоже считает деда родным, и ей стало тепло. И они, вытянувшись на полу во весь рост, начали раскладывать дедовы награды на подушечку. Виталька рассказывал Польке истории, связанные с орденами и медалями, которые слышал от деда, а она, уложив голову себе на руки, представляла, как дед в одиночку бьёт фашистов, их много вокруг, а дед один, и тут она, Полька, прибегает и расписывает их хрячьи морды под тульский пряник. Потом они все куда-то летели. Было светло и очень много цветов, откуда-то взялся папа, он, наверное, тоже прибежал деду помочь, он очень легко подхватил её на руки и сказал:

– Ну, бегемотик мой любимый, баиньки поехали?

Разбудили Польку на следующее утро пораньше. Виталька важно и хмуро сказал:

– Вставай, деда скоро привезут, —и, отвернувшись к окошку, глухо добавил, – А дед слово своё сдержал. Помнишь, он сказал тогда, что живым порога нашего не переступит…

На процессии Виталька и Полька шли рядом, самыми первыми. Вдвоём. У Витальки была подушечка с наградами деда, а у Польки – его портрет с траурной каймой. Вообще-то первой должна была идти Полька, но Антоша сказала, что если её пустить вперёд, то они всей скорбной процессией уйдут вслед за ней куда угодно, но только не на кладбище.

Через неделю у Польки был день рождения. Его не отмечали, потому что был траур по деду, да и настроения не было никакого. Но вечером, когда мама и папа пришли с работы, решили просто всей семьёй «попить чайку». Польку попросили выйти из комнаты, и пока родители с Виталькой о чём-то перешёптывались, она пыталась мысленно угадать, какую книгу ей подарят. Когда её позвали, она ахнула. На столе красовался огромный полосатый астраханский арбуз. Виталька с отцом сияли, как два медных таза, Полька завизжала от счастья с криком:

– Это от деда?

А Антоша вдруг неожиданно мягким голосом сказала:

– От деда, доченька, от деда. С днём рождения, Полинка!

Полька искоса посмотрела на мать, потом широко ей улыбнулась и подумала: «А она добрая, моя Антоша!», а вслух добавила:

– Спасибо, ма!