Текст книги "Обратная сторона игры"

Страх

Дело не в пессимизме и не в оптимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума.

А. Чехов

Дорога уходит пыльным асфальтом за горизонт. По обеим сторонам от неё поднимаются высокие звенящие сосны, крытые, как панцирем, тонкой золотистой корой. Вокруг сосен, впритык к дороге, лежит толстый ржавый ковер из выжженных на солнце иголок. Воздух остр и сладок от хвои, раскален от зноя и от того непрерывного монотонного шума, без которого, кажется, не обходится ни один летний день: верещат цикады, поют перепела, дробно стучит дятел и разливается в небе серебристо-черный жаворонок.

Вдоль дороги, сгорбившись от тяжелой сумки, медленно идет бородатый человек. Одежда его покрыта пылью, белые кроссовки посерели и напоминают советские чёботы, на спине и подмышках проступили темные пятна пота. За ним, высунув язык и прикрыв глаза от неимоверной духоты, бредет грязная, в колтунах собака. Но вот за спиной человека слышится нарастающий гул машины. Он оборачивается и поднимает руку указательным пальцем вверх. Но легковушка, обдав его горячим выхлопом бензина, проносится мимо.

– Что, дружок, опять не везет? – грустно кивает человек собаке и, обтерев ладонью пот со лба, бредет по дороге дальше.

Человек и собака доходят до белого столба с надписью «Дорога Жизни, 47». Лес редеет, и глазу распахивается бархатная гладь Ладоги, уходящая в перспективу синего, с акриловыми облаками неба. Искрящиеся солнечные блики до боли режут глаза. Снизу доносится музыка и визги отдыхающих, нос щекочет густой запах шашлыка. Человек без сил прислоняется спиной к столбу и съезжает на корточки. Собака, высунув язык, садится рядом и, наклонив голову, изучающе смотрит на него.

– Ну чего ты так на меня смотришь? – усмехается человек. – И я пить хочу, да нету.

Вдалеке на дороге снова показывается черная точка. Это грузовик. Человек встает, поправляет на плече сумку и поднимает руку. Терпеливо ждет, прикрыв глаза от солнца. Грузовик приближается. Мигает правой фарой и медленно съезжает на обочину. Человек подхватывает сползающую с плеча тяжелую сумку и почти бегом спешит к машине.

– Здравствуйте. До Невской Дубровки не подбросите?

– Доброшу, – лениво соглашается розовый от солнца и пота водитель. – Собаку в кузов посадишь?

Человек послушно поднимает собаку, сажает в кузов и быстро возвращается к кабине, неловко, боком, вскакивает на ступеньку, наступив при этом себе на ногу. Забравшись на сиденье, складывает руки на коленях и покорно устремляет взгляд на белую раскаленность лобового стекла. Но водитель вывернуть руль на дорогу не спешит, он наклоняется над человеком упитанным телом и протягивает мясистую ладонь:

– Лёха.

– Ваня, – торопливо кивает в ответ человек и осторожно жмет крупную ладонь.

Грузовик возвращается с обочины на дорогу и разгоняется на хорошую сотку. За окном среди зеленого моря хвои мелькают белые марципановые свечки столбов Дороги жизни; иногда проступают в зелени, как проплешины, синие пятна Ладоги.

– Ну рассказывай, Вань, как жизнь. Давно в Дубровке?

– Недавно, – отрывается Иван от созерцания дороги. – В августе три года как переехали.

– Откуда?

– Из Екатеринбурга.

– Был в Ёбурге, хороший город, – живо откликается водитель. Видно, что он соскучился в дороге по общению и хватается за любую возможность поболтать. – Откуда едешь?

– Меня к умирающей в деревню позвали. Туда довезли, обратно, сказали, тоже довезут. А бабка причастилась и сразу померла. Хозяйка сказала: ну раз померла, значит, обратно сам доберешься.

Водитель подозрительно оглядывает Ивана: выпавший из футболки широкий нательный крест, борода, собранный на затылке хвостик секущихся рыжих волос.

– Ты чё, поп, что ли?

– Ага, да… поп.

В машине наступает пауза. Очевидно, оба жалеют, что оказались рядом, и каждый начинает потихоньку обдумывать благовидный предлог, чтобы остановить машину.

– Не люблю попов! – с бравирующей откровенностью говорит водитель. – Капец вы лживые! Туда плати, сюда плати. Одна свечка шестьдесят рублей стоит. Бабку свою хотел отпеть, так мне пять штук вкатили! За что? Через год на кладбище попа пригласил, так он пятнадцать минут чёт почитал, кадилом помахал и говорит: «С вас три тыщи». Я говорю: «Слышь, поп, вот тебе штука, считай, тут даже с чаевыми». Церкви везде понатыкали. Тут недалеко, в Кокареве, в центре микрорайона хорошая детская площадка была, фонтанчики, скамейки, пиво пьешь, за сыном смотришь – кайф. Так теперь на этом месте церковь отгрохали, с фига ли? – Он яростно прогудел медленно ползущему впереди него «Пежо». – У меня у тещи знакомые старики – ей семьдесят девять, мужу восемьдесят четыре, живут в муниципальном доме. Горячей воды нет, толчок на несколько квартир, труба течет, пол сгнил. Из дыр комары лезут, мыши, зимой все по квартире ходят в валенках, летом бабка в коробке спит, чтоб комары не кусали. И вот веришь – каждое воскресенье в церковь ходят, на последние деньги свечки покупают. Я у них спрашиваю: «Зачем?». А они говорят: «Надо за все Бога благодарить. Мы живы, здоровы, дети за границей, слава Богу за все». Вот эти люди вам последние деньги несут, а вы им в уши дуете. У патриарха поезда, самолеты, яхта. Ладно там в правительстве все воры, это понятно, но вы ж в Бога верите, с фига ли воровать?

Снова в машине наступает пауза. На этот раз совсем неприятная. Иван опустил руки между колен, сидит сгорбившись; на лбу вспучиваются капли пота и скатываются в рыжую бороду. Слышно, как в кузове тяжело, хрипло и часто дышит собака.

– Как собаку-то звать?

Иван вздрагивает.

– Не знаю. Прибилась ко мне, пока я вдоль дороги шел. Ни на шаг не отставала. Да я не против, у меня дети дома, обрадуются.

– Много детей?

– Четверо.

Небо быстро затягивается плотными серыми облаками, воздух сереет, блекнет, поднимается ветер и широкой волной приминает верхушки сосен, взвивает в воздух столб пыли, кружит ржавые иголки. Даже сквозь стекло чувствуются предгрозовая влага и духота.

– Знаете… вы правильно все говорите. – Иван не смотрит на водителя, он смотрит в лобовое стекло на пустую, уходящую в никуда дорогу. – Вот вы говорите… священники много зарабатывают, на машинах ездят. А я вот без машины. То есть она, конечно, есть, но сломалась, а починить денег нет. Это, может быть, в Питере или Москве батюшки хорошо живут, а у меня что здесь, что в Екатеринбурге – приход в селе. Мы зарплату ведь не получаем, живем на самообеспечении. Вот смотрите, – он несколько оживился и даже полуобернулся к водителю. – В Дубровке живет три тысячи человек, а в храм ходит один процент, это значит, что в воскресенье в церкви будет тридцать человек. Средняя зарплата у них двадцать – двадцать пять тысяч, из них десять процентов идет на храм – свечи, молебны, отпевания, – и получается, что мой храм в месяц имеет где-то в среднем шестьдесят тысяч. На Пасху, конечно, больше, а летом очень плохо, потому что все разъезжаются. Из этих шестидесяти тысяч я должен часть отдать епархии – это налог, часть идет на ремонт храма, затем коммуналка, зарплата дьякону, хору, сторожу, свечнице, и вот то, что остается, я несу домой. А это десять-двенадцать тысяч. Но иногда к нам приезжает архиерей или епископ, и тогда нужно в конверте отдать деньги. Это пожертвование, и дать надо много, иначе он обидится, и меня переведут в другое место, хуже, чем это. А еще надо встретить его цветами, закатить банкет. А где деньги на это взять? Мне один священник знакомый сказал: наши матушки или дуры, или святые – ни денег, ни мужей. Меня ведь дома не бывает. Священник же всем должен, это же какое-то бесправное, бесхребетное существо – я должен по первому звонку ехать к умирающему, находить удобное для всех время, подстраиваться под тех, кто хочет освятить, покрестить, исповедоваться. Мне звонят и утром, и вечером, и ночью, и я обязан висеть на трубке, отговаривать от самоубийства, развода, аборта. Я обязан всем – епископу, благочинному, людям, семье, вам, – он впервые повернулся к водителю, и лицо его раскраснелось, и было заметно, что и у него накипело, но он не знает, какие подобрать слова, где взять дыхание, чтобы выговорить душившую его боль. – И всех тянет поговорить, выплеснуть проблемы, обсосать сплетни, ведь батюшка – это и психоаналитик, и социальный работник, и психотерапевт, и, бывает, обижаются, если с ними не так поговоришь. И ты думаешь: «Господи, да за что же мне это? Я ведь тебе служу, ну помоги мне, Господи!» Сил уже нет – жена от нищеты осатанела, на детей кричит, на меня. А какая была красавица, память имела фотографическую, три языка знала, работала филологом! А потом замуж за меня вышла, и пошла маята по селам. И всем надо помочь, и всегда улыбаться, и срываться нельзя, нельзя пить. Знаете… – Иван снова повернулся к водителю, придвинулся на этот раз почти вплотную и заговорил быстро, возбужденно, почти нервно: – Есть такой анекдот: заходит в подъезд дальнобойщик – пьяный, и соседи понимают – ну, это же дальнобойщик, он устал; потом заходит молодая мамочка – тоже поддатая, и все ей сочувствуют; учительница заходит, и снова все всё понимают – сейчас такие дети, от одного их вида запьешь. А потом приходит батюшка в стельку пьяный, и все сразу осуждают – а, поп, нажрался! Вот вы какие, попы… жируете. А у меня зимой ворота сгнили, я боялся, что они под тяжестью снега рухнут на детей, а сварщик берет пятьдесят тысяч, а где мне взять такие деньги?

Водитель равнодушно пожимает плечами – весь этот слезный, унизительный монолог никак его не затронул и, судя по выражению лица, даже утомил.

– Работай в другом месте, в чем проблема?

Иван торопливо вытирает узкой ладонью лоб. Продолжает говорить торопливо, волнуясь:

– Я когда учился в семинарии, то мечтал о настоящем подвиге, о пастырском служении, мечтал идти в деревни, поднимать церковь. Мне казалось, нет ничего прекраснее служения людям и Богу. А потом я увидел, что церковь делает с людьми, как она манипулирует ими, привязывает к себе через страх. Вот вам пример – в Откровении написано: спасутся немногие. А какие эти немногие? Ведь страдают-то все. Все задавлены одной проблемой: где взять деньги? И ведь людям надо-то немного: курточку сыну, платьице дочери, жене бусы к Новому году, стариков побаловать. Но нет даже этого, потому что всё заработанное приходится отдавать – в банк, в ЖКХ, чиновникам, в церковь, в школы. А ведь русский человек будущим живет, он думает: пусть сейчас я страдаю, но зато после смерти в раю жить буду, за всё мне воздастся. А ему говорят: нет, не будешь – спасутся немногие, самые верные, а остальные – в ад, потому что ты грешен по определению. И он этому верит. И боится. И живет в страхе. Да за что же это? Ведь человек страдает, мучается, он последнее отдает, он детям при свете керосиновой лампы игрушки чинит, потому что электричество отключили за неуплату, а ему говорят: ты недостоин. А я бы такого человека на руках в рай внес, потому что он – единственный, кто Бога достоин, потому что Бог умер за таких. Этот маленький человек всю жизнь ищет сокровище в священниках и даже не знает, каким сокровищем является сам. А всё потому, что мы родом из рабства – сначала из царского, потом из советского. Поэтому нас легко запугать.

Грозовая туча прорвалась, и начался дождь. Он падал крупными каплями на лобовое стекло, размазывая картинку неба и зелени.

Водитель скривился.

– То есть ты в попах из страха?

Машина наскочила на выбоину на дороге, Ивана мотнуло к лобовому стеклу и отбросило назад. Было слышно, как в кузове собака ударилась о борт грузовика и завыла от боли. Дождь участился и забил дробным стаккато по крыше.

Лицо Ивана стало страшным – губы сжались в белую злую полоску, глаза расширились, ноздри распахнулись.

– Страх? – зашипел он истеричным шепотом, повернувшись к водителю. – Да, страх. Я боюсь… Один неверный шаг, и будет хуже. Ты в курсе, кто такой Молох? В древнем Карфагене был идол с головой человека и телом быка, так вот… когда евреев окружали враги, то женщины приносили в жертву этому Молоху своих детей, и враги отступали. Мою жену и детей сожрал идол. Я боюсь уйти из сана, потому что это грех. Я не ем скоромного в среду и пятницу не потому, что Бога люблю, а потому, что боюсь. Вот спроси меня, чего я хочу. А я и не знаю. Я все время чувствую себя в каком-то коридоре – вышел из одной комнаты, а в другую не попал. Иногда… иногда я думаю, как было бы хорошо кондитерскую свою открыть, мне очень нравится шоколад делать. То есть я… я не пробовал никогда, но смотрел в Интернете. Мы бы с детьми вместе варили…

Быстрая речь утомила его, он закрыл лицо руками и обмяк. Хвостик секущихся волос на затылке взмок от пота.

– Иногда я думаю: ведь есть же другая жизнь, где, наверное, у людей все хорошо. Только мне в эту жизнь нельзя. Но я верю, что после смерти за все воздастся. Еще Чехов сказал: «Мы увидим небо в алмазах, услышим пение ангелов и отдохнем».

Дождь закончился так же внезапно, как начался. Над лесом у кромки неба засветлела белая полоса. Водитель съехал на обочину и остановил машину.

– Слушай, может, ты выйдешь, а?

Иван встрепенулся, поднял голову от рук, сконфузился.

– Да-да, извините… Конечно. Спасибо, что подвезли! Спасибо!

Он неловко открыл дверцу грузовика и спрыгнул на обочину. Щелкнул задвижкой, и из кузова, заливаясь лаем, выпрыгнула на него собака. Водитель видел сквозь лобовое стекло, как они вдвоем брели вдоль дороги. От дороги к полю вели две тропинки – одна широкая, покрытая лужами и грязью, а вторая неприметная, скрытая от глаз травой, но зато сухая и чистая. Не заметив её, Иван свернул на первую и наступил белыми кроссовками в грязь. Фонтан темных капель покрыл его штаны, футболку и попал на собаку. Она села в траву и обиженно заскулила. Не останавливаясь, Иван продолжил идти по грязной дороге к виднеющейся на краю поля темной деревне.

– Дурак, – усмехнулся водитель и, вывернув на дорогу, поехал дальше.

Человек шел по полю, низко опустив голову. Стебли иван-чая и полыни больно хлестали его по ногам. Над землей, почти касаясь травы, носились стрижи и ласточки и кричали отчаянными человеческими голосами. Невыносимо парило, и небо казалось мёртвым.

Танго[2]2
  Рассказ удостоен премии «Золотое перо Руси» 2021 года.


[Закрыть]

Когда человек долго вглядывается в бездну, бездна начинает вглядываться в него.

Ницше

Всюду, куда хватало глаз, паслись отары овец. Пенное море шерстяных облачков спускалось с подножий гор и подползало к самой кромке залива, из черной воды которого поднимались мрачные, похожие на чудовищ треугольные скалы.

Сеньора Рихардо застегивала на сгибе локтя перчатку для верховой езды. Закрепив пуговичку в лунке петли, она взяла с подоконника ременную плетку и бросила взгляд в окно – над белоснежными хребтами гор клубился нехороший туман.

– На днях снег пойдет, надо заказывать корма.

Муж ответил флегматично, не отрываясь от газеты:

– Съезжу к ним после праздников.

Сеньора покачала головой:

– Нет, это поздно. С ледников идет снег. Звони в контору, пусть привозят сегодня, в крайнем случае завтра.

Муж отложил газету и скользнул взглядом по фигуре жены, стоявшей возле огромного окна, обрамленного черной дубовой аркой: выпирающие из-под жилетки острые бугорки лопаток, худые руки, стянутые перчатками, угловатые штрихи талии, лира таза, облитая кожаными бриджами, впадающими, словно ручей в полноводную реку, в плотные ловкие краги с твердым деревянным каблуком и острыми шпорами.

– Как скажешь, душа моя, сегодня так сегодня.

Повернувшись к столу, сеньора схватила вафельку, обмазанную коричневой вареной сгущенкой, и та хрустнула у нее на зубах. Поставив колено на стул, наскоро отхлебнула кофе из большой глиняной кружки, чем-то напоминающей пивную.

– Ты совсем не поела.

– Пообедаю в городе. Люблю тебя.

Поставила кружку и, наклонившись к мужу, вытянула губы в трубочку. Они наскоро поцеловались, почти не прикасаясь друг к другу, как целуются люди, слишком долго прожившие в браке: уже без страсти, почти машинально, скорее по привычке испытывая потребность в нежности.

– И я тебя, душа моя, – он снова взялся за газету. – Как думаешь, на сколько завтра ставить будильник?

– Думаю, на четыре… Или раньше, может? – она прищурилась. – Нет, на четыре. Всё, до вечера! – сеньора выскочила из залы и быстро сбежала по ступеням, громко стуча каблуками и шпорами. Перед тем как захлопнуть входную дверь, крикнула:

– Не забудь про контору!

Возле крыльца пожилой индеец с лицом, словно из грубо высеченной бронзы, держал под уздцы черную, узконогую, гладкую, как сливочное масло, криолло с единственным белым пятнышком во лбу. От утреннего холода и нетерпеливого ожидания скачки лошадь перебирала копытами по влажной земле, взрывая фонтаны красновато-черной почвы.

– Buenos dias, señora.

Сеньора легко оперлась точеным носком сапога о стремя, почтительно придержанное для нее черными, узловатыми, как у лешего, пальцами индейца, и влетела в седло.

– Buenos, Kvatoko.

– Cuándo podré ser libre? Mi casa está muy lejos, lo sabes. (Когда я могу быть свободным? Мой дом далеко.)

– Dar de comer a los caballos y si traen alimento, ayudar con la descarga. Puedes ir despué sdel almuerzo. (Выведи лошадей на выпас и съезди с сеньором за кормами. Потом ступай домой.)

– Gracias señroa. Felices vacaciones (Спасибо, сеньора. Счастливых праздников.)

– Felices vacaciones, Кvatoko! (Счастливых праздников, Кватоко.)

Сеньора натянула вожжи, сжала шпорами блестящие, отливающие глянцем бока лошади и хлестнула ее по крупу. Криолло заржала, вскинула голову и взяла в галоп.

Массивный каменный дом с круглыми, серого кирпича башнями стал медленно удаляться. На горизонте из-за заснеженных хребтов выплывал слепящий прожектор солнца, обливая розовато-сиреневым светом километры пастбищ с низкорослой кудрявой растительностью и лежащими на земле почти плашмя из-за никогда не прекращающегося ледяного порывистого ветра деревьями. На много миль вокруг – только пампа и разрушенные, давным-давно оставленные хозяевами фермерские домики, мебель в которых покрылась пуховиками пыли, а в кухонных горшках и кастрюлях, обмотанных паутиной, поселились игуаны.

* * *

В гостиную, смущенно кашлянув, зашел индеец Кватоко.

– Мmm? – промычал, не поворачиваясь к нему, сеньор.

– Te… una nota. (Вам… записка.)

Сеньор, не отрываясь от статьи о правительстве, разбазаривающем народные деньги на фейерверки в честь Иосифа-труженика, спросил:

– Рor quién? (От кого?)

– No se, aqui en un idioma extranjero. (Не знаю, тут на иностранном.)

Сеньор медленно повернулся к индейцу. Тот подал ему небольшой квадратный листок, на котором четким, летящим вверх почерком было написано два слова – «Я здесь» – и две буквы – «И.Г.». Дрожащими руками сеньор положил газету на стол, снял и бросил поверх неё очки. Его приятно красивое лицо с мохнатыми бачками внезапно стало напоминать дурную туалетную бумагу.

– Quien lo trajo? (Кто её принес?)

Кватоко задумчиво почесал голову.

– No es local. No lo conozco. (Он не из местных. Я его не знаю.)

Рука сеньора сжала записку в кулак. Невидящим взглядом он посмотрел в окно на бескрайнюю, протянувшуюся от горизонта до горизонта равнину степи.

Кватоко кашлянул.

– Me necesita hoy, señor? Irás por la popa? (Я сегодня еще буду нужен, сеньор? Вы поедете за кормами?)

Но сеньор не отвечал.

– Si no me necesitas, puedo ir? (Если я вам не нужен, я могу быть свободным?)

Сеньор сидел сгорбившись, постарев лет на пять. Уставшими глазами он смотрел на черную точку ястреба, распластавшего в голубом небе свои когтистые крылья.

– Si, si… Felices vacaciones, Кvatoko! (Да-да… Счастливых праздников, Кватоко.)

Кватоко покинул гостиную. Вскоре со двора послышался удаляющийся перестук копыт.

* * *

До трех часов сеньора объезжала пампу. Едва на горизонте показывался всадник, собаки с лаем бросались к нему, взрывая влажную землю мощными широкими лапами. Когда сеньора наклонялась, чтобы потрепать их мягкие, глянцево-шерстяные холки, они рвались к ней, плечами и грудью отталкивая друг друга и спеша лизнуть влажным языком ее черный, начищенный до зеркального блеска сапог. После, наласкавшись и вдоволь напрыгавшись, они поворачивали назад – к загородке выпаса – и гордо летели трапецией по бокам черной криолло: четыре бернских зеннехунда с теплыми, карими, мучительно-добрыми глазами – двое спереди и двое чуть позади, – разинув пасти, из которых стекала тоненькая струйка слюны и шел пар. Четыре верных стражника, взявшие королеву в кольцо.

Когда сеньора разговаривала с пастухами, она из уважения к ним всегда спешивалась, а они прикасались рукой к вязаным шапкам. Головных уборов в этих краях никто не снимал – ледяной ветер, идущий с Анд, продувал до костей даже летом.

Пастухи волновались – найдется ли для них работа зимой? Ну конечно найдется, с улыбкой отвечала сеньора, а как иначе они с мужем справятся с тремястами овец? Да за неделю праздников они одуреют выводить их на выпас. После праздников всех пастухов ждут на овчарне. Услышав это, пастухи веселели и заводили прежние разговоры, которые, ввиду отсутствия сильных потрясений, средств коммуникации и соседей (на квадратный километр здешней пустынной земли приходилось по одному человеку), никогда не менялись и всегда были одни и те же: хвалили Перона, чье правительство положило конец власти лендлордов, благодаря чему рабочий класс оживает, говорили о профсоюзах, куда никто из них не вступал, но любил порассуждать об их пользе, о танго, которое молодежь стала танцевать даже на церковных площадях, о туристах – их с каждым годом все больше и больше в пампе и на ледниках, из-за чего животные стали пугливы. В этот раз к прежним разговорам добавилось обсуждение салюта в честь праздника Иосифа Труженика, хотя на эти деньги могли бы открыть новую больницу в Междуречье, старая-то совсем никуда не годится. Переобмыв по нескольку раз одни и те же сплетни, сеньора прощалась, перецеловывала собак, желала пастуху счастливых праздников, вскакивала на лошадь и направлялась к следующему выпасу – к тем же самым разговорам, вопросам и ответам.

* * *

На обед сеньора спустилась в Ушуай.

Маленький разноцветный город лежал в пригоршнях темно-синих Анд, сверкавших на солнце верхушками снега. Море было теплого небесного цвета. Около берега – белая, вперемешку с пеной прозрачная вода. Возле длинного пирса покачивались лодки и быстроходные катера, за которыми раскинулось матовое зеркало шелковой голубизны.

Копыта лошади гулко зацокали по мостовой. Из оранжевой двери с круглым окошечком вверху выскочил веснушчатый мальчик с обветренными, растрескавшимися до язвочек губами и бросился к сеньоре, беря лошадь под уздцы.

– Buenos dias, señora.

Сеньора улыбнулась в ответ. Узкая нога, стянутая бриджами, описала в воздухе полукруг и мягко коснулась брусчатки. Рука в перчатке потрепала мальчика по щеке.

– Вuenos querido. (Добрый день, дорогуша.)

Хозяин ресторанчика, наскоро вытирая руки фартуком, распахнул перед ней дверь.

– Como siempre, señora? (Как обычно, сеньора?)

– Como siempre, Sánchez.

Она сняла шапку и села за свой столик в нише возле окна, спиной к камину, от жара которого у нее, измерзнувшейся на ледяном ветру, заслипались глаза.

– Cómo está la salud del señor Richardo? (Как здоровье сеньора Рикардо?) Хозяин стлал на столик красную скатерть с белыми квадратами и ставил приборы.

– Oh gracias, está todo bien. Сómo está Laura? (О, благодарю, все хорошо. Как Лаура?)

– Salta como una cabra! Ahora está con mi madre. Un momento, senra. (Прыгает, как козочка. Она сейчас у моей матери. Минуту, сеньора…)

Хозяин исчез за занавеской, разделяющей зал на две половинки, и через несколько секунд вынырнул с объемной пачкой иностранных газет.

– Llegaron periódicos con el correo de la mañana. (Эти пришли с утренней почтой.)

– Gracias, Sánchez.

Хозяин суетливо забегал по маленькому ресторанчику, где в этот час никогда не бывало посетителей, – сеньора и её муж были нелюдимы и никогда не обедали, если в зале сидели гости, поэтому маленькая таверна на набережной с двух до четырех всегда была закрыта. Хозяин принял эту оригинальную слабость без вопросов, собственно, ему было плевать на их прошлое. Эта семья фермеров хорошо ему платила и давала работу всей округе: стригли овец, конюхи и пастухи – в прошлом пираты, охотники за головами, беглые заключенные – приходили к ним с пустыми карманами, а уходили с жалованием. Если бы завтра Санчесу предложили закрыть свой ресторанчик и кормить только этих двоих, пусть даже себе в убыток, он бы скорее ответил «да», чем «нет», – сеньор и сеньора Рикардо были наиприятнейшими людьми, очень вежливыми, интеллигентными, с чудесными манерами, которыми мало кто отличался в этом пустынном краю эмигрантов-головорезов. Год назад у Санчеса заболела дочь, что-то случилось с ногами, надо было везти в столицу, но денег у них хватало только на дорогу, а сама операция стоила очень дорого, так сеньора оставила ему на столике, на том месте, где сейчас лежат газеты, полторы тысячи песо. И то был не долг, а просто дружеская помощь! Эти двое были лучшими людьми, которых он когда-либо знал…

Он вышел с кухни, неся на вытянутых руках сочащуюся соком аsado – говяжью вырезку, зажаренную на ветровом мангале, и chinchulin – тонкий кишечник с morsilla – колбаску, начиненную запеченной кровью. Поставив все на стол, спустился в погреб и принес любимый сеньорой Malbek.

Сеньора втянула в тонкие ноздри запах кушаний, подняла бокал – опознать Malbek она могла бы и вслепую по одному только яркому пурпурному ободку и непрозрачному фиолетовому цвету, который, насыщаясь солнечным лучом, превращался в густо чернильный, почти черный цвет, вдохнула густой букет ванили, спелых ягод, горького шоколада и пирога с клюквой, поднесла ко рту, предвкушая нежно-медовую мякоть, и через стекло бокала увидела в окне его…

Человек в куртке хаки и черных штанах стоял перед рестораном, а за его спиной, как открытка, возвышались треугольники гор – спереди темно-зеленые, а дальше – сиреневые, уходящие пиками в дымчато-розоватые облака. Сеньора медленно опустила фужер. Человек встретился с ней глазами, усмехнулся одной щекой, поправил на плече рюкзак и в секунду исчез в толпе.

Хозяин поставил на стол любимое лакомство сеньоры – dulche de Leche – вареную сгущенку в тончайших бисквитных корзиночках, но сеньора вскочила как ошпаренная, отчего бокал опрокинулся и густо-бордовое, как кровь, вино пролилось на скатерть и крупными каплями зашлепало на пол. Сеньора сорвала с рогов вешалки шапку и выскочила на улицу. Хозяин увидел в окно, как она коршуном ринулась на его племянника, который сидел на ступенях крыльца и кормил сахаром лошадь.

– Donde esta el? (Где он?)

Веснушчатый мальчик поднял голову и недоуменно посмотрел на нее.

– Quién es él? (Кто?)

– Señor que acaba de estar aquí! (Мужчина, который только что был здесь!)

Мальчик покачал головой.

– Aquí no había nadie, señora, le pareció. (Но здесь никого не было, сеньора.)

Хозяин выскочил на улицу.

– Сómo puedo ayudar señora? (Что-то случилось, сеньора?)

Но его вопрос остался без ответа. Сеньора вихрем влетела в седло и умчалась, как индеец серкнам от испанских завоевателей.

Чертом пронеслась она сквозь толпу туристов, высыпавших с парохода на набережную – они галдели, как школьники, щелкали фотоаппаратами, по-идиотски позировали на фоне зеркального залива и выступающих из воды акварельных скал, но среди этой пестрой толпы его не было.

Намертво вцепившись в поводья и раздирая шпорами бока лошади, сеньора неслась домой. Ледяной ветер дул ей в лицо, выжигал глаза и обветривал губы, лошадь взвивалась на дыбы, досадуя на боль от шпор и на уздечку, разрывающую рот, но сеньора только сильнее сжимала краги и била плетью по гладкому крупу.

Влетев во двор, она соскочила на землю и бросилась к дому, безалаберно оставив лошадь во дворе, не отведя её в конюшню, не укрыв её, пенную, попоной. Поднявшись в залу, увидела сгорбленную спину мужа, сидевшего на том же месте, и крикнула:

– Собирайся, мы уезжаем.

Сеньор молчал. Она кинулась к нему, увидела его потухшие, мутные глаза и квадратный листок записки в руке.

– Не паникуй. Если поедем сейчас, то успеем, – произнесла.

Сеньор чуть улыбнулся и покачал головой – так обычно реагируют родители на детскую глупость:

– Малыш, куда? В Антарктиду?

– Давай позвоним в полицию!

– Как ты себе это представляешь?

Она всхлипнула, опустилась перед ним на колени и уткнулась холодным лбом в его мягкий стеганый халат в мелкую желто-зеленую полоску.

– Господи, что нам делать? Я готова на что угодно, только не сидеть, не ждать его! Он именно этого добивается – чтобы мы сходили с ума, чтобы боялись. Давай что-нибудь придумаем, весь есть же какой-то выход. Не может не быть выхода…

* * *

В спальне сеньор сбросил халат на плетеное кресло, надел веселую голубую пижаму с розовыми слониками, завернулся в одеяло, как в кокон, и лег на бок спиной к жене.

– Поговори со мной! – не выдержала она.

Он спросил, не оборачиваясь:

– О чем?

– Я не знаю… О чем-нибудь… Давай попробуем его перекупить?

Сеньор выпростал из своего кокона руку, дотянулся до ночника и щелкнул выключателем.

– Давай спать.

– То есть вот так лежать и ждать его?

В ответ – снова молчание.

Сеньора подтянула к груди худые ноги с остро выпирающими коленями, поставила на них локти и запустила пальцы в волосы. Где-то в самой глубине её нутра зазвучала чистая и нежная, грустная мелодия танго Cambalache.

 
«Hoy resulta que es lo mismo
Hoy resulta – lo mismo ser derecho que traidor!
…que verdad, que traidor!
ˇIgnorante, sabio o chorro,
Ser ignorante, sabio o ladrón,
generoso o estafador!
¡Sea generoso o pillo!ˇTodo es igual!
¡No importa! ˇNada es mejor! ¡Nada es mejor
ˇLo mismo un burro
Cualquier burro es igual que un gran profesor!
 

(Сегодня, оказывается, одно и то же, что верным быть, что предателем! Быть невеждой, мудрецом или мошенником. Равны меж собою любой осел и великий профессор.)

Перед глазами вспыхнула комната: на полу среди засохших испражнений распростерта Ида – на гладкой коже бедер темные пропалины ожогов, спина и ягодицы разодраны в клочья, на месте крошечных сливочных грудок – рваные раны в черной запекшейся крови. В дальнем углу – Исаак. Возле окна – патефон. Ворсинка иглы скользит по винилу и разлетается нежной мелодией танго Cambalache. В камере остро пахнет жженым мясом, потом и испражнениями.

Сеньора повернулась на живот, уткнулась в подушку и истошно завыла.

* * *

Человек в куртке цвета хаки и черных штанах стоял под окнами спальни. За двадцать пять лет скитаний он научился ходить бесшумно, сливаться со стенами домов, с деревьями, с телеграфными столбами, он научился быть никем – то есть иметь незапоминающееся лицо или фигуру, одежду такую, чтобы даже видевший его затруднился описать, во что он был одет. Он жил жизнью темной, охотничьей: садился в четвертое по счету такси, звонил только из уличных автоматов, выходил за две остановки до намеченной цели, летал с пересадками, бронировал гостиницы и никогда туда не приезжал; жил в одной и той же комнате не больше трех дней; работал на одной работе не больше месяца; никогда не начинал разговор первым, всегда садился в нишу у окна, чтобы самому оставаться в тени, но видеть улицу; не имел семьи и друзей, но имел нескольких любовниц, которые думали, что они и есть его семья, на самом же деле они служили для него кратковременным убежищем – в их квартирах он устраивал хранилища: прятал паспорта и деньги.