Текст книги "Скандал"

4

НАСТОЯЩИМ УДОСТОВЕРЯЮ, ЧТО Я, ВИЛЬЯМ САКХАУЗ-ШУНМЕЙКЕР, ОСТАВЛЯЮ ВСЕ СОСТОЯНИЕ, ОПИСАННОЕ НИЖЕ И ВКЛЮЧАЮЩЕЕ ВСЕ МОИ ПРЕДПРИЯТИЯ, БУМАГИ, СОБСТВЕННОСТЬ И ЛИЧНОЕ ИМУЩЕСТВО _________.

Генри Шунмейкер еще пару секунд делал вид, что изучает листок бумаги, и потом поступил так, как обычно поступал, столкнувшись с чем-то чересчур серьезным или слишком скучным, чтобы в это вникать. Прекратил кусать губу своими белоснежными зубами и преувеличенно громко засмеялся.

– Бред какой-то, – сказал он, – И ради этого мы покинули бал?

Вильям Шунмейкер, грузный мрачный мужчина с густыми темными бакенбардами и тщательно выкрашенными в черный цвет волосами, зловеще уставился на сына маленькими пронзительными глазками. Из-за частых приступов ярости кожа его была покрыта красными пятнами. Тем не менее любой мог разглядеть: в этом немолодом уже человеке прекрасные аристократические черты, передавшиеся сыну.

– Этот бред отчасти касается и тебя!

Генри не мигая смотрел на отца, зная, что сейчас последует: агрессивная и устрашающе-неприглядная сторона личности мистера Шунмейкера проявлялась во всей красе только в стенах его собственного дома или офиса. Генри воспитывали гувернантки, так что отец всегда казался ему чужим, далеким и неприступным, держащим в страхе весь дом. А те, кто работал на него и прислуживал ему, то и дело совершали странные раболепные поступки в тщетной попытке задобрить тирана.

Генри наклонился над массивным столом из орехового дерева и легким движением руки отодвинул от себя лист бумаги, возвращая его обратно отцу и мачехе, Изабелле. После чего демонстративно зевнул, выразив надежду, что ему более не будут докучать этими глупостями. Изабелла де Форд смущенно улыбнулась и тайком подняла глаза к потолку. Ей было двадцать пять – всего на пять лет больше, чем самому Генри, и они всегда танцевали вместе, пока в прошлом году она не вышла замуж за его отца, самого богатого и влиятельного из Шунмейкеров. До сих пор непривычно было видеть смешливую очаровашку в собственном доме в роли мачехи. Скорее всего, причиной брака были деньги, но Генри втайне уважал старика, сумевшего заполучить такую красавицу.

– Прошу тебя, будь помягче с Генри, – произнесла она звонким девическим голосом и отбросила золотую кудряшку с лица.

– Замолчи, – резко прикрикнул отец, даже не повернувшись к ней. Изабелла нахмурилась и продолжила наматывать на палец свои локоны, – И прекратите сидеть с этими дурацкими выражениями лиц, вы, оба! Генри, налей себе выпить.

Генри не любил изображать из себя покорного сыночка. Впрочем, ему нечасто приходилось играть эту роль: они с отцом усердно избегали друг друга и практически не общались. Но вокруг отца всегда была та особая атмосфера, которая окружает необычайно могущественных и влиятельных людей. Несмотря на свою бунтарскую натуру, в какой-то степени Генри были необходимы его внимание и одобрение, временами он жаждал, чтобы отец заметил его и похвалил. Сейчас он решил не спорить и послушать отца– отчасти потому, что ему чертовски хотелось выпить. Он подошел к маленькому столику, уставленному темными бутылками и узкими графинами, и налил себе скотча.

В комнате царил полумрак, в воздухе висел тяжелый табачный дым, извечный спутник торговых сделок отца. Потолок и стены были инкрустированы темным резным деревом. Этот шедевр итальянского искусства был настолько привычен Генри, что он его уже не замечал. «Вот в таких неприметных местах и делаются великие дела», – задумчиво удивлялся Генри. Его жизнь была насыщена забавами и развлечениями, и эта комната казалась частью иного, чужого мира. Сегодня днем он обедал в «Дельмонико», на Сорок пятой улице, потом наведался в рабочий район, в один из тех баров, где можно услышать грязную брань и потанцевать с простыми девицами, а потом отправился на грандиозное мероприятие Пенелопы. Он испытывал странный извращенный страх и тайное удовольствие, шатаясь в подпитии и самом сердце делового мира своего отца.

Старший Шунмейкер приподнялся со своего кресла. Его юная жена с трудом подавила зевоту.

– Итак… Расскажи-ка мне о себе и о мисс Хейз, – внезапно произнес отец.

Генри отхлебнул из бокала и принялся изучать себя в зеркале над баром. Задумчиво провел холеными пальцами по гладкой щеке, поправил зачесанные назад темные волосы.

– О Пенелопе? – запнувшись, переспросил он.

Хотя у него не было желания обсуждать с отцом свои романтические похождения, эта тема была связанна с интересами семьи.

– Именно, – подтвердил отец.

– Ну… Она одна из самых красивых девушек своего круга, – пробормотал Генри, не переставая думать о ней, этой роковой красотке, о ее громадных глазах и эффектном лице, раздражающем и соблазнительном. Из собственного опыта он знал, что ничего рокового в Пенелопе нет, – но самое главное – он знал, как сделать ее счастливой. Больше всего на свете ему сейчас хотелось вернуться на бал и танцевать, танцевать до изнеможения.

– И о тебе, – продолжил отец. – Что ты думаешь?

– Мне очень нравится ее общество. – Генри отпил глоток скотча и подержал огненную жидкость во рту.

– Ну, так ты хочешь… жениться на ней? – настойчиво продолжал отец.

Генри не сдержался и фыркнул, услыхав такое предположение. Он заметил, что Изабелла тоже смотрит на него, и знал, что сейчас она думает о нем не как мачеха, а как все девушки Нью-Йорка, одержимые вопросами, как, на ком и когда женится Генри Шунмейкер. Он закурил сигару и покачал головой.

– Я еще не встретил девушку, о которой бы думал серьезно, сэр. Как вам известно, я вообще не очень серьезен.

– Значит, Пенелопа не та, кого ты мог бы видеть в качестве жены, – заключил отец, устремляя на Генри суровый взгляд.

Генри пожал плечами, вспомнив прошлый апрель, когда Пенелопа жила в гостинице на Пятой Авеню. Ее семья тогда уже выехала из старого дома на площади Вашингтона, а новая усадьба еще не была закончена. Они едва знали друг друга, но девушка пригласила его в апартаменты, снятые для нее одной, и встречала в одних чулках и прозрачной блузке.

– Нет, отец. Не думаю, что она станет моей женой.

– Но вы танцевали так… – отец запнулся. – Ладно, забудь! Если не хочешь на ней жениться, это хорошо. Очень хорошо.

Он хлопнул в ладоши, встал и, обойдя стол, каменной глыбой навис над Генри.

– А как ты думаешь, кто будет хорошей женой?

– Для меня? – спросил Генри, стараясь казаться спокойным.

– Да, ловелас и праздный прожигатель жизни, – рыкнул отец. Его мимолетное хорошее настроение бесследно испарилось.

Знаменитый гнев Шунмейкера – это то, что Генри в избытке получил в детстве, и гнев этот вспыхивал по любому поводу – от сломанных игрушек до плохих манер. Вильям Шунмейкер шумно уселся в мягкое кожаное кресло рядом с Генри.

– Ты ведь не думаешь, что я праздно интересуюсь твоими предпочтениями?

– Нет, сэр, – ответил Генри, честно посмотрев на отца глазами, обрамленными густыми темными ресницами.

– Тогда ты умнее, чем я думал.

– Спасибо, сэр, – пробормотал Генри, чувствуя, что сейчас ему предстоит услышать нечто очень важное. Хотел бы он, чтобы в такие моменты голос его не становился настолько тихим и слабым…

– Да пойми же ты наконец, черт возьми! Твой разгульный образ жизни погубит и мою репутацию, – Отец вновь поднялся, с силой оттолкнул кресло назад, по паркетному полу и начал нервно ходить вокруг стола. – И кстати, так думаю не только я.

– Отец, прости, но это моя жизнь, а не твоя, – возразил Генри. Он заставил себя говорить спокойным тоном и смотреть собеседнику прямо в глаза. – И не чья-нибудь еще.

– Возможно. Но я больше не желаю этого слышать, – продолжил отец. – Потому что это мои деньги – унаследованные и преумноженные во много раз тяжким трудом – I позволяют тебе вести такой образ жизни.

– Ты грозишь мне бедностью? – ухмыльнулся Генри, бросая взгляд на завещание и прикуривая от старой сигареты новую.

Он изо всех сил старался выглядеть уверенным и беззаботным, но даже само слово «бедность» вызывало ледяные спазмы в желудке. В этом слове ему слышалось нечто зловещее и болезненное. Учась в Гарварде, в течение всего первого семестра он делил комнату со студентом по имени Тимоти Марфилд, – чуть позже выяснилось, что это была идея отца, дабы воспитать из своего беспутного сына достойного мужчину. Отец Тимоти работал клерком в Банке Бостона по двенадцать часов в день, чтобы оплачивать обучение сына. И Генри нравился Тим, знавший все лучшие пивные в Кембридже. Но тогда Генри впервые задумался о том, что есть люди, которым приходится заниматься убийственным, изматывающим делом под названием «работа». И эта мысль до сих пор вселяла в него ужас и отчаяние.

– Не совсем. Шунмейкеру не грозит бедность, – ответил, в конце концов, отец. – Я хочу предложить другой выход. И думаю, что ты найдешь его намного более приятным, чем пустой банковский счет, – продолжил он, наклоняя голову и глядя сыну прямо в глаза. – Этот выход – женитьба.

– Ты хочешь, чтобы я женился? – уточнил Генри, едва не расхохотавшись, – Да во всем Нью-Йорке не найдется человека, менее подходящего для брака, и это знают даже льстивые полунищие репортеры!

Он попытался представить девушку, которую захотел бы всегда вести под руку по лужайкам Ньюпорта или палубам роскошных европейских лайнеров, – но воображения не хватило.

– Ты ведь шутишь, правда?

– Отнюдь. Я серьезен как никогда, – сердито взглянул на него отец.

– О-о-о, – Генри медленно покачал головой, надеясь, что это поможет ему осознать столь неожиданное и нелепое предложение. – Представляю, сколько времени придется потратить, чтобы найти ту, которая согласится стать миссис Шунмейкер…

– Заткнись, Генри, – Отец опять прошелся по комнате и положил руки на плечи своей молодой супруги, – Видишь ли, я уже присмотрел кое-кого.

– Что? – воскликнул Генри, не веря своим, ушам.

– Кое-кого из высшего общества, из хорошей семьи, с покладистым характером и безупречными манерами. Ту, которую любит пресса и с радостью назовет твоей невестой. Миссис Шунмейкер, Генри. Образец культуры и благовоспитанности. Я думаю о…

– Почему об этом думаешь ты? – перебил его Генри, приподнимаясь с кресла. Теперь и его захлестнула ярость.

Изабелла тихо вскрикнула, увидев двоих уставившихся друг на друга Шунмейкеров.

– Почему я об этом думаю? – проревел отец, огибая стол! – Почему? Потому что у меня есть амбиции, Генри, в отличие от тебя! Ты, кажется, не понимаешь, что каждый твой шаг описывается в газетах. И люди, которые важны для меня, читают эти дурацкие сплетни и обсуждают их. Ты всех нас выставляешь в дурном свете. Твое исключение из университета, твои выходки, твои шатания по городу… Каждое твое слово позорит имя семьи. Мне надоело краснеть за тебя.

– Ты не ответил на вопрос! – рявкнул в ответ сын.

Отец, со своим взрывным характером и знаменитой любовью к деньгам, кажется, уже удовлетворил кое-какие из своих амбиций. Он создал железнодорожную компанию буквально с нуля и сделал ее баснословно прибыльной, возвел многоквартирные дома на фамильных землях, пойдя при этом на небывалый риск; дважды женился на красавицах…

– Я действительно не понимаю этого, пап, – выдохнул Генри, – Чего ты хочешь?

Изабелла сердито уперлась своими маленькими локотками о стол.

– Вильям хочет баллотироваться! – выпалила она.

– Что? – поморщился Генри, не веря своим ушам, – Куда?

Его искреннее изумление немного смутило отца, и напряжение в комнате чуть ослабло.

– Я говорил со своим другом из Олбани, и он поспорил, что…

Мистер Шунмейкер замолчал и пожал плечами. Генри знал, что отец был давним другом и соперником Рузвельта, и вскинул голову приготовившись слушать дальше. – Мне нравится то, что называется службой обществу, – объявил Вильям потеплевшим и величавым голосом. – Кто сказал, что аристократы не должны участвовать в политике? Напротив. Это наша благородная обязанность. Мужчина не стоит и гроша, если не может управлять своим миром в свое время и делать его лучше и достойнее…

– Ой, вот только не надо вешать лапшу на уши мне, – перебил его Генри, закатывая глаза. Он был в бешенстве, – И куда ты хочешь избираться?

– Сначала на должность мэра, а потом… – начал отец.

– А потом – кто знает, – вмешалась Изабелла. – Если он будет президентом, я буду первой леди.

– Ну что ж, поздравляю, сэр, – Генри устало плюхнулся обратно в кресло.

– Так что больше не должно быть никаких порочащих слухов. Никаких новостей в газетах о твоих диких выходках. Никакой дурной славы, – пояснил старший Шунмейкер, – Теперь ты видишь, почему должен жениться на леди. Не на Пенелопе. На нравственной девушке, которую любят избиратели. На той, рядом с которой ты будешь достойно выглядеть. Девушке… такой как…

Генри видел, как отец прислонился к столу, притворяясь, что ему только что пришла в голову неожиданная идея. Он посмотрел на Изабеллу.

– Как Элизабет Холланд, к примеру.

– Что!? – взорвался Генри. Конечно, он знал старшую из сестер Холланд. Несколько раз он даже беседовал с ней, но это было до его отъезда в Гарвард, а тогда она еще была угловатой нескладной девчонкой. Сейчас она действительно превратилась в красавицу, ничего не скажешь. Но она столь явно была одной из них. Во всем следовала правилам, изящно пила чай и рассылала открытки с благодарностями, – Но в Элизабет Холланд нет ничего, кроме манер!

– Именно! – Отец с таким грохотом ударил кулаком по столу, что Генри поперхнулся скотчем.

Он не мог говорить, но лицо его было искажено обидой и негодованием. Худшей партии представить себе было невозможно. То, что предлагал отец, было не чем иным, как тюрьмой. Генри представил, как протекает его тихая, спокойная и размеренная жизнь, вообразил бесконечные идеально подстриженные лужайки в парке Такседо, Ньюпорте и Род-Айленде, на которых устраивали свои пикники надменные отупевшие матроны.

– Генри, – предостерег отец, взял листок бумаги и помахал им в воздухе. – Я знаю, о чем ты думаешь. Прекрати. Сейчас же! Я хочу, чтобы ты женился и остепенился. Тебе придется забыть о Пенелопе. Я даю тебе шанс, и заметь: шанс очень неплохой, – он замолчал на мгновение, – И видит Бог, если ты пойдешь против моей воли, я впишу в эту чертову бумагу имя Изабеллы и быстро вышвырну тебя на улицу. И заметь: на глазах у всех.

Мысль о нищенском существовании, сопровождавшемся обветшалой одеждой и гнилыми зубами, заставила Генри внезапно протрезветь, и взгляд его помимо воли остановился на многочисленных бутылках и графинах, выстроенных на столике. Ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться обратно в Гарвард. Когда-то все эти книги и лекции казались ему столь бесполезными и утомительными. Но теперь он понял, что университет давал возможность проложить свой собственный путь, мог обеспечить безбедное будущее, помог бы обрести уверенность… Но было уже слишком поздно.

Его дурное поведение привело к тому, что без вмешательства отца вернуться в Гарвард невозможно. Генри молча смотрел на поблескивающие янтарные бутылки и с ужасающей ясностью начинал осознавать, что его единственный путь к богатству и независимости лежит через тихую, смертельльно скучную жизнь с Элизабет Холланд.

5

Идеальная служанка просыпается раньше госпожи, чтобы согреть воду для ее умывания, а вечером не отправляется в постель, пока не подготовит госпожу ко сну. Она может поспать днем, если не нужна хозяйке.

Ван Камп.

Пособие по ведению домашнего хозяйства для леди из высшего общества, издание 1899 год

Лина Броуд облокотилась на подоконник и выглянула в безмолвную тьму, окутавшую парк Грамерси. Она очень устала. Сегодня вечером пришлось потратить столько времени и сил, помогая старшей из мисс Холланд облачиться в сорочку, рубашку и корсет. Мисс Холланд – и никак иначе. Она больше не Лиззи как ее звали в детстве, или Лиз, как она позволяла называть себя младшей сестре, – она мисс Холланд, младшая леди дома. Ее возвращение не очень-то обрадовало Лину. Скорее, даже огорчило. Элизабет так долго была вдали от дома, что ее личная служанка почти забыла, каково это – «прислуживать». Однако после возвращения госпожа неустанно напоминала Лине о ее обязанностях.

Девушка расправила плечи и вздохнула. Она была совсем не похожа на свою старшую сестру, Клэр, мягкую, покладистую и непритязательную, довольствующуюся чтением светских новостей в узкой спаленке на чердаке. Там они жили вдвоем. Клэр исполнился двадцать один год, она была на четыре года старше сестры, но при этом опекала Лину и заботилась о ней как о маленькой. С тех пор, как много лет назад умерла их мать, Клэр пришлось многое пережить, но она до сих пор была наивна и беззащитна, и радовалась как ребенок каждой безделушке, которую дарили ей хозяева. Липа же, как ни старалась, не в состоянии была понять и разделить искреннюю восторженность старшей сестры.

Она сидела в черном льняном платье с узким вырезом, обтягивающем ее нескладную фигуру. Сидела, наслаждаясь роскошью спальни Элизабет: небесно-голубые шелковые обои, широкая кровать из красного дуба, сияющая серебром ванна, куда через трубы подавалась горячая вода, аромат пионов, вырывавшийся из фарфоровых кувшинов. За время отсутствия своей госпожи Лина начала воображать себя знатоком в украшении интерьера. И, если бы ее спросили, она, скорее всего, сказала бы, что комнаты в доме Холландов довольно скромные и ничего особенного в них нет. Лина сидела под небольшим голландским полотном с изящной домашней сценой в массивной золотой раме и думала о том, что Элизабет по непонятным причинам совершенно не пользуется своими привилегиями.

Впрочем, Лина не испытывала к Элизабет ненависти. Она не могла ее ненавидеть, несмотря на все ее изысканные одежды и прекрасные манеры. Элизабет всегда была для Лины почти идеалом, образцом для подражания, лучом надежды на лучшую жизнь. И именно Элизабет однажды ночью, когда они еще были детьми, подговорила ее спуститься вниз и добраться до конюшни – чтобы выяснить, кто там причитает посреди ночи. Именно тогда Лина влюбилась в Вилла Келлера, который уже в те годы был необычайно красив и привлекателен.

В многоквартирных домах в то время часто вспыхивали пожары, сжигая заживо в темных комнатушках взрослых и детей. Один из таких пожаров оставил Вилла сиротой. Мальчика приютил один из бывших работодателей отца, чтобы тот потом смог ему служить. Ребенка мучили страшные воспоминания, которые не отпускали его даже по ночам: он громко рыдал во сне, если ему снился пожар. Впрочем, так продолжалось недолго. Подружившись с Линой и Элизабет, он перестал видеть кошмары.

Конечно, даже тогда между ними чувствовалось различие, но все они были детьми, и всем троим запрещалось влезать во взрослый мир Холландов – в мир роскошных вечеринок и карточных игр. Целыми днями за детьми присматривала мать Лины, Мари Броуд. Няня девочек Холланд никогда не делала различий между своими подопечными. Она частенько одинаково наказывала Вилла и Элизабет за их многочисленные шалости. Клэр была слишком робкой, чтобы присоединиться к этим проказам, а Диана – слишком маленькой. Но Лина всегда была готова позабавиться и повеселиться. Ночью они ползали по темному дому, хихикал над большими портретами предков Элизабет, воровали сигары с кухни и серебряные пуговицы из маленькой стоповой. Однажды они даже стащили игральные карты старого мистера Холланда с изображениями дам в нижнем белье и морщились, разглядывая их. Тогда, в детстве, они и правда были друзьями. Но потом вдруг в Элизабет проснулось чувство собственной важности, она осознала свое происхождение и превосходство и возвела каменную стену между собой и своими приятелями.

Лина не могла точно сказать, когда все изменилось. Может, в то время, когда умерла ее мать, и Элизабет стала заниматься с миссис Бертран, домашней преподавательницей. Лине тогда было почти одиннадцать – неуклюжая вздорная девица, помешанная на справедливости. Она не любила вспоминать о том времени. Элизабет, которая была старше всего на год, внезапно углубилась в уроки этикета: как держать чайную чашку и когда посылать письмо замужней приятельнице. И с тех пор каждый ее жест, казалось, направлен был на то, чтобы напоминать Лине, что они неравны и больше не могут быть друзьями. Элизабет превратилась в одну из девушек, о которых Клэр с завистью и благоговением читала в светских новостях и модных журналах.

Лина вела тихую размеренную жизнь и чувствовала себя одинокой, несмотря на то что днем и ночью прислуживала Элизабет и делила спальню с сестрой и еще с одной служанкой. Она не решалась поддерживать детскую дружбу с Виллом без помощи Элизабет, хоть втайне и мечтала об этом. Все эти годы Лина украдкой наблюдала за ним со стороны и видела, как он превращался в высокого статного юношу, становясь еще более красивым. Время от времени от экономки, миссис Фабер, до нее доносились слухи о его пьянстве и драках, и это еще сильнее подстегивало ее любопытство. Только этой весной, после отъезда Элизабет, она на время с радостью освободилась от своих регулярных обязанностей, и они с Биллом вновь стали друзьями. Когда он заканчивал работу, они курили, смеялись, подшучивали над миссис Фабер. Вместе представляли, как стали бы жить, если бы были богаты и свободны. Раньше Лина всегда удивлялась, почему его так редко видно и где он все время пропадал. Теперь она знала, что он вовсе не предавался порокам, а каждое свободное от работы мгновение проводил над книгами. Он интересовался литературой и политикой, читал о теории демократии, о европейских странах и был уверен, что человек умный и целеустремленный, живя на Западе, может добиться успеха, может обрести счастье. Лина готова была слушать его бесконечно. Но вот минула весна, и лето подходило к концу, а она все еще не находила случая сказать Виллу, что тоже хочет уехать. С ним. Сказать, что любит его…

Чудесное уединение в сумерках было внезапно прервано стуком копыт. Перед домом остановился один из семейных экипажей, и Виллу пришлось спуститься с козел, чтобы открыть двери для леди. Лина невольно залюбовалась его подтянутой фигурой, широкими плечами, сильными загорелыми руками. Элизабет вышла первой, протянув руку Диане, которая выглядела довольно усталой, но при этом трещала без умолку. Затем Вилл помог выйти миссис Холланд, и одна за другой женщины направились к дверям дома. Лина слышала, как Клэр приветствовала их, в то время как Вилл повел лошадей к конюшне.

Она знала, что скоро ей вновь предстоит подниматься по главной лестнице, и почувствовала, как в груди растет недовольство. Элизабет вернулась домой, и Лине теперь придется готовить свою юную госпожу ко сну, а самой при этом не спать до самого утра. При одной лишь мысли об этой обязанности, от которой она уже успела отвыкнуть за долгие месяцы, по телу пробежала дрожь негодования. Она заставила себя слезть с подоконника, быстро выбежала из комнаты Элизабет и помчалась по длинному, застеленному коврами коридору. Через пару мгновений она уже была у задней лестницы для слуг и затем понеслась вниз, прыгая через две ступеньки.

Приближаясь к кухне, Лина услышала, как господа поднимаются по главной лестнице. Она помедлила, размышляя, какое наказание ждет ее, если она проигнорирует свои обязанности в первую же ночь после возвращения мисс Холланд. Но ей так хочется рассказать Виллу обо всех французских замашках госпожи! Хочется, чтобы он рассмеялся, хочется развеселить его. И может быть… может быть, она сможет наконец-то поведать ему о своих чувствах. Эти мысли прибавили ей сил, и она бросилась через кухню к кладовой, которую Элизабет в детстве использовала для побегов от бакалейщика.

Лина неслышно ступила на покрытый сеном пол конюшни. Вилл расседлывал лошадей. Упряжь лежала на полу так, чтобы он мог потом все почистить и положить на место. Поношенный голубой хлопок рубашки прилип к спине. Рукава были закатаны выше локтей, по лицу и по шее струился пот.

Он отступил на шаг и встретился с ней взглядом, затем остановился и тяжело вздохнул, словно догадался о чем-то.

– Привет, – спокойно произнес он. Посмотрел через плечо, на дверь, и потом едва улыбнулся, вернувшись взглядом к Лине. – Разве тебе не надо быть наверху и помогать мисс Холланд?

Лина стояла в дверях, не в силах сдержать улыбку. Она ждала, что он пригласит ее, как обычно, но он отвернулся и сказал совсем другим тоном, чужим, отстраненным, не таким, к которому она привыкла за лето.

– Ты знаешь, что ужасно рискуешь, выходя ночью? Теперь, когда мисс Лиз… то есть мисс Элизабет вернулась, тебе не следует… Ты не можешь…

У Лины сердце замерло в груди, время словно застыло. Как странно он себя ведет! Словно бы вся близость, появившаяся между ними за эти месяцы, исчезла в одно мгновение, или вовсе существовала лишь в ее воображении. Как же ей хотелось сейчас заглянуть в его глаза!

Вилл все-таки заставил себя посмотреть в сторону Лины, и она увидела его заледеневшее лицо, сжатые губы, пустой взгляд. Ближайшая лошадь фыркнула, гарцуя на месте и тряся головой. Вилл отвернулся, чтобы успокоить встревоженное животное.

– Вилл, – прошептала Лина, не в силах скрыть умоляющие нотки в голосе. Ей отчаянно хотелось услышать из его уст знакомые и ободряющие слова, она смотрела на него и ждала, что он сейчас сделает что-нибудь, развеет ее сомнения, прогонит эту тяжесть и странность, которая витала в воздухе, пугая ее все сильнее и сильнее. – Почему я не могу приходить к тебе как обычно, днем? Ты же знаешь, что мои отлучки вызовут гораздо больше ненужных подозрений, если…

– Лина! – перебил Вилл. Она сжалась от звука своего имени, ведь он теперь редко называл ее так. Этим летом он обычно называл ее детским именем, Лини. Он опустил глаза, вздохнул и подошел к ней. Мягко взял за руки, и на секунду она подумала, что ее сердце остановится. Но затем Вилл подтолкнул ее назад, к кухне. – Прости, Лина, – произнес он тихо, но настойчиво, подталкивая ее к грубым деревянным ступеням, ведущим в дом, – Не сегодня. Ты не можешь быть здесь сегодня.

– Почему нет? – прошептала девушка.

Вилл уставился на нее, нахмурившись, и его яркие голубые глаза стали очень серьезными. Он просто молча покачал головой; так он делал всегда, когда думал, что она ничего не поймет.

– Просто не сегодня, хорошо?

А потом она оказалась на кухне, а дверь захлопнулась прямо у нее перед носом. Лина нащупала в темноте стену, опустилась на пол, пахнувший печеным луком и грязью, и долго сидела без движения. Никогда еще ей не было так плохо и одиноко. Небо за маленьким тусклым оконцем стало понемногу светлеть…

Она так и сидела на полу, когда дверь вдруг открылась и по лестнице для слуг, не поднимая головы, стала торопливо спускаться закутанная в белый шелк фигура, стремительная и неуловимая, словно призрак.

Белая фигура уже приоткрыла дверь в конюшню, когда Лина вдруг поняла, что этот призрак ей хорошо знаком. Это была мисс Элизабет Холланд.