Текст книги "Мы долгое эхо"

Поэтому я поселилась в одном крестьянском доме, в деревне Затоне, и оттуда ходила к Турошовскому Мешку, таща в геологической сумке все, что могло понадобиться для работы в течение дня. Возвращалась в сумерках.

На моей территории располагался большой массив леса, места были безлюдные. Вот тогда-то и познала я на собственном опыте правоту тех, кто с самого начала предупреждал нас, что геология не относится к числу профессий, созданных специально для женщин.

Я не боюсь одиночества, боюсь, собственно (и притом панически!), только лягушек. (А лягушку, о которой говорилось выше, я вовсе и не препарировала. Это сделал мой коллега в обмен на перевод небольшого английского текста технической литературы.) Кроме того, я была вооружена – у меня имелся довольно увесистый геологический молоток, – но, невзирая на это, мне все же было как-то не по себе, особенно в лесу. Поэтому в первую очередь я сделала карту леса, чтобы поскорей выйти на открытое пространство, на солнце. Да, да… Женщина переносит одиночество тяжелее, чем мужчина. Никогда не слышала я, к примеру, о яхтсменках, которые пустились бы в плавание в одиночку.

Кстати, о яхтсменах… должна воздать почести нашему яхтсмену Леониду Телиге. И хотя каждый из нас со своей точки зрения восхищается его личностью, все мы едины в одном мнении: победа, одержанная Телигой над силами природы и над самим собой, – не только его личный триумф, но и общая наша гордость.

Предполагаю, что многие мужчины задавались вопросом: «А я, я смог бы?» Большинство должны искренне сознаться себе: «Пожалуй, нет».

Ну а я всего лишь женщина, которая боится лягушек и которой вроде бы не пристало комментировать великие деяния мужчин. Я могу лишь помолчать в почтительном изумлении.

Вскоре я представила свою дипломную работу и успешно сдала магистерский экзамен на…5. Это было в 1962 году. В том же году я попыталась еще раз «легализоваться» на эстраде. На сей раз удачно.

Разумеется, справка о сданном квалификационной комиссии экзамене далеко не равна диплому об окончании факультета эстрады при государственном театральном институте, но и такой документ давал мне радостное сознание, что я чего-то стою и отныне на равных правах с «настоящими» артистами. Можно было, следовательно, начать «сезонную» работу в Жешувской эстраде. Вспоминаю то время с теплым чувством. Польза была несомненная. Со ступеньки на ступеньку – такое движение по творческому пути представляется мне и верным, и справедливым. Вначале надо проверить, есть ли у тебя что сказать зрителю, слушателю? И нужно ли ему это? Действительно ли твоя работа приносит тебе внутреннее удовлетворение, а не просто льстит самолюбию? Влекущая к себе сцена, огни рампы, аплодисменты публики – не есть ли это всего лишь «состояние влюбленности»? Так же ли будет и в повседневной «супружеской» жизни, в которой перемешаны и блеск, и тени?

Мне кажется, именно работа на периферии является превосходной проверкой. Всякий вечер меняются условия, сцена, атмосфера в зрительном зале. Здесь постигаешь весьма непростое искусство жить в коллективе, умение быстро подстраиваться и перестраиваться – и тем самым приобретаешь многое, что необходимо на сцене. Впоследствии, если проверка прошла успешно, если «сценическая бацилла» вызвала «неизлечимую болезнь», можно попробовать показать свое искусство публике в других странах.

Художественным руководителем Жешувской эстрады был тогда Юлиан Кшивка – человек, необычайно преданный театру и эстраде. Его режиссура программы, в которой я участвовала, дала мне очень много. Я хорошо узнала характер работы в провинции, вкусила ее огорчений и радостей. Мы добирались с нашей программой до самых отдаленных госхозов Жешувского воеводства. С удовольствием заключаю, что, чем больше было расстояние от городов и главных трасс, тем сердечней нас принимали, тем горячей нам аплодировали. А встречи, на которых нас угощали бигосом (национальное польское блюдо из квашеной капусты и мяса. – Ред.) и простоквашей, ржаным, еще теплым, ароматным хлебом, – можно ли это все сравнить с любым балом, где сверкает паркет и льются потоки света?

Именно эта публика первой услышала и одобрила песню «Танцующие эвридики». И лишь позднее, на фестивале в Ополе, она получила всеобщее признание, дав мне право на участие в Сопотском фестивале.

Таким образом, мне предстояло первый раз выступить в Ополе, исполнить «Танцующие эвридики».

Я приехала туда ранним утром. Уже на вокзале привлекали внимание плакаты с сердечными приветствиями, обращенными к участникам фестиваля. Город – нарядный, словно невеста, ожидающая свадебную свиту, – торжественно готовился к этому событию. А сами ополяне – гостеприимные, доброжелательные, всегда готовые вступить в дискуссию по поводу песни и, в случае чего, яростно защищать своих фаворитов! Очень приятное и очень важное качество. В самом деле, какое же состязание без болельщиков!

День был чудесный. Первый концерт состоялся при закатном свете солнца, но вечером разыгралась гроза с проливным дождем, какого никогда после я не видала. Достаточно было пробыть на сцене несколько минут, чтобы вымокнуть насквозь, хотя кто-то распорядился держать над солистом зонтик. Музыканты, ничем не защищенные, выливали из инструментов воду, пробираясь на сцене по огромным лужам. Я не раз замечала, что когда промокнешь до последней нитки, то уже просто перестаешь обращать внимание на дождь, и становится очень весело. Именно такое настроение царило в тот вечер – и на сцене, и в зрительном зале, откуда никто не уходил. Поначалу зрители, чтобы спастись от дождя, прятались под зонтиками, накрывались плащами, платками, газетами, но дождь в тот вечер не думал переставать, лил как из ведра, с какой-то неумолимой последовательностью, затопляя все вокруг на земле. И хотя общеизвестно, что всемирный потоп некогда уже случился, возникала мысль, уж не повторится ли он нынче?

Везде было сыро, но не холодно, хотя ртутный столбик показывал всего несколько градусов тепла. Было весело и жарко! Аплодисменты, возгласы «браво!», раздававшиеся в зрительном зале, в равной мере подогревали как самих зрителей, так и артистов. Мы радовались и веселились вместе, как дети, которым вдруг позволили предаться любимому развлечению – бегать босиком по лужам. Атмосфера, царящая на Опольских фестивалях, имеет, на мой взгляд, особое, неповторимое очарование. И не только атмосфера в зрительном зале, на главной сцене, но и на других, меньшего масштаба фестивальных концертах чувствуешь себя «как дома». Возможно, прежде всего потому, что здесь только свои, что вокруг – родные стены, что поют только по-польски и о том, что важно главным образом для нас самих. Ведь тут нет гостей, привезших с собой дыхание далекого мира – интересного, но все-таки чужого. Может быть, оттого столь милы моему сердцу фестивали в Ополе – больше, чем Международные фестивали в Сопоте.

Я пела в Ополе дважды, и оба раза судьба была ко мне благосклонна («Танцующие эвридики» и «Зацвету розой»). Доведется ли мне еще когда-нибудь спеть в этом городе? Говорят, что третьего раза не миновать. Сколь бы ни был человек счастлив, все ему мало…

Мне хотелось бы, впрочем, не только третий раз спеть на Опольском фестивале, но выступить и вне конкурса. И не потому лишь, что, подобно Морису Шевалье, почувствовала бы пресыщенность славой и почестями, и не из опасения перед возможным провалом. Просто – пусть соревнуются другие, переживают волнительные минуты перед тем, как жюри огласит вердикт, пусть другие радуются потом своей победе. Действительно это неповторимый момент – услышать сообщение: «Песне… композитора… на текст… В аранжировке… В исполнении… присуждается… первое место!»

При звуке собственного имени мурашки пробегают по телу, а душу захлестывает волна безумной, невыразимой радости. Бросаешься кому-то на шею: чаще всего наши поцелуи и объятия достаются попросту тому, кто ближе стоит, мы совершенно не думаем, приятны ли человеку эти бурные ласки. Я специально употребляю такие безличные обороты, поскольку почти все обладатели наград, призовых мест на фестивалях в своей стране и за рубежом реагируют на это более или менее одинаково. С той маленькой разницей, что лично я никогда не могу повиснуть на чьей-либо шее. Мои ноги словно приковывает к полу.

Лучшие песни с Опольского фестиваля бывают представлены в Сопоте, на Международном фестивале песни.

Кстати, хотелось бы подчеркнуть, что успех песни складывается не только из хорошей мелодии, хорошего текста и хорошего исполнения. Очень важна, порой играет даже решающую роль, музыкальная оправа вещи, аранжировка, которой, как мне кажется, у нас недостаточно придают значения.

Мне просто повезло с «Танцующими эвридиками». Мелодия хорошо ложилась на мой голос, текст, который создавал легкий, будто акварельный образ, необычайно понравился мне, аранжировщик одел Эвридик в прелестную, воздушную тунику, а целое осуществил превосходный оркестр Стефана Рахоня. Лучший среди наших оркестров, а также и среди зарубежных.

Хотела бы я испытать такое полное счастье в будущем, при исполнении других, новых песен…

Но между Ополем и Сопотом свершилось мое первое «большое заграничное турне». Поездки в ГДР для выступления по телевидению не в счет, потому что это совсем близко, всего несколько часов по железной дороге. Меня ожидала поездка с большой группой артистов в Советский Союз. Маршрут был интересный и длинный – до самого Черного моря. В программе принимали участие: Мария Котербска, Дана Лерска, Веслава Дроецка, вокально-танцевальный дуэт, Здислав Славинский, Стася Ковальчук, Януш Гнядковский, ансамбль Ежи Мильяна. На то время, когда проходил фестиваль в Сопоте, я должна была получить «увольнительную» в Польшу. Так все и вышло. Группа, сердечно попрощавшись со мной, дала мне наказ, чтобы без награды я не возвращалась.

Вот еще почему так обрадовало меня первое место за «Танцующих Эвридик» – в день польской песни, и третье – в день международной песни.

Я была в СССР четырежды и всякий раз убеждалась в необыкновенной музыкальности и отзывчивости публики. Такой благодарной, душевной, отлично разбирающейся в музыке публики я не встретила нигде. Ее нельзя обмануть. Она всегда сделает верный выбор, самыми горячими аплодисментами наградит отнюдь не самую эффектную, а именно хорошую песню. А на концертах реагируют и решают тут же – ведь времени на размышления, повторного прослушивания нет.

Нас принимали необыкновенно сердечно, приглашали домой, на семейные торжества. Будучи в одном старом грузинском доме, я увидела на стене такое великолепное холодное оружие, что даже у меня, далекой от рыцарских страстей, восхищенно забилось сердце. Подумала потом о нашем приятеле фехтовальщике Перси. Хорошо, что он этого всего не видел, иначе лишился бы душевного покоя, ибо наверняка захотел бы иметь хоть одну такую сказочно великолепную саблю, дабы по временам просто смотреть на нее, коснуться изумительной чеканной рукояти. Но эти сокровища невозможно купить нигде в мире, разве что Перси завоевал бы уважение и дружбу грузина. Грузин для друга не пожалеет даже своей жизни.

На довольно часто задаваемые мне вопросы – как в Польше, так и за границей: «Какие вы записали пластинки, где можно их купить?» – я была вынуждена со смущенной улыбкой отвечать, что моя пластинка еще не вышла, но что, несомненно, вскоре мне предложат ее записать. Ибо для певца, оказавшегося за границей, пластинка является доказательством его популярности в собственной стране, его профессионального уровня, но прежде всего – фактом, оправдывающим и объясняющим его выступления на зарубежной эстраде. Одним словом, это своеобразное доказательство признания.

Мне очень хотелось иметь такое подтверждение. Я мечтала о нем, но… Все еще не имела шансов стать «пророком в своем отечестве».

Несмотря на это, в московской студии грампластинок на улице Станкевича, 8, решили рискнуть. Мне предложили записать пластинку. Целую большую долгоиграющую пластинку! Я страшно обрадовалась. Согласилась записываться немедленно, хотя могла бы делать это после концертов. Порой у нас бывало по три концерта ежедневно, уставала я очень. Однако на студию являлась пунктуально. И усталость проходила, настолько захватывала, радовала и поднимала настроение работа. Ведь это была моя первая пластинка!

Тут я впервые познакомилась вплотную с техникой звукозаписи, приучилась петь в наушниках, слыша готовый музыкальный фон, открывала для себя заново интересные проблемы – правда, не совсем заново, кое-что я усвоила, пребывая в роли наблюдателя на римской студии. Но разница, конечно, существенная. Одно дело – смотреть, как записываются другие, и другое дело – записываться самому. Мне очень нравится работа в студии.

До сей поры состою в тесной дружеской переписке с Анной Качалиной, которая является большим знатоком музыки вообще и песни в частности, с художником, который проектирует конверты для пластинок, с Виктором Бабушкиным, звукорежиссером, способным и авторитетным специалистом. Именно Виктор отвечает за озвучивание больших политических и музыкальных мероприятий в Кремлевском дворце съездов. Мне очень легко с ними работалось!

В перерывах, когда мы проверяли запись, они угощали меня горячим чаем и пирожками с мясом и капустой. Как хорошо было бы снова съесть в обществе Ани и Виктора горячий, мягкий, пышный пирожок с мясом. Лучше два. С мясом и с капустой!

Спустя некоторое время я получила из Москвы посылку. Игорь прислал мне мою первую пластинку – в собственноручно сделанном, прочном деревянном футляре. На этикетке, где приводится содержание пластинки, был напечатан такой вот стишок, адресованный «Милой Анне Герман»:

 
Мы гадали день и час,
Когда же снова встретим вас?
Год прошел, а вас все нет…
В ожидании шлем привет!
 

Однако уже пора вернуться в Сан-Ремо. Перед тем как я вошла в репетиционный зал, я должна была по пути дать увековечить себя группе фоторепортеров, честно работающих для своих заказчиков. Эта съемка меня утомила (снимали на лестнице) и я пошла в зал, где как раз пела Конни Френсис. Я присела отдышаться не столько от усталости, сколько от волнения, которое меня вдруг снова охватило – и стала слушать. До сих пор я слышала Конни Френсис только по радио. Голос ее мне всегда нравился, но я и не подозревала, что это вовсе не заслуга высоких технологий звукозаписи.

Певец или певица не всегда поют так, как это зафиксировано на пластинке или магнитофонной ленте. Подлинной проверкой может послужить только «живое» пение, а не под фонограмму.

Во время передач по телевидению большинство певцов используют запись на студии, выполненную во всех отношениях безукоризненно. Запись включают, певец слышит ее через репродуктор – и старается возможно точнее синхронизировать движение губ со звучащей песней. Я, к примеру, тихонько пою, следя за тем, чтобы не заглушить льющейся из репродуктора собственной записи. Движение губ и мимика лица в этом случае наиболее правдоподобны.

Термин «живое» пение означает исполнение песни в микрофон перед публикой, в сопровождении оркестра, который действительно играет, а не изображает игру. И если в процессе записи можно десять раз повторить одно и то же место, исправить, применить разные технические «трюки», то во время «живого» пения могут выявиться все минусы поющего.

Именно поэтому прежде чем Конни Френсис закончила петь, я сделала приятный вывод, что она на самом деле замечательно поет. Она и держалась на сцене, и была одета, как обыкновенная нормальная девушка – черные брюки, сандалии, джемпер… Конни не преследовала цели приковать внимание зрителей к своему внешнему виду. Я сознательно подчеркиваю это, ибо о других участниках фестиваля того же сказать было нельзя. В день концерта у нас с Конни состоялся небольшой разговор. «Ты откуда приехала, Анна?» – спросила она меня, когда я, спев свою песенку, ушла со сцены. Конни выступала как раз передо мной и оставалась еще за кулисами, наблюдая по контрольному телевизионному экрану ход фестиваля. Я рассказала ей, что ее хорошо знают и очень любят в Польше. «О, это правда?» – осведомилась она с улыбкой, позволявшей думать, что ей эта новость небезразлична. Потом, коснувшись самоубийства Луиджи Тенко, она сказала: «Люди слишком многого хотят от жизни, а когда чрезмерные желания не осуществляются, происходят трагедии. Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Меня может радовать и пустяк, и крупное, большое событие. Тем самым обретаешь если уж не счастье, то по крайней мере душевное равновесие».

Ее манера держаться, умение владеть собой вроде бы указывали на то, что она следует своим принципам и, надо признать, преуспела в этом. Однако, думается мне, спокойный тон в общении с людьми, выдержка на сцене основаны, прежде всего, на твердой уверенности в том, что дело, которое она делает, исполнено смысла и значения. На репетициях я заметила, что она просто любит свою работу, любит петь. Любовь к своему делу если не единственное, то, во всяком случае, одно из важнейших условий для того, чтобы человек чувствовал себя счастливым.

Затем на эстраду поднялась Далида. Я помнила ее по выступлениям в зале Конгресса и в «Олимпии». Она очень изменилась: сильно похудела, что, впрочем, соответствовало требованиям моды, а свои длинные волосы осветлила. Поскольку по выступлениям и фотографиям я помнила ее брюнеткой, я даже не сразу узнала ее. И лишь когда она начала петь, я осознала: да ведь эта худенькая, как подросток, блондинка в мини-юбочке – сама Далида! После Далиды выступали итальянские певцы и певицы, которых я не очень хорошо знала. Неожиданно шум в зале усилился на несколько децибелов, а все головы повернулись к дверям. В дверях стоял Доменико Модуньо, с улыбкой посылая направо и налево воздушные поцелуи. Вместе с ним на репетицию пришла его жена, молоденькая, прелестная и, как сообщил мне Рануччо, невероятно ревнующая своего знаменитого мужа. Пьетро и Рануччо вдруг заволновались. Я уже предчувствовала, что кого-то из них опять осенила блестящая мысль, которую они не преминут превратить в жизнь. И не ошиблась. «Ты должна сфотографироваться с Доменико», – сказал, наклонившись ко мне, Пьетро. «Вот это будет реклама! Разумеется, сначала мы тебя ему представим». Но синьор Доменико Модуньо между тем уселся в другом конце зала. А к лицу ли женщине расталкивать локтями толпу, чтобы представиться ему самой? Но, с другой стороны, как справедливо рассудил Пьетро, и Модуньо вряд ли пожелает проделать этот нелегкий путь ради того, чтобы познакомиться с какой-то певицей. К тому же неизвестной.

Однако Рануччо вновь оказался на высоте положения: «Анна просто-напросто передвинется ближе, я попрошу Доменико сделать, в свою очередь, то же самое. А когда они окажутся на расстоянии вытянутой руки, мы представим их друг другу».

Я выполнила все, что от меня требовалось, – и вот уже мы сидим рядом с Модуньо, который оказался очень славным и непосредственным человеком. Когда подошел фотограф, чтобы сделать снимок «Доменико Модуньо беседует с полькой», началась такая сутолока, что потом на фото даже не удалось разобрать, кто где начинается и кто где кончается, – столь магнетической притягательностью обладает объектив. Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны, со сцены. У микрофона появилась супружеская пара «Сонни и Шер», которая и вызволила меня из затруднительного положения. Пока они выступали, никто не мог делать ничего иного, кроме как изумляться фантазии супругов, выразившейся в покрое и расцветке их одежды. Я даже не в состоянии определить, хорошо ли они пели, – зрелище было поистине ошеломляющим. Как выяснилось позднее, в тех же костюмах и в том же гриме они разгуливали по Сан-Ремо, вызывая у прохожих разноречивые чувства. Но цели они своей, безусловно, достигли, ибо любой прохожий, даже глубоко погруженный в свои тяжелые думы, не мог не обратить на них внимания, оборачивался им вслед и на миг забывал о своих горестях, а может, и обо всем на свете. Во всяком случае, если этот прохожий увидит затем в витрине их пластинку, он уж наверняка ее купит!

Я пришла в себя от потрясения благодаря «Les Surfs», которые легким, танцующим шагом выбежали на эстраду. Они пели песенку «Quando dico, che ti amo» («Когда я говорю, что я люблю тебя»), которая в их исполнении звучала лучше, чем в исполнении итальянской певицы Анны-Риты Спиначи. «Les Surfs» – две девушки и двое юношей, все четверо очень маленькие, по виду совершенно дети или, скорей, двигающиеся куклы, игрушки. Эту группу сменил вскоре французский певец Антуан. На мой взгляд, он просто не умеет петь. Экстравагантный костюм, прическа – вернее, отсутствие оной, – эпилептические подергивания и не соотносящиеся с музыкой прыжки – все это не настолько ослепляло и ошарашивало, чтобы не заметить, что поющий фальшивит и выбивается из ритма. Я спешу лишний раз подчеркнуть, что на мою негативную оценку ни в малейшей степени не повлияли ни его костюм, ни его малопривлекательная манера держаться на сцене. В вопросах одежды и внешнего облика я отличаюсь большим либерализмом и снисходительностью. В конце концов, не это в человеке главное. Зато я твердо убеждена, что каждый певец должен все же хотя бы в минимальной мере обладать голосом и слухом. Иначе игра в «звезду эстрады» оборачивается делом крайне непорядочным – равно как в отношении к зрителю-слушателю, так и в отношении к самому себе. Правда, отсутствие выше обозначенных способностей сочетается, как правило, одновременно с полным отсутствием самокритичной оценки своих данных. Увы!

В отеле, куда я вернулась после репетиции, меня ожидала приятная новость. Зося Александрович завтра будет здесь! Все складывалось замечательно, ибо как раз на следующий день, накануне фестиваля, назначен был коктейль в мою честь. Приглашалось множество народу. А я уже по опыту знала, чем все это пахнет. Несколько утешалась лишь тем, что большинство людей, как установлено, питает врожденное, а, следовательно, неизлечимое отвращение к коктейлям в честь собственной персоны. Прибыли все. В том числе сотрудники польского посольства из Рима.

Зося время от времени посылала мне милую улыбку либо – что ободряло не меньше – называла некоторые вещи своими именами, по-польски. Я была бесконечно благодарна ей за это. Притом она успевала энергично действовать как режиссер – сцены, снятые на этом приеме, предполагалось включить в фильм обо мне, так что Зося пользовалась случаем.

Из всех интервью отчетливей всего запомнилось интервью для Люксембургского радио. Представитель этой радиостанции был так сногсшибательно красив и мил, что я с большим трудом могла сосредоточиться на своих ответах. Мне не хотелось быть неправильно понятой. Я не обнаружила в себе даже тени захватнических, агрессивных или иных тому подобных черт характера – только думала, до чего же он обаятелен…

Итак, наступил день открытия фестиваля. Еще в первую половину дня фоторепортер запечатлел нас с Фредом Бонгусто (ведь я пела его песню), сделав серию снимков. «На всякий случай, – заключил он. – Если вы победите, то ваши фото должны немедленно появиться в вечерней прессе».

Потом началось долгое, нескончаемое ожидание вечера. Необходимо было приготовиться. Я запаковала платье, туфли и стала ждать Пьетро и Рануччо. Войдя, они с удивлением посмотрели на меня и обеспокоенно спросили: «Почему ты еще не одета?» «Как это?» – в свою очередь удивилась я. На мне было мое «маленькое черное» платье, была сделана прическа. По моему мнению, я выглядела достаточно элегантно для того, чтобы проехать в машине небольшое расстояние, а на месте уже переодеться в сценическое платье, как я это делала всегда и повсюду. «В конце концов, можно и так», – великодушно согласился Пьетро, и мы двинулись в путь.

Уже в лифте я заметила, что все дамы в длинных легких вечерних платьях, манто или палантинах разной длины, но одинаково дорогих. «Ну что ж, – подумала я, – нет у меня мехов и дорогих туалетов, зато волосы натуральные, а не парик, и я никого не ввожу в заблуждение!» О, не стану скрывать, что в продолжение нескольких минут я отчаянно старалась подавить в себе возникший было мелкобуржуазный образ мышления. Я чувствовала себя Золушкой, которой добрая волшебница не подарила перед балом ни платья, ни кареты – вообще ничего.

За кулисами была немыслимая толчея. Тут и исполнители, и целая армия снующих туда-сюда фоторепортеров, радио– и телекомментаторы, журналисты, наблюдатели. Среди толпы кое-где выделялись своим эффектным обликом карабинеры. (Карабинеры делятся на:

1) красивых,

2) очень красивых,

3) умопомрачительно красивых.)

Рануччо энергично прокладывал мне дорогу. Я думала, что мы пробиваемся к артистической уборной, но ошиблась. Рануччо добуксировал меня, наконец, до не слишком просторной комнаты, где несколько женщин гримировали певцов-мужчин, поскольку они должны были прибыть на поле битвы во всеоружии. Я, не скрыв легкого упрека, обратилась к Рануччо с просьбой, чтобы он был так добр и показал мне, где находятся дамские уборные, поскольку в данную минуту я не испытываю потребности показать стриптиз для господ, занятых исключительно своей внешностью. Рануччо от души расхохотался. Должна признать, что порой он ценил мой черный юмор. Отсмеявшись, Рануччо довел до моего сведения, что одеться для выступления необходимо было в гостинице, ибо здесь нет специальных уборных. Несколько придя в себя от удивления и обозрев территорию, я, однако, отыскала тихий, укромный уголок размером в один квадратный метр. Это был туалет.

Переодеваясь и совершая при этом чудеса акробатики, я припомнила, что похожие обстоятельства бывали и в других странах: на международной ярмарке грампластинок в Каннах, на телевизионном концерте в Париже.

С каким же удовольствием вспомнила я один концерт, который мы давали зимой, где-то в Бещадах (Бещады – отроги Карпат на юго-востоке Польши. – Ред.)! Добраться туда можно было только на санях, которые застревали посреди высоченных сугробов и даже, к нашей великой радости, разок перевернулись. Если бы там, в Бещадах, наша группа встретилась с подобными неудобствами, никто бы и бровью не повел. В глубинке, известно, всякое случается и надо быть готовым к любым невзгодам.

Но именно там, в глубинке, где недостатки можно и понять, и оправдать, где в суровую зиму волки с полным правом устраивают вечерний концерт под окном, в местном, недавно отстроенном Доме культуры оказались комфортабельные помещения для артистов.

Итак, начался первый из трех фестивальных концертов. Из тридцати спетых за два вечера песен в финал попадет половина. Из финальных отбирается одна, самая лучшая, песня-победительница. Каждая песня исполняется дважды – зарубежным певцом и итальянским.

Сцену, на которой проходят фестивальные концерты, я, скорее, назвала бы маленькой. На ней едва помещается певец и вокальная группа, сопровождающая почти каждого солиста. Оркестрантам, пожалуй, не хватило бы уже места, поэтому им отвели «площадь» перед сценой. От публики оркестр отделяет всего лишь барьерчик и узкий проход. Фестиваль в Сан-Ремо'67 вели Мике Бонджорно и Рената Мауро.

Позволю сказать еще несколько слов о публике. Перед началом концерта, входя в здание, видя дам в дорогих мехах и господ в смокингах, я подумала, уж не висит ли в каждом итальянском доме в шкафу хотя бы одно такое боа и фрак? И не является ли обладание длинной вечерней накидкой со шлейфом необходимой жизненной потребностью? Может быть, отсутствие этого «реквизита» дисквалифицирует пришедшего?

Сколько ни пытайся закрывать на это глаза, но факт остается фактом, что и в тот вечер, и во все остальные вечера пришли – прошу прощения – съехались исключительно те, в чьих шкафах имелись не единственный фрак и не единственное шиншилловое боа.

Общеизвестно, что чрезмерное богатство может вызвать в психике его обладателя необратимые и – с точки зрения тех, кто живет трудом своих рук, – неблагоприятные изменения.

Этим я пыталась объяснить себе какую-то удушливую, тяжелую атмосферу, царящую в зале. «Да, эту публику не расшевелить», – сказал бы артист, глядя на зрителей сквозь дырочку в занавесе.

Я не хочу тем самым утверждать, что песней по-настоящему интересуются только подростки, юношество. Нет, мне известно, что некоторые почтенные бабушки назубок знают список самых популярных песен. Но вряд ли кто станет возражать, что фестиваль в Сан-Ремо устраивается прежде всего с мыслью о пожилых дамах и господах, засыпающих при звучании более спокойных мелодий (возраст чаще всего прямо пропорционален содержимому кошелька). Доказательством тому были бесчисленные толпы молодых людей, осаждавших здание чуть ли не с утра до поздней ночи. Но войти внутрь у них не было прав. Билет на это представление стоит слишком дорого.]

Я передаю вам только мои личные наблюдения, которые хорошо было бы дополнить некими данными обобщенного, статистического характера. Ежегодно в Италии проходит значительное количество всякого рода фестивалей песни в различных регионах страны. В последние годы и у нас отмечается живой интерес к песне. Время от времени в нашей прессе можно встретить утверждения, что проблемы, связанные с песней, начинают уже разрастаться до масштаба национальных проблем и что в дискуссию включается всяк кому не лень, не имея порой для того надлежащих познаний. Вынуждена с сожалением констатировать, что у нас это выглядит весьма бледно по сравнению с Италией, и не только непосредственно после фестиваля, но постоянно, в течение всего года. Говорю «с сожалением», ибо общенародная любовь и интерес к пению очень привлекательны. Не знаю, чем это объясняется: прежде всего, видимо, скрепленной традициями музыкальной одаренностью итальянцев.

В отличие от самого музыкального поляка итальянец никогда не стыдится петь. Он поет охотно – и на работе, и на улице, и в магазине, и на трамвайной остановке. Песня помогает ему жить, облегчает контакты с людьми, смягчает стрессовые ситуации современной жизни. Помню, как довольно тучная матрона, подметая в гостинице коридор, звучным голосом распевала песню Джильоли Чинкуэти «Non ho l'eta per amanti» («Я слишком еще молода, чтобы любить») или как два синьора, ожидавшие автобуса и познакомившиеся только минуту назад благодаря обмену суждениями о популярных мелодиях, наперебой восклицали: «А вы помните вот этот отрывок?» После чего один из них, с усиками, быстро положил свой портфель на землю, дабы жестом подчеркнуть тонкий нюанс.

Пластинки поступают в продажу сразу после окончания фестиваля. Штампуют их еще до его начала. В течение двух-трех дней на улицах можно услышать все фестивальные песни. Те из них, что легче для исполнения, звучат повсюду в первый же вечер.