Текст книги "У каждого свой путь в Харад"

Группа всадников выехала из рощицы на берегу. Уже далеко позади за их спинами остались серые, впивающиеся стрелами в небо башни Латфорского замка с реющими на шпилях стягами.

Ветер гнал по поверхности озера рябь, сминая отражение его берегов, как неудачный эскиз.

– Значит, так, – думала вслух Дарина, глядя на отлетающую от копыт гнедой гальку, – получается, нет ниоткуда нам ни помощи, ни защиты. Принцы с князьями рыбку в мутной воде ловят, а нам, простолюдинам неграмотным, что делать? Вот что делать…

Девушка по очереди воззрилась на всех участников группы, но ей никто не ответил.

– Никто и не сказал, – подытожила она. – Выходит, что бы мы ни сделали, все едино?

Порыв ветра всколыхнул вокруг ее головы выбившиеся из гладкого высокого хвоста кудри. Дарина подняла капюшон плаща.

– Солнце еще ласковое, а ветер уже такой колючий…

– Сейчас тепло для осени. Здесь обычно холоднее в это время года. – Лошадь монаха поравнялась с ее собственной.

Дарина удивленно подняла бровь:

– Ты так говоришь, как будто жил здесь всю жизнь.

– Не всю. – Шелест старался ехать рядом с ней шагом. – В детстве.

– Ну то в детстве… – протянула Дарина.

– Ты думаешь, тогда осени были иные? – В голосе Шелеста появилась теплая улыбчивая интонация.

– Тогда все было иное, – серьезно ответила девушка. – Даже пару лет назад все было не таким.

– Ветер тянет тучи. – Гыд указал рукояткой хлыста на юго-запад. – Видите? Непогода собирается, ветер дует к нам, выходит, в ненастье едем.

Саммар поправил ворот плаща.

«В ненастье едем. Не зря плечо ныло. Ненастье. Истинно так. Усмехается судьба или знак такой явный дает? – Он покосился на спутников. – Все едино, сказала Дарина. Тогда не все ли равно, что впереди – ненастье или ясный день? И сколько лет уже для нас так – все едино. Перекати-поле. Наемники. Без дома, без долга, под чужую волю… Как же так получилось, что из-за какого-то клочка земли высоко в горах, который не видел уже лет двадцать, если не больше, так скребет на сердце? Почему он так важен? Покинутый очень давно дом разве может быть настолько дорог, чтобы хотелось видеть его свободным, пусть даже ценой собственной жизни? Дом – короб из сколоченных досок, набитых хламом…

Или нет?

Харад – это то место, которое каждый бережно хранит в глубинах сердца, – но не как светлое прошлое, а как жарко желаемое будущее. Он – уверенность, что на земле есть уголок, куда ты всегда можешь вернуться и где никогда не будешь чужим. Иначе зачем сейчас возвращаться в Харад?»

– Безопасней было отсидеться в Латфоре, – соглашаясь с его мыслями, произнес монах. – По крайней мере, пока не станет ясно, кто в этой сваре за кого встанет. Все сейчас смутно, а мы вроде бы ни с кем – а значит, против всех.

– И значит, все – против нас. – Дарина усмехнулась. – Не привыкать и к такому.

– Действительно, тебе, может, и не привыкать, – подтвердил Шелест. – Но это противостояние не в таких масштабах, к которым ты привыкла.

– Да что ты говоришь?! – В тоне женщины появилась явственная злорадная издевка. – А тебе, нужно думать, придется что-то резко в жизни менять, да? Вас, монахов, все ведь безумно любят!

– Не об этом речь, – спокойно ответил на ее выпад Шелест.

– Если ты хотел остаться в Латфоре, остался бы с Ольмом, зачем поехал с нами? Я вообще вас всех не пойму – то сломя голову рветесь защищать границы Харада, то обратно повернуть мечтаете, чтоб понадежней сховаться.

– С чего ты взяла, что я хотел там остаться? Я совершенно этого не хотел, – возразил ее собеседник.

– Зачем тогда говорить?

– Я считал, что там безопасней.

«Конечно, там безопасней. – Мысли Саммара перекликались с общим разговором, хотя сам он не произносил ни слова. – И прибыльней. Сидишь себе во дворце, во-первых – в тылу, во-вторых – телохранителям очень неплохо платят. Еще вчера было все предельно ясно. Теперь, когда мы тронулись в путь, меня мучает вопрос: зачем я еду в Харад? Поздновато для таких мыслей, если уж принял решение. И все же – зачем? Ради сопливых воспоминаний Гыда? Нет, не то… Да и есть ли они, эти воспоминания? В десять лет он, конечно, еще пас в горах овец, но в тринадцать-то уже бегал в моей сотне по Озерному краю. – Наемник легко тронул носком сапога лошадиный бок, понуждая животное ускорить шаг. – В Ольмхольме каждый из нас прожил намного дольше, чем в Хараде. Тогда что это за неуместная сентиментальность? Возвращаться сейчас в Харад через территорию Княжграда и Потлова – верная смерть».

– Я всегда думал, что Харад – это на самом деле не место. Харад – это идея, – тихо произнес Шелест.

Саммар посмотрел в сторону ссутулившей плечи фигуры в рясе. Вздохнул – то, что слова монаха могли эхом сопровождать мысли, его ничуть не удивляло. Удивляло его, что в большинстве случаев тот оказывался прав. И правота его была Саммару ближе, нежели его собственная.

– Идея свободы, – уточнил Шелест.

Гыд с Дариной переглянулись.

– Не знаю насчет идеи, – после некоторого замешательства вставил Гыд. – Я-то домой еду. У меня там семья. Мама. Отец.

– И я домой… – Дарина перехватила поудобней повод. На ее лицо набежала секундная грустная тень, которую оставляют воспоминания. – Ты никогда не говорил, что скучаешь по ним.

– Я скучаю? Нет, конечно. – Гыд удивленно глянул на спутницу. – Нет. Скучать – значит болеть. А я не болею. Я о них думаю!

– А я скучаю. Очень скучаю.

– Ну, у тебя все по-другому, – протянул младший харадец. – У тебя там не только родители.

– Да, – согласился с ним Саммар, – у нее на самом деле все по-другому.

Поворот, который приняла беседа, коснувшись Дарины, и заставила ее задуматься и замолчать.

– Кто-то тебя там сильно ждет? – нарушил молчание монах.

Дарина повернулась вполоборота и почти без обычного страха взглянула в обращенную к ней из-под капюшона темноту.

– Увидишь. Когда приедем. – Она помедлила, а потом произнесла: – Если приедем.

Саммар снова погрузился в свои противоречивые рассуждения.

Липкий опыт наемника нашептывал ему о единственно возможном выходе: найти способ перейти на сторону сильнейшего. В данном случае – на сторону имперской армии.

Ведь было уже так с ним в одной междоусобице, давно, правда, еще до того, как судьба занесла его на берега Вейерсдаля и сродственных ему озер. Сначала он сражался за одних, потом перешел линию фронта и стал воевать за других. Все объяснялось просто, никаких морально-этических заморочек, – на другой стороне платили больше.

«Но сейчас все не так…» Как ни старался чернобровый харадец, он не мог представить себя в рядах удматорских гвардейцев, подминающих в кровавом марше под себя Озерный край, Кряж, Потлов…

«Эх, старею… – решил бородач. – Старею, значит? А зачем тогда жалеть себя или что-то выгадывать? Смерть, она придет, как ни выворачивай, так что от нее петлять-то? Хотя бы раз сделать так, как хочется – как лежит на сердце. В Харад так в Харад. И мы бойне будем рады, и она нам… Гыда только жалко – не понял он ничего еще в жизни. Кроме блеска стали ничего и не видел. Чем для него жизнь измеряется? Мастерством в битве да теплым ночлегом после перехода. Вот и все счастье…»

Что есть путь?

Дорога, уходящая за горизонт, манящая неведомыми далями?

Почему она, собственно говоря, манит?

Разве не разумно предположение, что за твоей деревней возникнет еще одна деревня? Будет она больше или меньше, чуть-чуть иной или идентичной твоей, какая, в сущности, разница – все равно это будет еще одна деревня, так что же тут заманчивого?

Или глазу приятен калейдоскоп пейзажей, сменяющий друг друга с каждым истекающим часом путешествия? Леса – степи – пустыни – горы – береговая полоса?

А может быть, дорога – это возможность встречи с людьми, которых никогда не встретишь, сидя дома?

Или это шанс, дающийся судьбой мыслям? Чтобы они смогли найти родственные, близкие себе в вырванном из обыденной чехарды суеты вакууме восприятия?

«Вот там – да, там люди живут, а у нас что? Так, мутотень одна, – сетует на завалинке очередной дед Лапоть, скручивая самокрутку. – Там счастье, где нас нет. Значит, верно, что тутова его нетути…»

Наслушается его откровений любопытная деревенская детвора, и сбежит из-за этих слов с котомкой за плечами особо отчаянный малец, счастья искать.

Запамятовав, что тот же дед Лапоть не менее часто изрекает и другую явную для себя истину: «Басурмане вокруг, а чё ты так глядишь? Испужался? Так правильно – их бояться и надо. Где басурмане? Где-где… хе… да я ж говорю – везде! Вот на прошлую ярмарку приезжали к нам из-за Бобровского обрыва хуторяне, видел ты их? Ну? Ты слышал, как они курей называют?» – Тут дед делает многозначительную и, по его мнению, все объясняющую паузу. Для пущей важности он картинно выкатывает глаза, изо всех сил пытаясь сымитировать говор приезжих. – «Пяа-аструшка! Это куру, слышь? Пяа-аструшка! А как цигарки сворачивают – вообще смотреть тошно… И что, скажешь, не басурмане они? Все у них не по-людски. Спят, верно, вместе с собаками… Одним словом – ниче хорошего, окромя плохого, там быть не может. Срамота одна – не то, что у нас. У нас-то все чин чином. По-че-ло-ве-чес-ки!»

И чистят потом другие отчаянные мальцы пришлым парням пятаки, сцепившись под предлогом какой-нибудь ерунды. Чтоб басурманам впредь неповадно было в их расчудесный край соваться.

Два этих противоположных суждения об окружающем мире мирно уживаются в голове деревенского философа. Веселый дедов прищур всем слушателям дает право выбора. Ведь может быть так, а может быть и эдак – как на самом деле, Лапоть не знает. Сам-то он за пределы деревни за всю свою долгую жизнь никогда не выезжал. И мысли такой не было. Вот поговорить, это да, это другое дело. Это завсегда с большой радостью.

Путь начинается с одного шага. Иногда это решение, принятое из-за чьей-то высказанной бредовой мысли, зародившей в душе мечту. Шаг, сделанный внутри, зачастую важнее. Мысль может унести намного дальше, чем это в силах будут сделать ноги. И начинается путь, определяющий судьбу.

При рождении девочку нарекли Ильдаринай-Дагар Иссия Лей. Это была дань еще не изжившей себя традиции, память о той земле, откуда родом были ее предки. Она появилась в семье переселенцев с запада за несколько лет до того, как семья осела в предгорной части Потлова.

На новой родине длинных имен не любили. Местные жители во всем предпочитали определенность, и такое многословное именование одного и того же человека ставило их в тупик. Поэтому очень быстро ее имя само собой сократилось до трех слогов – Дарина. А дети еще больше упростили задачу, называя ее между собой исключительно Риной.

Самой пожилой представительнице семейства, доводившейся Рине двоюродной прабабкой, это не имевшее ничего общего с традиционным уменьшительным именем сокращение категорически пришлось не по вкусу. В нем она видела предзнаменование всевозможных бед, которые свалятся на голову человека, разъединенного со своим истинным именем.

– Почему они не называют тебя Ильда? Или Лей? – шамкала поредевшими рядами зубов прабабка, пытаясь узловатыми неловкими пальцами собрать в косу шелковистые, ускользающие от нее светло-русые пряди волос. – Что за Дарина? Выдрали кусок посреди имени. Будто лишили его сердца. Так они тебе накаркают этим «Рина-Рина», и у судьбы твоей сердцевина окажется без начала и конца. Тело без головы и ног!

Отец, который сидел у окна и бесконечно тачал ряды разновеликой обуви, каждый раз, слыша это, поднимал от работы голову. Слова старухи казались ему пророческими не относительно ребенка, они словно касались всех членов семьи. «Тело без головы и ног» – он и сам уже давно так окрестил свою судьбу.

Сорвавшись с обжитого места, ушел искать лучшей доли еще его дед. Пропав без вести на несколько лет, за что его едва не объявили умершим, он внезапно снова появился в родных местах – у озер, богатых рыбой и янтарем, с дивными рассказами про сказочный край Потлов, где молоко течет вместо воды, а хлебные нивы родят по три раза в год.

Убедив родичей, что перебраться туда – это именно то, что нужно их разросшейся семье, с трудом кормившейся с родового надела, он быстро организовал переезд. Так больше века назад предки Рины оказались в одной из деревень, обильно разбросанных между двумя великими потловскими реками Буром и Бережкой. Старая прабабка вспоминала те времена как самую светлую полосу своей жизни. И не раз с гордостью рассказывала, как ловко тогда устроил все с переездом ее старший брат.

Край, называвшийся Межбрежным Потловом, был и вправду богат и красив. Сами потловчане – рассудительные, немногословные и все как один охочие до работы, пришлись по душе таким же работящим переселенцам. Да и зимы на новом месте выдавались не в пример мягче озерных. И все было бы прекрасно, если бы не совпал переезд по времени с возвращением этих земель, долгое время живших под властью дома Арьезских, обратно под протекторат официального Потлова.

Уходя, Арьезские забирали все, что считали своим, да и чужое прихватывать не чурались. А что не могли забрать – жгли. Горели новостройки герцогских усадеб, горели бревна вековых деревьев, которые не успели сплавить по реке, горели неубранные хлеба.

Народ разделился на обозленных и плачущих. Злые сбивались в банды и куролесили в округе, от безысходности да безвластия больше, нежели от голода. Плачущие прятались в лесах или уходили, побросав все нажитое, с одной тощей котомкой за плечами в спокойные места, ближе к Харадским горам.

По сути своей, и те и другие были обездолены, лишены крова. И тех и других сиротила потеря близких.

В какой-то момент деревня, в которой пытались обосноваться предки Рины, тоже оказалась на непонятно чьей земле. Сменяя друг друга, словно в дурной чехарде, приходили отряды то под герцогскими флагами, то под княжескими. Сначала им требовались вполне разумные вещи: деньги, еда и кров. Привыкшие платить дань не этим, так другим жители деревни потуже затянули пояса. Да так лихо, что он, этот пояс, чуть в конце концов не перерезал их надвое. Люди роптали, но стойко переносили голод. Пока дело не дошло до требований, выдвинутых главами обеих дружин, – выдать с каждого двора по человеку в новобранцы.

И выходило так, что если и дальше слушаться и тех и других, то каждая семья должна вооружить двоих своих детей, поставить затем супротив и смотреть, как они друг друга убивают.

Семья Дарины перебралась в этот край не для того, чтобы кого-то терять в междоусобной войне чужих князей. А их соседи селяне искренне недоумевали, какая может быть война, когда на носу покос. Они не встали ни на чью сторону. А когда ты ни с кем, все против тебя.

После того как выгорела вся деревня, в которой так неплохо поначалу жилось, им снова пришлось отправиться в путь. В сторону, где, говорили, живется спокойно и свободно. Это место находилось где-то в горах. И название у него было чудно́е – Харад.

Перебираться с места на место без гроша за душой – это ничем не напоминало первый переезд. Батрачить за еду и ночлег, – так низко планка семьи Рины не опускалась никогда. Но им надо было выжить, сохранить себя, для того чтобы пустить корни и прижиться на новом месте.

Приходилось подолгу останавливаться в попадавшихся на пути деревнях. Когда, чтобы заработать, когда – чтобы переждать в непогоду распутицу дорог, растягивающихся на осень, зиму и весну, когда – чтобы дать покой занедужившим.

Кто-то пути не вынес, и линия дороги от Межбрежного Потлова до Харадских гор в нескольких местах прерывалась пунктиром, оставленным могилами с длинными чужестранными именами на надгробьях. В одной из них упокоился затеявший всю эту авантюру патриарх семейства, которому так и не довелось обрести надежный кров над головой.

Его дорога привела семью к сей юдоли.

Некогда самая младшая сестричка постепенно стала старше всех. Тонкие губы на иссохшем от ветра времени лице скорбно поджаты. Сквозь сетку морщин иной раз прорывается: «Где ж тот Харад? Есть ли земля эта, раз за столько лет не сумели прийти к ней? Мы стали вэнзами, степными кочевниками, перекати-полем, для которых дорога – дом, а не путь, ведущий к дому…»

Сыновья переселенцев росли, мужали и брали в жены дочерей других народов. Их же девы уходили в чужие племена, навсегда отлетая от семьи, потерянные ею без вести. Как мало осталось от семьи на рубеже века скитаний!

«Тело без головы и ног – куда мы можем прийти?» – бормотал себе под нос отец. Его сильные пальцы снова и снова пробивали дубленую кожу, прошивая ее, стягивая детали будущей обуви шпагатом из жил.

Лет до пяти Дарина не замечала никаких отличий между собой и детьми коренных жителей. Среди тех тоже попадались не все сплошь черноволосые и кареглазые. Потом она заметила отчуждение. «Эта девочка не такая, как все. Потому что у нее родители не такие, как все».

«Не такие, как все» значило «не такие, как мы». И чем взрослее становились друзья ее детских игр, тем сильнее чувствовала Рина, как ее все дальше и дальше выталкивало из себя разделенное на кланы и сплоченное ими же в монолит строгой иерархии общество предгорий.

Однако Дарина не так сильно нуждалась в общении, чтобы тяготиться этим фактом. Не умом, нет – она на уровне собственной крови знала, что в мире есть куда более занимательные вещи, на которые стоит тратить силы и время. Которые больше этого достойны, чем заранее обреченные на провал попытки вписаться в кем-то выстроенные здания местных каст.

Проявляемого внешне дружелюбия было с нее довольно, она не пыталась кому-то что-то доказать, ведь по рассказам прабабки выходило, что они здесь ненадолго.

«Еще совсем немного, и…» – Старуха переводила дух, перед тем как высказать мысль, от которой начинали совсем по-юношески светиться ее серо-голубые глаза, в обычное время будто подернутые туманом дурных воспоминаний. – …И они смогут перебраться в Харад».

Старуха уже давно говорила об этом событии в третьем лице. Сказать «вы сможете перебраться в Харад» или тем более «мы сможем перебраться» ей уже не хватало смелости.

Время шло. Отец все так же шил у окна обувь, старуха, сидя на ступеньках небольшого дома, рассказывала то ли быль, то ли сказки, мать, которая сама была родом из соседнего селения, сетовала, что дом неплохо бы расширить, коров прикупить, сад досадить… Ведь деньги-то есть, – недоумевала мама. Она не понимала нежелание своего совсем нескупого мужа расширять хозяйство.

Отец слушал ее, соглашался, а потом снова принимался шить. И все посмеивался в светло-русую бороду да подмигивал Ильдаринай пронзительным синим глазом.

«У нас нечего есть?» – спрашивал он и сам же отвечал: «Есть, и с избытком. Тебе нечего надеть? И этого достаточно».

С такими доводами и жили несколько связанных кровными узами человек.

На землю Харада семья Рины ступила, когда ее первый сын уже мог самостоятельно держаться в седле, а второй ходил, цепляясь за все трогательными пухлыми ручками с маленькими пальчиками.

Глаза прабабки к тому времени почти полностью покрыла белесая пелена старости. Ясный ее ум, бывало, проваливался куда-то за такую же непрозрачную для лучей действительности завесу. Она заговаривалась, называя «Ильдаринай» другую маленькую девочку, которую звали совсем иначе.

«Когда мы приедем в Харад?» – начинала по-детски капризничать бабушка, и никому не удавалось ее в такие моменты переубедить в том, что Харад – вот он, уже везде вокруг и сейчас.

А ведь судьба Ильдаринай вполне могла сложиться так, что до Харада бы она так и не добралась.

Она отлюбила свою первую страсть, будучи еще пятнадцатилетней босоногой Дариной из Предгорья. Совсем еще девчонкой она сошлась с харадским наемником, возвращавшимся через Предгорье домой.

Возможно, ее к нему толкнуло то, что парню было все равно, чем она отличается от местных девушек, и что нет места на земле, которое она по праву могла бы назвать родиной. А может, ее покорило то, что он всегда говорил: «Я – Эзхан из Харада!», и название этого края действовало на нее как магическое заклинание.

Родня девушки гордо называла этот союз браком, в деревне посмеивались, радуясь пересудам и строя предположения насчет его длительности.

Среди семейных радостей, скандалов и похожих один на другой будней она вдруг поняла каждую из тех дочерей, безвозвратно исчезнувших из истории семьи, будто отвалившихся от ствола мертвых веток. Они уходили, чтобы прорасти где-то своими стволами, написать свою историю – и их Харад был ими уже найден намного ранее всех остальных.

И для самой Дарины перестало быть необходимым стремиться куда-то, и все больше раздражало преследующее шамканье прабабушкиных рассказов. Она почти решила осесть тогда в Предгорье, оставив семью, как многие до нее. Но этого не произошло.

В призме будней Дарина разглядела своего наемника как под очень сильным оптическим стеклом, которое использовали длиннобородые ученые мужи, беспечно разглядывающие небо сутки напролет. Мощный красивый мужчина при этом увеличении оказался маленьким, как кусок гальки на ее ладошке. И его пока еще жена поняла, что Эзхан никогда не станет ее Харадом. Ослепляющая страсть сменилась прозрением разочарования.

Но пока она не могла ничего с собой поделать – ее тянуло к нему. Дарине нравилось, когда, приезжая на краткие побывки из Потлова, Эзхан учил ее стрелять из лука и владеть плоским широким палашом, считавшимся у харадцев исключительно женским оружием. А еще ей нравился его смех. В нем было столько солнца.

Потом ее муж пропал. Некоторые говорили, что его отряд попал в засаду, устроенную одной из банд на границе с Рыманом, другие – что его сманили в далекий край вербовщики с озер, третьи – что просто бросил ее, когда узнал, что девушка забеременела.

Так или иначе, потянулись одна за другой длинные тоскливые зимы. За спиной Рины уже не шушукались, над ней открыто смеялись. Сидя у окна, глядя на возвышающиеся синей кромкой горы, Дарина думала о том, как глупо было совсем недавно хотеть остаться в Предгорье, огрызаться на бедную старенькую бабушку и думать, что она, Рина, умнее и счастливее всех.

Вторым мужем Рины, прозванной соломенной вдовой, стал деревенский кузнец Ясвиль. Его местные за своего не признавали еще более, чем приехавших на обозах неизвестно откуда людей со странными длинными именами.

Кузнец обладал невероятной силой и крайней неуклюжестью в подпитии. На его счету была вереница возникших пожаров и покалеченных за несговорчивый характер лошадей. К тому же Ясвиль был хром из-за размозжившего кости ступни упущенного молота и крив на один глаз, куда срикошетили металлические опилки. Девушки от него шарахались, еще издали пугаясь внешности, а непьющие мужчины сторонились, не желая, чтобы на них перекинулась его невезучесть.

Оба, и Дарина и Ясвиль, были слишком молоды, чтобы долгое время смиренно принимать холод вынужденного одиночества. И если бы причины, вызвавшие его, имели одну природу, возможно, их брак бы не распался в конце концов. Взаимная несхожесть с остальными сплавила бы мужчину и женщину, заставляя защищаться от всего мира, сплотила бы в семью.

Если бы оба они были пришлыми или оба имели физические недостатки – возможно, они бы поняли боль друг друга. Но несхожесть не была тождественна, на фоне собственных изъянов чужие казались еще более уродливыми и преступными.

Приняв на грудь, кузнец, наваливаясь на стол, высказывал молодой жене претензии по поводу ее подозрительной родословной и неблаговидного первого супруга, изводил припадками ревности. На что Дарина, подбоченясь, с безопасного расстояния отвечала тирадой о его, Ясвиля, косоруких руках, которые растут не из того места, и тотальной невезучести в делах. Кузнец рычал, прицеливаясь косым глазом, пытался нетвердой рукой швырнуть первое, что под нее попало, в языкастую супругу. Под руку попадало разное, но в цель – ничего. И, поглядев на неуклюжие попытки мужа, плюнув с досады, совсем еще молодая девушка хлопала дверью и, прихватив с собой сына, уезжала подальше в лес, чтобы пострелять и успокоить нервы.

А так как скандалы были нередки, то стрельба ее очень скоро приобрела почти профессиональную меткость.

Когда на семейном совете было принято решение в очередной раз отправиться в путь, Рина совершенно не удивилась. Ясвиль от предложенной перспективы переезда пришел в ярость.

«Жена должна быть при муже! Слышишь – жена! Там, где муж, там ее место!» Видя ее неспешные, но и непрекращающиеся сборы, кузнец то уходил в многодневные запои, в результате которых громил все вокруг и бросался на людей, всех и каждому обещая порешить себя, их и пущенную в дом приблуду, то ползал перед Дариной среди черепков побитой посуды, хватая за колени и причитая: «Ну куда ж ты собралась ехать – живот вон какой большой, где рожать собираешься, под телегой?»

В день отъезда семьи соседи видели, как Ясвиль, заперев жену дома, заколачивает двери и окна со словами: «Там же мой ребенок, мой! Рожай его, а потом уезжай, куда хочешь! Хоть к убийцам в Харад, хоть к гулящим бабам в Потлов!»

«Сам же отпирать будешь, скотина! А меня ничем здесь не удержишь!» – слышался из дома звонкий голос Дарины.

«Да кому ты нужна, зараза!» – зверел кузнец, и единственный живой глаз его наливался кровью, не предвещая ничего хорошего.

«Ребенок тебе для чего, ты ж и его пропьешь, когда больше пропивать нечего будет!» – не унималась из-за закрытых дверей Дарина и смеялась недобрым, издевательским смехом. – Вот подожди, я выберусь отсюда – пристрелю тебя, как бешеного пса!»

«А-а-а!» – орал Ясвиль и лупил по толстым доскам двери молотком, не разбирая места.

Конечно же к вечеру он напился вдрызг и сам же ночью, страшно матерясь, повыдергивал из двери забитые поутру костыли, чтобы попасть внутрь. Напрочь забыв в пьяном угаре, для чего они были вбиты. Шатаясь, глядя на все стеклянными глазами, едва узнавая свой дом, Ясвиль прошел мимо сидящей у камина жены и с грохотом упал на кровать в соседней комнате. Дарина же спокойно, как будто именно так все и было запланировано, подошла, укрыла его одеялом, а потом вышла из дому, держа в правой руке узел с вещами, а в левой – ладошку сына.

По двору бродила брошенная Ясвилем лошадь, Дарина впрягла ее в стоящую в сарае телегу. Сложила на нее собранные загодя в кладовке мешки и жбаны с продуктами. Поставила клетку, в которую сунула пяток несушек и черного петуха. Посадила на узлы ребенка. И, последний раз взглянув на дом, отправилась догонять уехавшую без нее поутру семью.

Прячась за прикрытыми ставнями, соседи смотрели, как сбегает от кузнеца его сумасшедшая беременная жена.

«Гляди, гляди – и кур прихватила, и жбан с медом сперла! А сыру-то, сыру сколько! Она ж из бродяжек, прихватит все, что плохо лежит. Не усиделось-таки на месте! Обобрала бедного парня небось до нитки, он же кузнец – а у них всегда копейка к копейке копится…»

Как-то забылось сразу у них, что каждую полученную копейку Ясвиль старался спустить в шинке, стоящем на дороге, ведущей из Потлова в Харад. Деньги ему словно жгли руки, он стремился избавиться от них как можно скорее.

Сплетни сделали сбежавшую жену самым что ни на есть истинным корнем зла, от присутствия которого происходили все несчастья, вплоть до того, что во всей деревне зимой плохо неслись куры и не уродились каждый второй год яблоки. Ее исчезновению злорадно радовались, а кузнецу попервой сочувствовали и даже пытались подыскать ему новую зазнобу из вдовых деревенских баб.

Впрочем, сочувствие длилось ровно до момента появления очередных всполохов, выпрыгнувших из кузни на соседствующие с ней дворы, напомнивших, что пил и куролесил всю жизнь Ясвиль совершенно не в связи с Дариной.

В Харад семья прибыла почти через год пути.

И теперь отец, повторявший раньше как приставшую поговорку про тело без ног и головы, заимел привычку бормотать себе под нос: «Лучше позже, чем никогда, но почему же не раньше?»