Текст книги "Ненагляда"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В НЕЗАПАМЯТНЫЕ ВРЕМЕНА…

НЕНАГЛЯДА

Весь день в богатом деревенском доме шумела свадьба. Нанятые музыканты, не жалея сил, старались показать все возможности нехитрых самодельных инструментов. Поднимали заздравные кубки гости, желая новобрачным долгой и счастливой жизни. На столах почти не осталось свободного места: столько приготовлено было для великого торжества разнообразных закусок. А как смолкали инструменты в руках музыкантов – вступал хор на несколько голосов: по древнему обычаю весь день пели-славили жениха и невесту специально приглашенные мастерицы.

К вечеру распробовавшие старое терпкое вино и сладкую вишнёвую наливку гости осмелели, начали с усмешками переглядываться, а кто-то и хихикал потихоньку в кулак. Особенно веселились селяне, когда в очередных песнях свадебных слышали о молодом да удалом соколе-женихе. Меньше всего пузатый Быхан, шагнувший годами за седьмой десяток, похож был на птицу-сокола.

– А женишок-то хоть куда! – шептались ехидные гостьи.

– Да что он делать с молодой женой собрался, дурень старый?

– Её счастье, что хоть такой подвернулся, бесприданнице-то!

Сколько взглядов насмешливых да завистливых на невесту было в тот день брошено – не сосчитать! Прекрасна и свежа, как наливное яблочко, была юная Ненагляда. Тяжёлые русые косы ниспадали из-под свадебного убора почти до земли, взгляд синих, глубоких и прозрачных, как горные озёра, глаз был скромен и застенчив, на чуть приоткрытых губах Ненагляды играла тихая улыбка. Но вот встретилась невеста взглядом с черноволосым Бутко, племянником жениха. Порозовели щеки девушки, отвела она ясный взор.

– То не лебедь за лебёдушкой

По озерку по горному плывёт…

Опустил хищные карие глаза и Бутко. Не выдать бы тёмной страсти, что терзает сердце с тех пор, как появилась в деревне эта девушка, прекрасная, как солнце в синем небе, простая, как воздух, и тихая, как тёмная деревенская ночь.

– Ой, да добрый молодец да Быхан

Ненаглядушку в жены берёт!

Тяжёлым взглядом смотрел Бутко на разносолы, мясо и рыбу копчёные да жареные, пирожки и крендельки медовые. За день так и не притронулся он к закускам, только пил неразбавленное вино, почти не хмелея, и с тоской на сердце слушал песни свадебные. Полжизни отдал бы Бутко, чтобы сидеть сейчас на месте богатого благодетеля-дяди, к руке прекрасной синеокой девы прикасаться. Губы у Ненагляды наверняка слаще мёда и вина будут. Да только не ему, Бутко, краса девичья достанется. Где ему, бедному приживалу, с Быханом соперничать!

Как увидел несколько месяцев назад старик Ненагляду – сироту, к дальнему родственнику под присмотр присланную, – так разума и лишился. Кинулся он к старому Волху, у которого юная красавица из милости жила. Не остановило обычно скупого Быхана то, что приданого за Ненаглядой никакого. Шептались бабы, что вещей всех у невесты – лишь пара узлов небольших наберётся, а уж бабы-то в деревне завсегда всё обо всех знают. Как о сговоре свадебном слух прошёл, так сразу и пошли языки чесать: берёт Быхан в жёны голь перекатную, без роду без племени, на молодость и красоту польстившись.

А Быхану хоть бы что – каждый день к невесте ходит да к свадьбе готовится. Что там – бесприданница, не остановили старика и слухи похуже: Волх, благодетель Ненагляды, очень уж дурную славу имел в округе. Давно трепали о нём бабы, будто колдовством да чародейством занимается. Быстро сговорились деревенский колдун и Быхан, через два месяца выдал Волх красу ненаглядную за старика богатого.

Вот уж и пир заканчивается, музыканты последние плясовые сыграли, вином на дорожку угощаются. Тяжко у Бутко на сердце. Как представит парень, что дядьевы руки старческие стройного девичьего тела касаются, так нож поневоле в кулаке и сжимается, до боли, так, что пальцы хрустят. Не жизнь теперь начнётся – мука, хоть из дому беги!

Бабы-песенницы величания свадебные, по обряду положенные, допевают, желают новобрачным долгой жизни, семьи крепкой и детишек побольше. У Бутко при каждом пожелании будто сердце из груди когтями острыми выковыривают. А завтра-то ещё хуже будет, когда Быхана с Ненаглядой те же гости песнями с утра чествовать придут.

Вот последняя свадебная песня прозвучала – сладкой ночи пожелание. Поднялись все, встал и Бутко. По обычаю, должны гости новобрачных в опочивальню проводить. Схватила свашка плошку глиняную да как швырнёт со всей силы на пол. Обычай такой – чтобы первая брачная ночь удалась! Раскололась плошка на много частей. Улыбнулся одобрительно Быхан, опустила глаза Ненагляда.

Разбил и Бутко вдребезги первую попавшуюся миску – не из благих пожеланий, а чтобы хоть как-то злость чёрную выплеснуть. Не то гляди – вырвется наружу, не жить тогда Быхану-благодетелю. Улыбнулась парню Ненагляда, засияли глаза девицы-красы. Сам не понял Бутко, как совсем рядом оказался он с синеокой дядьевой невестой.

Тут как раз один из музыкантов появился, жених-старик и отошёл в сторонку расплатиться да о завтрашнем празднике договориться. Смотрит Бутко на Ненагляду, сказать ничего не смеет. Да и что тут скажешь? Нужно бы, по обычаю, счастья семейного пожелать, только язык не поворачивается.

А невеста поближе подошла и шепчет еле слышно:

– В полночь подходи, Бутко, к спальне. Я ждать буду.

Подумал было парень, что ослышался или совсем уж разум потерял, да взгляд красы ненаглядной слова её подтвердил. Столько страсти в глазах глубоких оказалось, что Бутко чуть не задохнулся от счастья. А Ненагляда снова очи потупила и молвила громче:

– Благодарю на добром слове!

В голосе девицы-красы словно колокольчики хрустальные звенят, как скажет что – заслушаешься, а коль песню заведёт – обо всём позабудешь.

Бутко от слов Ненагляды так растерялся, что и не понял сначала, о чём девица речь ведёт. А невеста-краса продолжает, к Быхану обращаясь:

– Бутко нас первый поздравить подошёл.

С трудом пожелания, для свадьбы обычные, у парня с языка идут. Что задумала Ненагляда? Душу готов отдать Бутко, только бы рядом с девицей-красой быть, только бы с ним, а не с Быханом проводила дни и ночи Ненагляда.

А молодых уже по ярким половичкам гости в спальню провожают. Опять перешептываются селяне – нарушен один из обрядов свадебных. Издавна положено, чтобы невесту подружки раздели-расплели, только отказалась почему-то от помощи Ненагляда. А Быхан древние обычаи не чтит, настаивать не стал – ему лишь бы невеста любимая довольна была.

Болит-ноет душа Бутко, но делать нечего – придётся со стариком девицу-красу оставить. Со свечами до постели разложенной жениха с невестой довели по обычаю. Как простыни белые Бутко в глаза кинулись, совсем тошно стало. Не Быхану краса девичья должна была достаться! Ненагляда стоит скромно, глаз не поднимает, а подвыпивший на свадьбе жених уж дышит тяжко да страстно порыкивает.

Вышел с гостями Бутко во двор, проводил всех и опустился без сил на скрипучее крыльцо. Взгляд на круглую жёлтую луну уставил. Такая тоска парнем овладела – впору волком завыть! А ночь-то выдалась ясная, лунный и звёздный свет двор заливает. Смотрит Бутко – в окне спальни Быхана огоньки свечей видны. Дождаться бы скорее полночного часа! О том, что при свечах творится, Бутко старается не думать. Только мысли тяжкие сами в голову лезут, терзают сердце, рвут на части душу.

Не стерпел Бутко, подошёл к окну, к стене бревенчатой прижался. Если увидит парень, что там, в комнате, происходит, – голову потеряет, убьёт дядю-благодетеля. Хоть бы услышать, когда уснет Быхан! В тот же час помчится Бутко к красе-Ненагляде.

Только Быхан спать и не думает, с женой молодой милуется, да трудновато ему приходится – возраст сказывается. А краса-девица смотрит взглядом страстным, змеёй извивается, ласки дарит такие, каких её жених-вдовец за всю жизнь и не ведывал. Распалила-таки старческую плоть – вошёл в юную красавицу Быхан.

Всем хороша невеста, и ликом прекрасна, и страстью молодой пышет, и скромность всегдашнюю перед дверью спальни оставила, но есть у Ненагляды изъян серьёзный…

Мутятся мысли Быхана от наслаждения неведомого, да только наслаждение то от обмана происходит. Не может ведь настоящая невеста, девушка невинная так-то вот… Тьфу, даже слов на это паскудство не находится! Только стоны сладострастные да ласки жаркие – долгие, до изнеможения. А изнеможение-то скоро и подошло, не юн жених, силы не те. Откинулся Быхан на подушку высокую, лежит на мягкой перине пуховой, отдышаться пытается, а сам глазом на простыни косит. Всё бы хорошо, готов старик своей красе ненаглядной грех простить. Только как белизну постели утром гостям-то показывать? Придётся на обман пойти, не должны селяне о позоре узнать. Кровью простыни замазать да и забыть обо всём, жить себе счастливо с Ненаглядой, сколько ему, Быхану, отмерено.

– Обманула? – хрипит он беззлобно.

И видит – над ним карга старая иссохшая склоняется. Голова полулысая, кости тонкие из-под кожи выпирают, морщины всё лицо изрезали, глаза синие выцветшие смотрят с насмешкой.

– Обманула, муженек, – говорит скрипучим голосом. – Ещё как обманула-то, хе-хе-хе…

У Быхана дыхание перехватило, сказать ничего не может, а старуха продолжает:

– Польстился ты на тело юное – да ведьму в жены получил. Но не волнуйся, друг милый, это ненадолго. Освободишься от меня сей же час.

Ожили тени на стенах, заплясали, сложились в одну – чёрную, как сама ночь, страшную, как смерть внезапная. И раздался голос от тени тихий и жуткий, не мужской-не женский:

– Отдаёшь ли мне тело и душу его, Ненагляда?

– Забирай, что сможешь! – хрипло рассмеялась ведьма.

Тень накрыла брачное ложе, окутывая всё вокруг чернотой, сквозь которую не могли пробиться огоньки свечей. Быхан хрипел и задыхался, а рядом в густеющей тьме оставалась хорошо видна отвратительная обнажённая старуха.

Ведьма смотрела на него, будто чего-то ожидала, и с каждой секундой лицо и тело её изменялись, вновь превращая старуху в девицу-красу. Взгляд Быхана стекленел, тень начала отступать, вытягивая за собой из умирающего оставшиеся силы. Последним, что увидел старик, была Ненагляда, по-прежнему юная, свежая, как утренняя роса, прекрасная, как восход солнца.

А как же Бутко? Лишь услыхал парень голоса – приник к окну, оторваться не может. Понимает он, что народ нужно созывать, колдунья чёрная в деревне появилась, а шелохнуться боится – страх сердце холодит.

Посмотрела Ненагляда-краса в сторону окна с улыбкой и говорит:

– С полночью я говорила тебе прийти, а ты уж здесь, Бутко? Как ты молод и горяч, как нетерпелив и неосторожен! Что ж, заходи, красавчик, раз раньше явился.

Хочет Бутко бежать от ведьмы, да ноги словно к земле приросли. Закричать бы ему, на помощь позвать – рта раскрыть не может. Открылось окно само собой, вылетела из него тень чёрная, окутала Бутко. Подняла парня невидимая сила, в окно внесла, да прямо перед Ненаглядой поставила. Обернулась вокруг Бутко чёрным саваном тень, пошевелиться не даёт.

А совсем рядом – краса ненаглядная, руку протяни – и дотронешься. Да только смотрит парень не на девицу желанную, а на тело мёртвое, обнажённое, на брачном ложе распростёртое.

– Жаль, что ты всё увидел, – говорит Ненагляда, а в голосе снова колокольчики хрустальные звенят. – Ну ничего, к утру об этом позабудешь. Глянулся ты мне, Бутко, да сначала жертву принести в полнолуние нужно было за мою жизнь и молодость. Только ошиблась я с жертвой немного, без проклятий на устах отошёл Быхан. Не пошла душа его в жертву, только тело старческое смогла я в этот выкуп отдать. И раз нет больше Быхана, теперь я твоя, желанный мой.

– Думаешь, забуду такое? – выдохнул Бутко. – Ведьма проклятая!

А сам снова взгляда от красавицы отвести не может. Манят синие глаза бесстыдные, блаженство сулят. Смеётся Ненагляда:

– Забудешь, мой милый! Проживём мы с тобой жизнь долгую и счастливую. Всё, что я захочу, сделаешь, да радоваться этому станешь. А как надоест мне стареть – уйдёшь ты, как Быхан: душу твою, страстью преступной и колдовством моим отравленную, за молодость мою отдам. А потом новую жертву, ещё какого-нибудь Быхана зажиточного, искать придётся, чтобы колдовство закрепить получше. Волху-другу благодарна – в этот раз помог так помог, думала, женишка дольше искать придётся.

Попытался Бутко отшатнуться – ноги не слушаются. А тень снова от стены подступает, облако чёрное парня с Ненаглядой окутывает. Шепчет что-то ведьма, а что – не разобрать. Вот растаяло во тьме ложе смертное, дымкой покрывается прекрасное лицо Ненагляды. Но нет, рассеялся туман перед глазами Бутко: подошла красавица ближе. Обняла Ненагляда Бутко, губами к губам приникла, руку на грудь положила, другой – по голове парня гладит, волосы перебирает. Темнота поглотила комнату, скрыла Ненагляду да Бутко от взора случайного или любопытного. Ни зги в доме не видать, даже свечи погасли, только шепот таинственный слышится.

В положенный срок хоронили Быхана. Собрались все селяне на старом кладбище. Кто усопшего жалеет, кто на вдову молодую с завистью косится – повезло-то как бесприданнице, голи перекатной! Мало ей красоты дивной, так ещё наследство богатое досталось в придачу! А кто-то втихаря и перешёптывается ехидно – смерть-то у Быхана какая необычная, позорная вышла…

Стоит Ненагляда у могилы отверстой – слёзы из глаз ручейками струятся да по щекам змеями ползут. Срывающимся голосом завывает-причитывает юная вдова:

– На кого же ты меня покинул, сокол мой ясный Быхан? И недели мы вместе не провели, как ушёл ты, свет мой…

Смотрит на неё Бутко, глаз отвести не может. Прекрасна юная Ненагляда, как наливное яблочко, даже наряд траурный ей к лицу, даже слёзы на бледном лице красоты не портят. Хорошо, что так быстро умер Быхан, иначе не стерпел бы Бутко, сам убил бы благодетеля за желанную Ненагляду.

– На кого ж ты меня оставил, муж мой дорогой?!

Подняла очи юная вдова, встретились взгляды Бутко и красы-девицы. В ясных синих глазах мелькнул и тут же погас шальной бесстыдный огонек.

– Как же прожить-то мне без тебя, сокол ясен, Быхан?! – вновь заголосила Ненагляда. – Очи без тебя на белый свет не смотрят, дышать без тебя, муж мой дорогой, не могу!

Одобрительно посматривают на вдову Быхана селяне: хорошо причитывает, душевно, с надрывом, самым опытным плакальщицам не уступает. Приятно, должно быть, старику слышать, как его на тот свет провожают.

Только Бутко опустил голову и прикрыл лицо рукой, скрывая от односельчан вырвавшуюся на волю счастливую улыбку. Вспомнились ночи горячие перед похоронами дяди-благодетеля: объятия страстные, глаза любимой синие – счастливые, бесстыдные, ласки умелые, губы нежные, стоны сладкие, шепот еле слышный: "Любимый мой, желанный"…

– Как прожить мне без тебя, милый-дорогой супруг мой! – всё выше, всё надрывнее причитает-выкрикивает Ненагляда.

"Хорошо проживём, моя ненаглядная! – отвечает в мыслях Бутко. – Всё для тебя сделаю, душа моя, на руках по жизни пронесу!"

Упала большая тень серая, едва заметная, на могилу отверстую, охватила Ненагляду да Бутко, и ушла под землю. Долго ждать теперь духу подземному от ведьмы жертвы следующей. Силой умерших, в красу синеглазую влюблённых, питает земля Ненагляду. Душами отравленными да телами, сил не потерявшими, расплачивается ведьма за молодость.

Уж несколько веков живёт среди людей Ненагляда, а к духу подземному – супругу своему первому – всё возвращаться не желает. Как упросила когда-то дать земной жизнью пожить, так до сих пор и откупается. Ну да ничего, он-то ждать умеет. Когда-нибудь наскучит красе-Ненагляде среди людей быть, тогда и вернётся душа её под землю, в объятия духа тьмы.

Быть может, после следующей жертвы и вернётся. Краса ненаглядная…

ДИВНЫ ПТИЦЫ

Доволен старый Воислав: не зря жизнь прожита. Дом у него – один из лучших на селе, хозяйство крепкое, четыре дочери-красавицы, русоволосые да ясноглазые, умницы, хозяйки – не всякий такими сможет похвалиться. Старшую, Златоцвету, за богача из соседнего селения отдал. Уже и двух внуков родила – кровь с молоком! По всему видать, счастлива дочка. Вторую – Тихомиру – зажиточный селянин год назад сосватал, тоже дочка уж родит скоро. Третья – Мирина – в посте и молитве дни проводит, видать, в монастырь собралась. Что ж, её воля – грехи семейные отмаливать. Младшая – Дарёнушка, отцова любимица – только шестнадцатую весну справила. Хозяюшка выросла, а какая красавица – глаз не отвести. Повезёт же тому, кто её замуж возьмёт!

Правда, Воислав не за всякого и отдаст. Двум женихам уж отказали: не любы были Дарёне ни обрюзглый старик-вдовец Ждан, ни юный, держащийся за материну юбку Говен.

Поселяне Воислава уважают, помнят старую историю. Везде ему и дочерям его любимым почёт и уважение. В гостях или кабачке первому чарку поднесут, каждый встречный поклонится, дорогу уступит. Захотел бы Воислав – давно уж в самом центре села дом мог бы выстроить, на лучшем месте. Да только привык он людей сторониться. Со всеми поздоровается старик, всем улыбнётся в густые седые усы, для каждого доброе слово найдёт, когда по селу проходит. А вот живёт Воислав на самом отшибе, у леса, подальше от взоров праздных, любопытных.

Хороший день сегодня, на душе у старика тепло. Дочки при Воиславе, даже Тихомира пришла, пока муж в отъезде. Сидят три сестры, младенцу, что через месяц народиться должен, приданое готовят – пелёнки-распашонки подшивают, песни поют:

– Ой, за лесом, за лесочком,

Ой, за лугом, за лужочком,

Добрый молодец да с раскрасавицей

Повстречалися, повстречалися…

Даже Мирина низким голосом подтягивает потихонечку, хотя песен о любви обычно не поёт – говорит, грех это, страсти преступные возбуждает и мысли суетные. А теперь – скажи ты – запела! Может, пройдёт у дочери блажь, выйдет девка замуж да станет молиться как все – дома и в меру, и в храм Божий ходить по воскресным дням и праздникам. Так-то оно намного лучше будет. Надо будет подсуетиться, жениха ей какого, хорошего, отыскать, пока не поздно. А там нарожают Тихомира, Мирина и Дарёнушка мальчишек, и пойдёт жизнь ещё краше прежнего.

Воислав блаженно вздохнул и прищурился от удовольствия, представив как по несколько детишек – его внучат – весело скачут вокруг поющих девушек.

– Хорошо здесь, – Тихомира улыбнулась и погладила огромный живот. – Все тревоги в родительском доме прочь отлетают… Мне в последнее время что-то сны больно страшные видятся, – смущённо добавила она.

– Говорят, так перед родами бывает, – мягко молвила Дарёнушка.

Воислав покачал головой. И откуда меньшая эти вещи знает? Выросла девка! А он и не заметил.

Мирина перекрестилась и прошептала короткую молитву.

– Что же тебе снится, Тихомирушка? – спросила Дарёна.

– Ох, не рассказывай, суета всё это, – строго вступила Мирина. – Искушение!

Хоть и не любил Воислав, когда Мирина об искушениях речь заводила, но тут готов был поддержать дочку. Не по себе ему почему-то стало – аж до мурашек по коже! Не хотелось старику тихим погожим вечером слушать о ночных кошмарах.

– Птицы снятся, – задумчиво произнесла Тихомира. – Огромные, страшные, а вокруг них маленькие вьются, да злые такие! Видят людей – и на них. А я во сне чую: заклевать они кого-то насмерть хотят, крови жаждут…

Нахмурился Воислав: ох, не к добру такие сны, да ещё когда Тихомира на сносях!

– Видала и я несколько раз похожий сон, – прошептала Дарёнка.

– Искушение это мне, наверное, – снова перекрестилась Мирина. – И я уж несколько ночей вижу птиц, ужасных, как ангелы мщения. Глаза у них разные, один – красный, огнём горит, другой – чёрный, будто мёртвый. Клювы огромные, страшные, когти, как кинжалы, а перья… Ой, что это там за шум?

Помрачнел Воислав, прислушался: шум и крики гневные со двора доносятся. Стукнуло что-то с силой в ставню, ещё и ещё раз, дрогнула от сильных ударов входная дверь.

– Открывай, Воислав! – закричали с улицы сразу несколько знакомых голосов.

Переглянулись испуганно Тихомира и Дарёнка, зашептала молитву Мирина. Побледнел Воислав, поднялся с места. Неужто давний обман открылся? Да где уж? Те, кто хоть что-то знал, – все давным-давно в ином мире. Только почему тогда ломятся в дом так почитавшие и уважавшие его селяне?

– Не открывай, батюшка! – испуганно прошептала Тихомира.

Её рука невольно коснулась живота.

Дарёнка молча приобняла сестру. Мирина торопливо крестилась и тихо шептала молитву.

– Не открывают виновные, – твёрдо произнёс Воислав и двинулся к двери.

Распахнуть её не успел: тяжёлая дубовая дверь рухнула под множеством мощных ударов. В дом ввалились селяне, все, кто смог поместиться в горнице. Со двора доносился недовольные голоса тех, для кого в доме не хватило места. Воислав стоял посреди комнаты, руки его чуть заметно подрагивали.

– Почто явились ко мне, как к разбойнику? – жёстко спросил он.

Мнутся мужики, переглядываются. Выступил вперёд старый Ждан, усы густые пригладил, лысину почесал и говорит вкрадчиво:

– Странность одна есть, Воислав, очень уж большая, и прояснить её только ты можешь. Хожу я, значит, часто на кладбище, и вот заметил – в последнее время птиц там стало много. Слишком уж много. Вот мы и хотим узнать, как ты это объяснишь.

– Умом рехнулся? – резко сказал Воислав. – Я-то здесь при чём? И что странного в том, что на кладбище летают птицы? Ты бы ещё землю копнул и червей могильных посчитал!

– Ох, и дивно ведут себя эти птицы, – протянул Ждан. – Кружат они всё время над одной и той же могилой, на крест садятся, да кричат так горестно, будто птенцов своих оплакивают. И птицы-то сплошь немирные – вороны, ястребы, коршуны, стервятники… Видел кто раньше, чтобы они вместе стаей собирались?

– Колдовство это! Колдовство, не иначе! – зароптали мужики у него за спиной.

– Ты, Ждан, точно разум потерял! – недобро прищурился Воислав. – Коли меня в колдовстве обвиняешь.

– Птицы прилетают на могилу Доброгневы и тоскуют по твоей жене. Что бы это значило, а, Воислав?

– Наша мать была так прекрасна душой, что даже птицы скорбят о ней, – подала голос Мирина.

– Ой ли? – с откровенной злобой прошипел Ждан. – А может, ты, Воислав, не всё рассказал о том, что произошло в лесу двадцать пять зим назад? Откуда взялась твоя Доброгнева? Сколько народу в тот год сгинуло в чащобах, лишь ошмётки их плоти, кости раскиданные да обрывки одежды остались. Многие искусные охотники из разных поселений собирались уничтожить чудовище, коего никто не видел, но ни один из охотников не вернулся. Кроме тебя, Воислав, – голос отвергнутого Дарёнкой жениха зазвучал зловеще. – Ты вернулся из леса с Доброгневой и сказал, что убил чудовище и сжёг его. Ты уверял, что спас девушку, и все тебе поверили. Потом вы поженились, и ты построил дом на окраине селения, у леса, подальше от людских глаз…

– Все знают это, Ждан, – холодно произнёс Воислав. – Что с того?

– А то, что с лета до зимы и с зимы до лета над лесом летали птицы, великое множество хищных птиц! – выплюнул Ждан. – Все, кто это видел, на всю жизнь запомнили тучи воронов, ястребов, соколов, стервятников. Птиц было так много, что они заслоняли солнце! А потом, когда ты вернулся с Доброгневой, птицы исчезли, будто их и не было. Ты так и не рассказал никому, Воислав, как выглядело то самое, убитое тобой чудовище. Никто, кроме тебя, не видел его трупа. И ни один человек на селе так и не знает, откуда взялась Доброгнева и кто были её родные. Зато среди нас есть тот, кто видел чудовище. Ужасное создание тоже видело человека, но не тронуло его и выпустило из леса – тогда он был совсем ещё ребенком. Выходи, Невзор! Расскажи при всём народе, что ты видел!

Из толпы силой вытолкнули вперёд коренастого краснолицего Невзора.

– Ну, того… этого… – замямлил он. – Птица это была. Огромадная, под потолок ростом. Жуть жуткая, один глаз у неё огнём горел, – Невзор поёжился. – А второй, чёрный – будто мертвый. И перья острые: как крылом взмахнула – ветки порубленные так и полетели. Когти – словно кинжалы, клюв огромный…

– Тебе сколько лет тогда было, умник? – сердито перебил Воислав.

– Пятую весну он, почитай, тогда встретил, – пискнула из-за мужских спин старуха Ачима, мать Невзора.

– Пятую весну! – передразнил Воислав. – Приснилась тебе твоя птица. Или испужался чего в лесу, да привиделась такая жуть. Много ли младенцу надо, чтобы испугаться?

– Не приснилась! – упёрся Невзор.

Ох, плохо дело! Сжимает Воислав руку в кулак от бессилия.

Знает отвергнутый Дарёнкой Ждан, что делает. Удивительно, как ещё не кинулся народ на Воислава. Да ладно бы – только на него. Если дело дойдёт до расправы, всех порешат, и Тихомиру беременную – в первую очередь. А потом и до Златоцветы с детишками доберутся: молва быстро в соседнее село донесёт, кем была Доброгнева-покойница.

– А коль приснилось, так ответь, откуда твоя Доброгнева взялась? Какого она рода? – вдруг требовательно заверещала Богдана – свекровь Тихомиры. – И кого наша невестушка носит, а?

– Матушка, да что ж вы такое говорите? – подала дрожащий голос Тихомира.

– Я тебе не матушка! – завопила Богдана. – Тьфу, бесовское отродье! Приворожила моего сына, не иначе!

– Не блажи! – рыкнул на неё Воислав. Он обвёл селян тяжёлым взглядом. – Стыд вам всем на покойницу наговаривать! В лесу я Доброгневу встретил, от чудовища спас. И настоль она была напугана, что не помнила ничего. Так к ней память и не вернулась.

– Не лги, Воислав! – Ждан придвинулся почти вплотную. – Вороны, коршуны да ястребы уж несколько месяцев её оплакивают. Доброгнева и была той птицей чудовищной, что народ в лесу убивала. А ты что натворил? В село её привел, всех обманул, да ещё и дочерей с Доброгневой нажил. Грех это. Смертный! – вдруг завизжал по-бабьи Ждан.

Он с силой толкнул Воислава. Ожили мужики, кто нож поднял, кто топор.

– Бей их! – пронзительно завопила Богдана. – Всех изничтожить, чтоб и следа проклятого колдовского семени не осталось!

Взмахнул топор над головой Воислава. Кинулась Дарёнка, не помня себя, к отцу, закрыла собой Тихомиру Мирина. Охнули вдруг селяне – кто на месте застыл на мгновенье, кто назад отступать начал: глядят – вместо Дарёнушки птица огромная пулей к незваным гостям подлетает. Перья острые, что топор, клювом гигантским щёлкает, когти вперёд выставила как кинжалы. Крылом взмахнула, и упал на пол чей-то топорик вместе с рукой отрубленной. Шум поднялся, замелькали ножи и топоры, да все тут же на пол и попадали. Только мясо и кости человеческие по дому полетели. Только вопли боли страшные обрывались предсмертными хрипами.

Уткнулся Воислав лицом в пол, голову разбитую руками прикрывает.

Зачем, зачем только пришли к нему селяне? Воиславу с дочерьми – на горе, себе – на погибель лютую. Доброгнева его любимая рассказывала: коли напугает или обидит кто женщину из её рода сильно – превратится та в кровожадное чудовище. Но если любовь живет в её сердце – проживёт женщина всю жизнь, не подозревая о страшном даре, что из поколения в поколение передаётся. А коли мальчика родит, навсегда обычным человеком станет – и она, и все потомки её.

– Сжечь! – завопил кто-то на улице. – Закрыть дом и сжечь!

Ринулась тут к выходу вторая птица, а за ней уж и третья поспешает, только неуклюже движется, тяжело, с ноги на ногу переваливается – живот большой мешает.

Коснулись плеча Воислава нежные пальчики. Поднял он голову – сидит рядом на полу Дарёнка. Брови у дочери насуплены, глазки встревоженные, но страха в них нет. Хотя что вокруг творится – страсть! Комната кровью залита, куски мяса, костей, руки-ноги отрубленные пол устилают. А со двора крики жуткие доносятся.

– Пойдём, приляжешь, тятенька, – говорит ласково дочь любимая. – Я тебе голову перевяжу.

– Прости, – только и смог выдохнуть Воислав.

– За что? За то, что мы на свет родились? – мягко улыбается Дарёнушка. – Или за то, что жили спокойно, не зная тревог? Нет перед нами твоей вины, тятенька. Давай-ка поднимайся осторожно, пойдём в ту комнату.

Встал Воислав, глядит – в горницу через дверь распахнутую птицы хищные влетают – ястребы, коршуны, вороны – да на куски плоти раскиданные жадно набрасываются.

– Косточки в лес унесите, чтобы следов ни тут, ни во дворе не осталось, – приказала Дарёнка.

Воислав даже голос её не узнал бы, так властно дочь-тихоня заговорила.

– Дарёнушка, уходить нам всем надо, бежать! – покачал головой Воислав. – В лес бежать!

– От кого бежать-то, тятенька? – успокаивающе улыбнулось любимое дитя. – Скоро не останется на селе людей, окромя нас. А кто будет спрашивать, куда все делись – так мы ничего и не знаем, живём-то на отшибе.

Застонал Воислав, закрыл лицо руками. А Дарёнка его в спальню отвела, на постель чистую уложила, голову перевязала да умчалась. Только и услышал Воислав, как дочь младшенькая в соседней комнате птицам говорит:

– Тятеньку берегите, никого, кроме нас, к нему не пускайте.

Когда наутро поднялся Воислав – ни птиц хищных не увидел, ни следов кровавой бойни.

Сидят три дочери, как накануне, тихо-мирно, пелёнки да распашонки подшивают. Льётся песня протяжная:

– Ой за лесом, да за ле-е-е-сом.

Дивны пти-ицы живу-у-ут.

Дивны пти-и-и-и-цы живу-ут,

Голоси-исто-о по-оют.

Охнул Воислав – хорошо помнил он эту песню: Доброгнева, покойница, её поначалу часто певала, ещё до рождения дочерей. А как Златоцвету, старшенькую, родила – будто позабыла, ни разу больше Воислав от нее о дивных птицах не слыхал. И откуда только Мирина, Тихомира да Дарёнка песню Доброгневы узнали?

Обернулись дочери к Воиславу.

– Тятенька, как ты? – спросила Тихомира. – Не рано ли поднялся? Тебе полежать бы день-другой. Голова-то болит, наверное?

– Ничего, доченьки, ничего, – с трудом проговорил старик. – Пройдёт всё скоро.

Прислонился он к стене – ноги не держат. Только сейчас понял Воислав, как боялся, что бросят его дочери, забудут обо всем да и унесутся с птицами в лес так же, как юная Доброгнева когда-то умчалась из родных мест. Не застал бы Воислав её в человеческом обличье, неизвестно, как бы всё обернулось. Скорее всего, не вышел бы он живым из лесу, как и многие, кто чудовище искал.

– Что же теперь? – спросил старик растерянно.

– А что теперь? – подняла ясный взгляд Тихомира. – Вернётся через три дня мой Всеслав, поищем мы с ним родню его, не найдя – оплачем, да и будем дальше жить-поживать в своём доме, без родителев Всеслава, зато с дитём. А птицы над матушкиной могилой теперича кружить не станут, над лесом будут причитывать. Понимать они нас стали, вот и попросили мы их внимания людского к могилке больше не привлекать.

Сверкнул огонек красный, пугающий в одном её глазу и тут же погас.

– Да, бережёного Бог бережёт, – Мирина перекрестилась. – А я, как всё уладится, может быть и в монастырь уйду.

– С ума спятила! – вырвалось у Воислава. – К исповеди как подойдёшь? Неужто расскажешь, как вы втроём всё село изничтожили? О себе не думаешь – сестёр пожалей.