Текст книги "Жила-была девочка"

Матери я мешала, она считала, что имеет право на личную жизнь, и после попойки они с Толяном частенько запирали дверь в комнату, просовывая в дверную ручку ножку стула, где предавались пьяной случке. К чувству ненависти примешивалась ещё брезгливость и чувство стыда, я недоумевала, как эти животные могут испытывать то, о чём показывали в фильмах про любовь, где мужчина нежно обнимает женщину, дарит ей цветы и духи и открывает дверцу автомобиля. Сама я мечтала о любящем и заботливом муже, который будет такой же красавец, как французский музыкант Дидье Маруани. Недавно в Москве как раз прошёл концерт группы «Спейс» в Олимпийском, на который ходила Людка и припёрла целых три программки с его фотографией. Я повесила программку над кроватью, приколов её иголками к обоям, таким образом у меня получился собственный красный уголок, и по вечерам можно было смотреть на Дидье и даже иногда с ним разговаривать. Например, рассказать ему, что все мальчишки – дураки, они плюются через трубочку жёваной бумагой и огрызками ластика, а противная Тамара Павловна заставляет учить наизусть «Бородино», вместо того чтобы оставить детей в покое и самой учить это несчастное «Бородино», если уж так приспичило. А ещё рассказать, что мать снова пьяная, ёлки к Новому году опять нет и очень хочется настоящие фирменные джинсы, которые будут протираться и отливать белизной, вместо рябых серых колготок. Мне, конечно, не нравились простые колготки и старые платья, доставшиеся от Людки, а вместо стоптанных босоножек из «Детского мира», я мечтала о белоснежных кроссовках, как у воображалы Кузнецовой. Кроссовки эти были лёгкие и воздушные, как печенье безе – если бы у меня такие были, я бы на ночь их ставила в сервант, потому что в грязном коридоре им было не место.

Иногда, в особенно горькие дни, я плакала, смотрела на портрет и мысленно просила Дидье, чтобы он пришёл и увёз меня из этого ужасного дома к себе в Париж, где есть Эйфелева башня, шоколадные эклеры и духи «Magie noire». Духи эти появлялись иногда в универмаге и стоили восемьдесят рублей, цена была неслыханной, потому что мать, например, получала в месяц шестьдесят и никаких духов себе никогда не покупала. А я грезила Парижем, в самом слове «Париж» мне слышались запахи летнего утра, школьных каникул и жареных кофейных зёрен. Париж манил, он подкрадывался ко мне ещё из детства, со сказкой про Золушку и песней Мирей Матье «Pardonne-moi». И я даже однажды выпросила у бабки два рубля, чтобы пойти в парикмахерскую и сделать себе причёску, как у знаменитой французской певицы. Тогда все женщины с удовольствием носили эту модную стрижку «Сессон», а бабка называла «сЭсон». В парикмахерской поддатая Зинка обкорнала меня под горшок, и походила я теперь скорее на гоголевского кузнеца Вакулу. Я ревела и боялась идти в школу, но так как почти всем моим одноклассникам знаменитый салон «Чародейка» был недоступен, то моего уродства никто особенно не заметил. Потом ещё появился модный «Гаврош», но больше я на эксперименты не решалась. В четвёртом классе, с приходом иностранного языка, я попала во французскую группу, куда записали будущих представителей рабочего класса. В английскую же отправились дети первого сорта, потому что английский язык считался более перспективным, за ним было будущее. Французский был красивый, приятный на слух и очень мне нравился, но преподавала его унылая очкастая Марго, которая носила и зимой, и летом скучный серый сарафан и которой можно было дать и тридцать лет, и шестьдесят. Ещё из французского у меня была ручка Bic, маленький брелок в виде Эйфелевой башни, который я нашла в школьном дворе, и старая засохшая тушь L'Oreal, которую я спёрла у Людки. В тушь я не плевала, а смачивала засохшую кисточку водой из-под крана, соблюдала гигиену. Иногда в булочной вместо серого мокрого кирпича я покупала длинный белый батон за двадцать две копейки, который был похож на французский багет. Мать ругалась, но я не обращала внимания и размазывала на ломтик крошащееся мороженое масло – о французских сырах приходилось только мечтать. В буфете у нас стояла бутылка из-под коньяка Napoleon с завинчивающейся железной крышкой, с ней мать ходила за подсолнечным маслом, которое в бакалейном разливали из большой железной фляги.

Но самым заветным моим желанием были туфли-сабо. Они были очень французские, я страстно о них мечтала и была ими просто одержима. Тогда, в самом начале восьмидесятых, они вошли в моду, появились даже детские модели. Самыми вожделенными были белые в мелкую дырочку, с заклепками. Мне бы, конечно, сгодились и красные, и жёлтые, но белые я видела в журнале «Бурда моден», который попался мне на глаза, когда я была в гостях у бабушки Нади. На страницах журнала, помимо женской моды, была ещё и детская. Я с интересом разглядывала нарядных девочек с распущенными локонами и в платьях с длинными пышными юбками, на ногах у них были разноцветные полосатые гольфы и те самые сабо. Ещё у них были розовые с голубыми медвежатами подушки и одеяла, прозрачные стеклянные вазочки с клубничным кремом и новогодние ёлки, украшенные не по-нашему шариками и сосульками, а свечами и бантами. На каминах висели пёстрые носки для подарков. Я разглядывала журнал и вдруг очень чётко поняла, что не хочу быть ни пионеркой, ни тимуровкой, ни Зоей Космодемьянской, ни даже Гулей Королёвой, хотя книжку «Четвёртая высота» очень любила. А хочу я быть красивой девочкой с длинными волосами, в нарядном платье и туфлях сабо. Я грезила о них с утра до ночи и мне казалось, что моя жизнь сразу изменится, едва они окажутся у меня на ногах. Из унылой пионерки я превращусь в красивую уверенную отличницу, с которой мечтают дружить все девочки, да и мальчики тоже. Господи, как я мечтала о них! Никогда в жизни больше ни о чем я так не мечтала, как об этих несчастных сабо. Конечно, у меня потом было ещё очень много разных фантазий и желаний, но никогда ничего больше я не хотела в своей жизни так отчаянно, так неистово и так рьяно. Я, можно сказать, очень талантливо их хотела.

Когда однажды, 9 мая, мы с подружками отправились на ВДНХ смотреть салют, нам повстречалась девочка моего возраста, которая была в тех самых белых сабо. Она по очереди тянула за рукав то мать, то отца и канючила:

– Ну когда мороженоеее? Ну пойдём за мороооженым.

Я тогда сильно удивилась, как можно хотеть простое мороженое, когда на ногах такая роскошная обувь. Мне казалось, появись эти волшебные туфельки на моих ногах, я не то что мороженое, я совсем есть перестану, а ещё лягу в них спать, прямо под одеяло.

А один раз Катька из нашего двора, у которой были эти самые сабо, дала мне их померить. Когда мне пришлось их снять и вернуть владелице, у меня даже зубы заныли. Я не знала, сколько они стоят, чьего они производства и откуда они берутся на ногах самых обычных девчонок, но я точно знала, что их надо достать. Целое лето мы с Людкой провели в поисках обуви. Мы каждый день, как на работу, вставали с утра пораньше и ехали на охоту в центр. Там в магазинах всегда что-то выбрасывали, и Людка искала себе сапоги, а я мечтала напасть на след сабо. Первым делом мы ехали в Центральный Детский мир, потом шли в ГУМ, ЦУМ и Петровский пассаж. В течение долгого времени мы приезжали безрезультатно, но однажды увидели огромную очередь, спускающуюся по лестницам всех пяти этажей Детского мира. Сердце мое бешено подскочило, и я понеслась смотреть, что дают. Я готова была стоять день, ночь, неделю без воды, еды и туалета, лишь бы заветные туфельки оказались на моей ноге. К моему горькому разочарованию, выбросили в тот день какую-то ерунду – кажется, это были детские сапожки, которые меня совершенно не интересовали, и я тогда была очень разочарована. В то лето мы так ничего и не нашли.

Тогда я решилась использовать ещё один способ получить желаемое. Попросить достать. Мой дядя Костя, папин брат, уже вернулся к тому времени из Африки, но помогать мне, как обещал, не торопился. Я подумала, что самое время напомнить ему о себе, и решила для начала поговорить с бабой Надей. Дядя Костя был очень важный, и я его стеснялась. Баба Надя выслушала мою просьбу помочь мне достать так остро необходимые сабо и в ответ на это сказала, что я должна хорошо учиться и быть примерной девочкой, тогда у меня будет всё, что я пожелаю. И что я должна брать пример с дяди Кости, который всегда хорошо учился, много и добросовестно трудился, был честным партийцем и справедливым товарищем и поэтому всего добился. Я тогда на бабку обиделась и долгое время к ней не ездила, а потом мы обе сделали вид, что ничего не произошло.

Снова началась школа, семейные неурядицы, простуды, макулатура, пионерские сборы, классный час… Сабо отступили и почти забылись, но ещё иногда где-то маячили в моих мечтах, правда, уже не так сильно, как раньше. А потом и вовсе исчезли, так никогда и не придя ко мне. Через пару десятков лет их стали носить врачи и медсёстры, это была добротная рабочая обувь, которая очень напоминала мне те самые сабо из моего детства. Но меня они теперь раздражали, и смотрела я на них с неприязнью, мне совсем не хотелось себе такие же. Я вообще не хотела больше сабо, я на них обиделась.

Больше про Париж я ничего не знала, но всё равно туда очень хотела. Я лежала на своей старой кушетке, вглядывалась в заграничного брюнета, которые в Москве не водились, и мечтала именно о таком муже, чтобы струны звенели не только в душе, но ещё и в тёмной глубине трусов, откуда я иногда ощущала зов, несмотря на внешнюю недоразвитость по женской части. В этом роскошном французе был класс и был секс, хотя слово это было тогда не в ходу, потому что в СССР, как известно, секса не было. Но французы, равно как и прочие итальянцы, обладали какой-то необъяснимой внутренней свободой и уверенностью в своей неотразимости, и даже квазимодо Челентано или медведь Депардье будоражили неизведанное, и внизу живота у советских женщин начинались сладкие качели. А вот в сталеваре Саше Савченко с улицы Заречная секса не было, он хорошо варил сталь и был Герой Социалистического Труда, но никак не герой-любовник. Не было секса в советском кинематографе ни у Ипполита, ни у Геши, ни тем более у Шурика.

Ещё я мечтала, что дома у меня будет чисто, уютно, в гостиной будет стоять стенка, во дворе красные «жигули», а на обед будет котлета по-киевски, свежая клубника и пепси-кола. Дети будут учиться в английской спецшколе, а сама я стану врачом-хирургом. Я никогда не буду пить, может, только бокал шампанского на Новый год. А ещё я буду летать на самолёте в Крым, к Чёрному морю.

Я ни разу не была на море и очень хотела съездить хотя бы в пионерский лагерь. Меня не смущали подъёмы и отбои, зарядка, пионерские линейки и обязательный смотр строя и песни. Мне плевать было на купания по три минуты, по свистку и под присмотром вожатых – зато я увижу море, можно ведь просто сидеть на берегу и смотреть на него. Но с морем не получалось никогда. Денег на курорты никогда не было, путёвок в лагерь тоже. Все путёвки доставались детям начальников, и о море можно было только мечтать. Однажды, правда, мама меня обнадёжила и сказала, что на заводе кто-то отказался от путёвки в пионерский лагерь на Азовском море, и, возможно, эту путёвку отдадут ей. Я с визгом подпрыгнула до потолка, бросилась перебирать летние платья и сарафаны и тут же затеяла стирку и глажку. Вечерами я ворочалась и думала, как оно всё будет – юг, море? Путёвки мне не досталось. Её отдали кому-то в бухгалтерию, и чья-то счастливая дочка отправилась на Азовское море. Не могу сказать, что была сильно омрачена или подавлена этим фактом. Конечно, я огорчилась, но уже понимала, что ни о каком равенстве и братстве, о котором мне без конца твердили в школе, не может быть и речи. Поэтому на юг поедет дочка бухгалтерши, а дочь посудомойки отправится в Подмосковье. Я ездила в лагерь под Звенигород, где в семь утра, продрогшая от холода и недосыпа плелась на зарядку и целыми днями маршировала и пела «Взвейтесь кострами». Ещё там был кружок мягкой игрушки, серая вермишель и туалет с дыркой в полу, куда я боялась провалиться вместе с пионерским галстуком.

Единственное, с чем я была категорически не согласна, так это с тем, что косноязычная диатезная дочка бухгалтерши хоть в чём-то лучше меня. Я была незаурядна, начитанна, уверена в себе и всё понимала про этих дур дочек. Они все хотели быть Констанциями, а я хотела быть Джулией Ламберт. Я рассчитывала в будущем заполучить себе в мужья студента МГИМО и на меньшее была не согласна, эти же мечтали о курсантах из Суворовского училища. Даже бестолковая Наташка сочинила историю про офицера Володьку и долго кормила нас этой байкой, время от времени путаясь в показаниях. По её рассказам, Володька где-то неподалёку защищал Отечество и был роскошным брюнетом с усами. Он был безумно влюблён в Наташку, ревновал её к каждому столбу, а по выходным они ходили в кафе и на танцы. В увольнительных он предпочитал носить фирменные джинсы и кроссовки «Адидас», которыми ещё и барыжил в свободное от казармы время, ошиваясь у гостиницы «Космос». Офицер-Володька прочно засел в Наташкиной башке, и эта её лавстори длилась года два, пока Наташку окончательно не прижали к стенке её подружки и не потребовали уже предъявить им этого Анику-фарцовщика. Но и тут Наташка ловко выкрутилась, потому что грянула Чернобыльская катастрофа, и Наташка тут же сплавила своего Володьку тушить пожар на АЭС, где он героически сорвал с себя защитную маску, нацепил её на товарища, а сам погиб смертью храбрых. Таким образом Наташке удалось ловко закольцевать эту историю, где она оставалась безутешной вдовой героя-мученика и наконец-то освободилась от необходимости врать и путаться в своих любовных показаниях. Хотя напоследок она выдала, что имеет подозрение, что Володьку скорее всего посадили за валютные махинации, но так как писем из тюрьмы предъявить она не могла, то спохватилась и сказала, что цинковый гроб она всё же получила и «похоронила» его уже навсегда.

Дома мать продолжала пить со своим Толяном, и я пыталась иногда спасаться у бабушки. Но у бабушки пил дед, и деваться от этих алкашей было некуда. Дед где-то работал то ли слесарем, то ли сантехником и пил каждый божий день, без перерывов. В будни после работы портвейн, в выходные беленькую. Каждый вечер он приходил домой пьяный и заводил бабушке одну и ту же шарманку:

– Ну что, дура? Что? Я знаю всё. Да. Именно. А ты что? Ничего? Ну вот и всё. Вот и пошла на хуй, дура.

Бабушка не отвечала и даже не слушала. Нас с Людкой дед называл чурками и дармоедами и говорил, что мы ему надоели, как собаки. Также дед ругал соседей, американцев и спортсменов, которые проигрывали соревнования, потому что, по его мнению, много жрали и мало тренировались. Фигуристок он называл коровами на льду, и если спортсменка снималась с соревнований из-за травмы, то дед говорил, что у неё течка. Ещё от деда я узнала, что Горбачёв – сволочь, потому что повсеместно началась борьба с пьянством, которая очень осложнила жизнь деду, убеждённому алкоголику со стажем. Теперь ему приходилось тратить уйму времени и нервов, чтобы добыть вожделенное пойло, которое позволяло жить и работать, не приходя в сознание. Дед расхаживал по дому в семейных трусах в синих розах и в голубой майке и сыпал проклятиями в адрес Горбачёва и его жены Райки. Тогда я впервые обратила внимание на Раису Максимовну и отметила, что та прекрасно выглядит, достойно держится и вообще за неё не стыдно. Слово «стильная» я тогда не слышала.

А по окончании седьмого класса нас отправили уже в трудовой лагерь, зарабатывать деньги на новые стулья в актовый зал. Но набралось нас всего две трети класса, остальные, благодаря хлопотам родителей, были освобождены от колхозной повинности по разным причинам, как правило, по состоянию здоровья. В середине июня нас собрали у школы, загрузили в автобус и повезли куда-то под Коломну, для нас почти Колыму. Я тогда очень переживала по поводу своего допотопного фибрового чемодана, который где-то раздобыла моя бабка. В отпуск мы никогда не ездили, и чемоданов у нас не водилось. У деда был старый брезентовый рюкзак, с которым он иногда ездил в деревню к брату, а вот чемодана не было. Я тащила этот допотопный коричневый ящик и думала, что в будущем обязательно куплю себе красивый, в красную клетку, чемодан. Когда нас выгрузили у трёх старых бараков без окон, полов и электричества, я решила, что здесь просто автобусная остановка, а в сараях этих лежат дрова и мотыги. Но каково же было моё удивление, когда в эти сараи какие-то местные алкаши стали таскать железные кровати. Я не могла поверить своим глазам. На дворе стоял 1983 год, мы покоряли космос, победили оспу, из крана текла горячая вода, и Саманта Смит из далёкой Америки уже написала письмо Андропову. А тут какое-то подземелье ведьм. Но нашего мнения не спрашивали, а показали столовую под навесом с деревянными скамьями, деревенский нужник за сараями и железную трубу с кранами, из которых текла ледяная вода. На следующий день нас подняли в семь утра и после резиновой пшённой каши повели на колхозные поля, собирать редиску. Сначала её надо было нарвать, потом отсчитать 11 штук и связать в пучок. Нам выдали ящики, верёвочки и определили норму – четыре ящика с человека. Листья редиски были мокрые, холодные и усыпаны чёрными гусеницами. Одна девочка сжалилась надо мной и пожертвовала мне свою запасную пару шерстяных перчаток. У всех родители догадались положить детям перчатки, некоторым даже и резиновые, моим же не пришло это в голову. Перчатки сразу промокли, но хотя бы уберегли меня от прикосновения с мерзкими тварями. К девяти-десяти уже жарило солнце, и работать было тяжело, я страшно уставала и заканчивала одна из последних. Но уйти с поля было нельзя, пока не выполнишь норму. Я никак не могла понять, почему девчонки успевают болтать, смеяться, кидаться редиской в мальчишек и в 12.00 уже быть свободными. Я ковырялась до обеда. Только потом я узнала, что они, сдав три ящика с редиской, шли к бригадиру и говорили, что сдали четыре. Их никто не проверял. Недалеко от нас жили местные школьники, коломенские. Они обитали в тёплых сухих дачах и тоже, как и мы, работали в поле. Нас они демонстративно презирали и, узнав, что мы из Мытищ, каждое утро кричали нам: «Привет, мудищи!» Вечером к нашим баракам приходили с магнитофоном деревенские, и у наших девок начиналась любовь. Страсти кипели – ревность, интриги, разборки… Для меня это всё был бесконечный сериал, и я с интересом наблюдала, как наши городские павы окучивают сельских дуболомов в телогрейках.

Через две недели наступил родительский день. Родители познакомились с условиями нашего проживания, посетили столовую с её баландой и киселём и пришли в ужас. Некоторых счастливчиков в тот же день забрали домой, грозя директору школы страшными карами, но большинство осталось, в том числе и я. Ко мне вообще никто не приехал и даже не собирался, а я и не ждала. Я уже привыкла к тому, что матери до меня нет дела, бабка была озабочена добыванием хлеба насущного, а деда занимало исключительно состояние похмелья, в котором он перманентно пребывал. Ещё через неделю нас повезли в Коломну, в городскую баню. Мы были уже покрыты равномерным слоем пыли и грязи, а из волос и трусов сыпались земля и песок, и каким-то чудом мы не завшивели. В такой бане я была в первый раз после Лобни, и меня страшно смутили полностью раздетые женщины, которые никого не стеснялись, а спокойно расхаживали с мятыми шайками. Скользкие лавки, пол в ошмётках серой пены, пошлые насмешки над нами, испуганно жавшимися в углу, – я снова была в шоке и снова прокручивала в голове: ванна в квартире, космос, догнать и перегнать Америку… А сразу после бани я заболела. Дожди тогда шли уже неделю, барак наш был насквозь пропитан сырым, гнилым смрадом, а чтобы в него попадали свет и свежий воздух, мы целыми днями держали открытой дверь и запирали её только на ночь. Я лежала на отсыревшем матрасе с высоченной температурой и больным горлом и еле дышала. От каторжных работ меня освободили и даже вызвали из Коломны врача. Та сказала, что при такой сырости выздороветь у меня шансов нет, и меня решили отправить домой. За одной девочкой как раз приехал папа, и меня с оказией вернули родным. На следующий же день был поставлен диагноз – пневмония, и меня долго лечили таблетками и уколами. К августу я полностью поправилась и стала готовиться к школе, мотаясь по магазинам за цветными ластиками и обложками для тетрадей.

Иногда я ездила к бабушке Наде. Я не любила там бывать, но баба Вера регулярно меня подсовывала отцовской родне, чтобы те сжалились над сиротинкой и обогрели. У них была роскошная квартира на проспекте Мира, и я бродила по комнатам, разглядывая разные диковинные штуки, которые дядя привёз из Сенегала, и всё ждала, когда же он начнёт мне помогать. Я восхищалась украшениями из слоновой кости и кораллов (пока дядин сын не пожаловался матери, что я без спроса копалась в её шкатулке) и узнала, что на свете существуют манго и папайя. Манго мне бабушка даже дала попробовать, но была недовольна, что я много крутилась вокруг вазы с фруктами и больше подходить к ней не разрешила. Она была холодной, спокойной и совершенно не нуждалась в моей любви. Я тоже никаких тёплых чувств к ней не испытывала и за всю жизнь так и не смогла к ней привязаться, она меня к себе не подпускала. Тогда я прожила у них неделю, после чего меня выпроводили обратно, вручив в дверях набор фломастеров и пачку жвачки в качестве гостинца. Фломастеры у меня выпросила Людка, а жвачка была с корицей, сильно горчила, и баба Вера её выбросила.

В восьмом классе ко мне прицепилась наша классная Тамара Павловна и стала настаивать, чтобы я вступала в комсомол. Она показала, что именно мне полагается выучить из устава и отправила на первое заседание, которое проходило в школе, где комсомольские вожаки должны были меня тестировать на пригодность к молодёжной ячейке. Я что-то плела про курс партии и демократический централизм и не понимала ни одного слова из того, что я несу. В райкоме у меня спросили то же самое, нацепили значок и поздравили. Теперь моя и без того безрадостная жизнь усложнилась ещё и комсомольскими собраниями, на которых полагалось вести борьбу за мир во всём мире, но вела я только неравную борьбу со сном. Ещё я каждый месяц платила две копейки комсомольских взносов и учила стихи о Ленине, чтобы читать их на торжественных линейках. Когда я уже работала, взносы существенно увеличились, а когда я однажды, уже будучи в декрете, приехала на работу, чтобы получить свои кровные тридцать пять рублей детского пособия, то заведующая одним махом вычла из них семнадцать рублей накопленного перед комсомолом долга. Для меня это был ощутимый удар по бюджету, и я закатила истерику и билась в падучей в кабинете заведующей, чтобы она вернула мне мои кровные, которые были так необходимы на питание и лекарства для моей маленькой дочери. Но заведующая была непреклонна, и с тех пор я возненавидела этот проклятый комсомол лютой, животной ненавистью, только деньги мне никто так и не вернул.

Когда я заканчивала восьмой класс и готовилась к экзаменам, в нашем дворе начали снимать детский фильм, и это было целое событие, которое затмило всё остальное. Мы с девчонками наряжались, выходили во двор и следили за съёмками. Двор наш назывался Тяп-Ляп, потому что трёхэтажные дома, в которых мы жили, очень быстро построили, тяп-ляп. Он был очень уютный, в нём было много зелени, старые качели скрипели на детской площадке, на верёвках сушилось бельё, а в палисадниках, под окнами первых этажей, цвели сирень и золотые шары. Это была прекрасная натура для детского фильма. Фильм назывался «С нами не соскучишься», и играли в нём очень симпатичные мальчики-подростки. Мальчики эти были москвичи, слишком зазнавались и не обращали на нас никакого внимания. Один из них был, как потом выяснилось, Денис Бургазлиев, который впоследствии стал актёром, но я знаю его только по фильму «Сатисфакция». Мы с девчонками умирали от желания познакомиться с мальчиками-актёрами, а ещё больше умирали от желания сняться с ними в этом фильме, хотя бы в эпизодике. Но противная тётка, помощница режиссёра, нас отгоняла и просила не лезть в кадр. Ещё там была девочка-актриса. Девочку мы дружно презирали и обзывали её шмарой, если поблизости не было взрослых. Она тоже смотрела сквозь нас, чем очень выводила из себя. Только спустя много лет мне удалось посмотреть это кино из нашего двора. Фильм оказался плохой, мальчики-актёры были слишком неестественны и сильно переигрывали. Лучше бы нас тогда снимали.

По окончании восьмого класса я решила уйти из школы, и после экзаменов сразу встал вопрос – кем быть? С раннего детства я советовалась по этому вопросу с Людкой. Когда мне было лет семь, я сказала ей, что хочу стать водителем трамвая. Людка хмыкнула и ответила, что у меня ничего не получится, потому что надо будет знать тыщу улиц. Она так и сказала – тыщу, и мне тогда это показалось страшно много, и идею с трамваем я оставила. А когда я громко читала гостям стихи, все говорили, что мне надо идти в артистки. Я уж было собралась стать артисткой, но и тут Людка предупредила меня, чтобы в кино я не совалась, потому что там один блат и мне в жизни не получить хорошей роли, а ещё надо будет зубрить много текста. А однажды, когда мне было лет двенадцать, я увидела в каком-то журнале рекламу Аэрофлота. На фоне яркого неба с облаками стояла красавица-стюардесса в голубой форме с золотыми пуговицами и в берете на распущенных волосах. В руке она держала букет алых роз. Я так впечатлилась этой картинкой, что немедленно захотела стать стюардессой, тем более тогда уже вышел на экраны фильм «Экипаж», от которого я была в восторге. И когда я теперь проходила в автобусе к выходу, то представляла, что иду по салону воздушного лайнера, в котором сидят молодые иностранцы, а не бабки с кошёлками. Я старалась идти ровно, не хвататься за поручни, а в руках у меня был воображаемый поднос с кофе. Но Людка сказала, что в стюардессы с маленьким ростом и кривыми зубами не берут. Это был аргумент, зубы у меня действительно были кривые, да и ростом я не вышла. Когда в школу приходил зубной врач, после осмотра мне всегда давали направление к ортодонту. Мама направление читала, потом вспоминала, что у неё есть какая-то знакомая тётенька-ортодонт, и убирала направление в сервант. К ортодонту я так ни разу в жизни и не попала. А бабушка терпеть не могла обращаться к врачам, она стеснялась их беспокоить, и если я заболевала, то она вслед за дедом повторяла, что мы ей все надоели, как собаки. Спустя годы я отрастила волосы, исправила зубы, а когда встаю на каблуки, то вполне могу достать до багажной полки. Самолёта вот только нет.

В общем, с Людкой я решила больше не советоваться, тем более она тем летом собралась замуж и с головой была занята подготовкой к свадьбе. Ей было уже 19 лет, и она где-то в Бибирево на дискотеке нашла себе парня по имени Андрей. Он был вполне симпатичный малый, без конца отпускал шуточки и выдавал себя за фарцовщика, но сам при этом обучался профессии машинист экскаватора в каком-то ПТУ. У них как-то быстро закрутился настоящий роман, но Людкина мать – старшая дочь бабушки Веры тётя Лиза – шляться дочери допоздна не разрешала. У тёти Лизы, в отличие от моей матери, всё было как у людей, и Людка должна была приходить домой не позже одиннадцати. Тогда Людка с Андреем надумали пожениться, чтобы легализовать свою половую жизнь. Свадьбу решили играть в квартире бабы Веры, потому что вся наша многочисленная деревенская родня не поместилась бы в малюсенькой однушке, в которой жили Людка с матерью. Целыми днями теперь бабка с тётей Лизой мотались по магазинам в поисках дефицитных продуктов, и бабкина двухкомнатная хрущёвка превратилась в продовольственный склад. Бабка ничего брать не разрешала и прятала банки и свёртки под кровать: это на свадьбу. Ещё под кроватью на газете лежали яблоки с рынка, и я каждый вечер перед сном вытаскивала себе яблоко. Только огрызки выбрасывала в окно, чтобы в ведре их не обнаружила бабка. Она всегда всё находила, в том числе и дедовы заначки, и он называл её Штирлиц. Всю мебель перетащили в маленькую комнату, а в большой расставили столы и скамейки, собранные по соседям. Собралась вся деревенская родня, как будто замуж выходила не Людка, а бабка. Впрочем, молодёжь была тоже, пара Людкиных подруг и приятель Андрея, которого пригласили в свидетели. Ещё где-то бабка нашла гармониста, чтобы всё было как у людей.

Два дня в бабкиной шестиметровой кухне всё ходило ходуном. Меню было традиционное. Из закусок – колбаса сервелат, салями, докторская, сыр российский, костромской, а также сало и красная рыба. Что это была за рыба, сказать не могу, у нас она называлась «рыбка красенькая». Салат оливье, винегрет и холодец, солёные огурцы и грибы, где было много масла и репчатого лука, капуста квашеная и свежие помидоры, порезанные дольками. Тут же кружочками порезанный лимон, для чего – понятия не имею, может, для красоты, и много хлеба в большой железной миске. На горячее куриные окорочка, которые называли лапки, и традиционный русский гарнир – картофель варёный. К чаю торт «Подарочный», торт вафельный, печенье «Юбилейное» и конфеты «Белочка» и «Мишка косолапый». К ним тоже раньше времени прикасаться было запрещено, но мне это не мешало в отсутствие бабки съесть парочку-другую конфет. Фантики я смывала в туалете, тщательно проверяя, чтобы все бумажки утонули. Белое шёлковое с рюшами платье для Людки сшила портниха, которую нашли бабушкины знакомые. К платью, по тогдашней моде, прилагалась огромная шляпа с бантом – вместо фаты. Свадьбу эту я ждала с нетерпением и так радовалась предстоящему событию, как будто сама замуж выходила.

Накануне свадьбы Людка затащила меня в ванную и сообщила, что в ЗАГС с ними я идти не должна. Она разрешила мне пойти вместе со всеми на Красную площадь и Ленинские горы, но в ЗАГС – ни в коем случае. Людка объяснила это тем, что ЗАГС – заведение официальное, и там должны быть только взрослые, а если приду я, то люди вокруг подумают, что это за детский сад пришёл, и ей будет неловко. Я хлопала глазами и никак не могла понять, как своим присутствием могу оскорбить присутствующих, тем более мне было почти пятнадцать. Тогда на помощь Людке пришла баба Вера, которая сказала, что дети в ЗАГСе – это срамота и что тогда скажут люди. Надо, чтобы всё было как у людей. Я знала, что в ЗАГС пускают всех, и детей тоже, и на Людку сильно обиделась, но она на мои обиды всегда плевать хотела, а свадьбу пропустить я не могла. С утра я уселась в украшенную куклой и лентами машину и потащилась вместе со всеми по стандартному маршруту – ЗАГС, Могила Неизвестного Солдата, Воробьёвы горы. Пока Людка с Андреем расписывались в ЗАГСе, я всё это время просидела в машине вместе с водителем, уткнувшись в окно и тихо вытирая кулаком слёзы, мне было обидно и очень одиноко. Заступиться было некому, мать мою и вовсе не позвали, чтобы не позориться перед «людями», да она бы Людке и слова не сказала. Я снова вспоминала папу, который, если бы был жив, то такого Людкиного произвола не допустил. Да мы бы вообще не пришли на эту свадьбу, – обошлись бы без нас. Кто-то из гостей поинтересовался, почему я не пошла со всеми, но Людку я не сдала и ничего не ответила. Наверно, взрослые решили, что это мои глупые капризы, и внимания на меня не обращали, все были слишком заняты женихом с невестой. Когда мы приехали на Красную площадь, обида моя ещё не выветрилась, и я снова осталась в машине, а Людка меня не замечала и не говорила ни слова, она вообще в мою сторону не смотрела. А на Воробьёвых горах я уже вылезла и даже с удовольствием стояла вместе со всеми на смотровой площадке и рассматривала Лужники. В детстве всё быстро проходит, как гроза. За столом я уже сидела в хорошем настроении и даже кричала вместе со всеми «Горько!». Гости много ели, много пили, говорили глупые тосты, пели «Виновата ли я» и били чечётку. Магнитофон включали тоже, и под «Чингисхан» все вскакивали, как полоумные, и вся квартира ходила ходуном. Хорошо, что у бабки был первый этаж.