Текст книги "У каждого свой путь в Харад"

Глава 4

Сначала он увидел потолок – деревянную поверхность из плотно пригнанных друг к другу досок. Потемневшие от времени полосы необработанного дерева сохранили на себе естественные узоры замкнутых волнообразных линий как память о том, что некогда из ствола тянулись струны веток.

В углу, перебирая лапками, плел паутину крошечный паучок. Он трогал почти незримые нити, скользя по их направлениям, и паутина получала новый спиральный виток переплетений.

Все время смотреть вверх было больно, и взгляд сам по себе медленно съехал вниз.

Он видел открытое на одну створку окно. В стекле рамы качалось отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда саму раму трогал ветер, от стекла отскакивали зайчики. Они уносились вверх, в чистое небо, раскинувшееся где-то над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев.

Он медленно прикрыл глаза.

Как только полоса света между смыкающимися веками исчезла, комнату перечеркнуло видение холодной ночной пустыни и нарастающий в ней шепот.

Это было страшно – ночь была пронизывающе холодна и до горизонта пустынна. Шепот полз по ней, припадая к земле. Нарастающий, зловещий.

Эта ночь была реальнее, чем только что увиденное окно и деревья за ним. Он видел ее настолько ясно, что не было ощущения того, что это происходит за сомкнутыми ресницами.

Его глаза были открыты. Они были открыты в эту ночь. Он видел это – на самом деле. Он видел это – сейчас.

Бешеная скачка. Он оборачивается через плечо, вжимаясь в твердую как камень шею лошади. Сердце делает прыжок – и как будто останавливается.

Все как будто останавливается.

В чернилах разливающейся темноты катится шар холодного белого света.

Нарастающим шепотом был звук разрываемого на пути шара пространства.

Он не просто летел сквозь воздух, рассекая его выше и ниже относительно себя, как это делает пущенная твердой рукой стрела. Или как рубит меч плоть, деля ее на части. Нет, шар медленно, словно нехотя катился, а перед ним с треском рвалась вселенная. Соприкосновение с шаром для последней было фатально.

Но как может умереть ветер? Или ночь? Или воздух? Нет, даже не умереть – прекратить свое существование как таковое – полностью. Разрушиться, размолов в жерновах безразличного белого света образующие их атомы в муку.

Шар неумолимо сматывал на себя ниточку пути, как клубок шерсти тянет пряжу. А конец нити уходил в самый центр сердца. Его сердца.

Кто окунул его туда?

Шар все ближе. Нарастает шепот.

А он все пытается сбежать, хотя очевидно, что это невозможно. Глупо, как глупо.

Он не боялся раньше смерти, когда задумывался о вероятности ее прихода в свою рискованную жизнь. Но этот свет нес не смерть, а что-то намного более ужасное. Сознание этого приходит внезапно, как вспышка. И тогда он начинает кричать. Кричит, кричит изо всех сил, но звук из его искаженного, но все еще живого рта не может перекрыть грохот жуткого шепота, навязанного слуху.

Очень просто – его шипение превосходит его потому, что крик из той же материи, которая превращается сейчас под слепящим вращением жернова в муку небытия.

А шипение – нет.

Весь этот мир ссыпается, развеивается куда-то за край существования. Его картины, звуки, запахи, мысли…

Время полета шара – промежуток между двумя дробными ударами сердца. Так стремительно.

Между взмахами ресниц, кажется, проходит вечность. Целые эпохи неторопливо сматываются на катушки времени, ленты хронологий цивилизаций одна за другой.

Сердце собирает кровь, чтоб сделать новый прыжок. Оно все еще медлит, не решаясь, собираясь с духом. А шепот подкатился совсем близко.

Он слышит его и находит похожим на звук смертельного шипения, хлынувший на подножие вулкана лавы.

Ужас выворачивает тело. Он отклоняется назад, почти падая на круп лошади, чтоб пропустить молнию света над собой. Но шару все равно как бить, это люди мучительно решают, насколько этичен удар в спину. Шару все равно – пройти через лопатку или, сделав возвратную петлю в воздухе, пробить грудину, ему всего лишь нужно добраться именно до этого сердца. Он с ним связан. К нему ведет его нить.

Свет настолько ярок, что выжженные им глаза разом слепнут и не видят больше ничего, кроме красным маревом затянутого огромного солнечного шара. Чей ледяной край, соприкоснувшись, вот-вот с треском вскроет грудную клетку. И с фонтаном крови выскочит ему навстречу горячее мокрое сердце. А весь мир провалится в бездну промерзшего, кристаллизовавшегося света, которая поглотит его.

Новый крик выгнул его спину, разворачивая друг к другу лопатки, как прижатые крылья пойманной за них птицы.

Этот поднявшийся вопль исходил от каждой клетки тела. Он поднял его и заставил широко распахнуть глаза. Он боялся, что ими, выжженными, уже ничего никогда не сможет увидеть.

Протяжный вопль ударился о доски потолка.

Перед распахнувшимися от ужаса глазами с дрожащими от напряжения зрачками, так же как и прежде, окно с едва заметно покачивающейся приоткрытой створкой. В стекле рамы – отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда листья трогает ветер, от стекла отскакивают зайчики. Они уносятся куда-то вверх, в чистое небо, раскинувшееся над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев…

А под потолком продолжает задумчиво сучить лапками паучок. Его работа кропотлива и монотонна. Паучок, вероятнее всего, философ.

Мозг отмечает различие картины, которая возникла сейчас перед глазами, с той, что была ранее.

Висевшую на тонкой веревочке поперек окна занавеску сдвинули далеко в сторону. К самому его косяку. Он цепляется за эту деталь. Почему-то она кажется ему важной.

Изо всех сил он старается больше не закрывать глаза. Это вызывает настоящую физическую боль. И в ней нет ничего ужасного – это просто саднящая боль в глазах, которым не разрешают моргать в положенный срок. Он чувствует ее и плачет. От счастья. Эта боль доказывает, что все-таки картинка с окном ему не привиделась. Что она реальна.

И он – в ней.

Чье-то шумное быстрое дыхание где-то совсем рядом.

Долго фокусироваться на одной точке по-прежнему больно, и взгляд снова сам собой соскальзывает. Моргает быстро – быстрее, чем это возможно. Не смеживая полностью веки. Лишь бы не закрывать глаз – за сомкнутыми веками другая вселенная. Полная ужаса.

К нему наклоняется лицо. Маленькая девочка – светло-русые кудряшки до плеч и очень серьезные серые глаза. Она прижимает указательный палец к своим губам:

– Тсс-с… – Вторая ручка протянута к его лицу. Он чувствует, что второй маленький указующий перст лежит на его собственных губах.

И тут он понимает, что шумное сбивающееся дыхание принадлежит ему самому.

– Не кричи так страшно, – говорит девочка. – Я уберу палец, если ты пообещаешь не кричать.

Она слегка картавит, произнося все еще трудную для ее возраста букву «р». Он не может ничего сделать – ни произнести слова в ответ, ни просто кивнуть. И остается только смотреть в ее глаза.

Ребенок убирает ручку с его губ. Потом поправляет подушку, очень осторожно укладывая поудобней его голову. Отжимает в стоящую неподалеку от его изголовья миску тряпочку, смоченную в слабом растворе уксуса, и кладет ее на его лоб.

Потом садится напротив на невысокий стульчик. Чинно поправляет на коленках юбку и открывает большую книгу в серо-коричневом переплете.

– Я буду читать тебе книжку. Это взрослая книжка, видишь, какая большая? Я буду читать по картинкам, хорошо? Потому что по буквам пока что не умею. – Она хмурится и наклоняется вперед, чтобы внимательней рассмотреть выражение его глаз. – Ты точно меня видишь? По-моему, видишь… Может, ты тогда скажешь что-нибудь? Это невежливо, вот так смотреть и ничего не говорить. Взрослые говорят, что это называется «пялиться». И что «пялиться» неприлично.

Она подождала ответа. Не получив его, обиженно поджала губки и продолжала:

– Ну, не хочешь и не надо. Тогда буду тебе читать, слушай. Будешь слушать? Ой, у тебя компресс сползает прямо на глаз… – Она поправила тряпочку. Прикосновение маленькой пухлой ладошки сминало кошмар – проступающей на внутренней поверхности век пустыни с холодным солнцем. Детская рука разгоняла волны чернильной ночной крови, легко круша на осколки шар молнии, пахнувший смертью. – Если уксус попадет в глаз – будет больно, – весомо добавила девочка со знанием дела.

Потом она села обратно на свой стульчик и принялась «читать», время от времени поворачивая книжку и показывая ему картинки, по которым строила рассказ. Когда ей надоело это занятие, она принялась рассказывать ему истории, которые, по ее словам, происходили с ней, но на самом деле очень сильно смахивали на сюжет нескольких, слепленных в одну историю, сказок.

Чем дольше он вслушивался в мелодию детского голоса, тем дальше отодвигалось видение приближающегося сгустка света и тем реальнее казалась комната с окном, через которое можно было видеть ветки деревьев. Уже было не страшно закрыть глаза, потому что он знал, что в следующий раз, даже если шар подлетит совсем близко, звук ее голоса поможет ему вынырнуть из бреда и снова оказаться в этой комнате.

Выставляя из своего замка представительство Озерного края вон, Всемир был елейно внимателен и льстив. Напущенной учтивостью он старался загладить всю немыслимую неловкость произошедшего накануне в Потловском замке.

Версия, представленная Ольмару о чуть ли не туристической цели визита граждан Удматории, находящихся в столице Потлова, была шита белыми нитками.

Присутствие представителей из других, граничащих с Потловом государств это наглядно подтверждало.

Но нужно было сделать вид, что в эту ложь можно поверить. Как и в то, что Потлов готов моментально выдвинуть к границам войска и лишь ждет для этого официальной отмашки Княжграда.

– Раз уж вам настолько не нравятся мои иностранные гости, – весь день Всемир продолжал петь одно и то же, – более того, вы всячески опасаетесь их и ставите под сомнение сущность их торговой миссии, намекая на враждебность, я просто настаиваю на сопровождении вас моими людьми. Дабы усилить вашу охрану. Нет, нет, и слышать ничего не хочу! Вплоть до границы с Рыманом, а там мы передадим вас встречающей стороне. Мы как раз гонцов послали к Арьезским, чтобы они все подготовили и не ударили в грязь лицом. Мы же с ними в родстве, как вы знаете. Я же не могу допустить, чтобы с принцем Хальмгардской династии что-либо приключилось на территории моего благословенного Потлова! Не могу не заметить – ваша свита столь малочисленна… А выезжать вам надо как можно скорее, это да. Ведь дела обстоят так серьезно, так серьезно… И кто бы мог подумать, что настолько… Нам-то тут в Потлове казалось, что конфликт на границе Озерного края – ничего не значащая потасовка. Не более. А вон оно как на самом деле оказывается. Но будем надеяться, все утрясется как можно скорее… А вы-то сами, такие нервы, и все в дороге. Жаль, что вам даже отдохнуть не удалось…

И князь все время предельно сочувственно качал головой.

Они выехали из Потловского замка на рассвете следующего дня.

Ольм верхом на белоснежном скакуне, чья родословная по благородству, верно, лишь чуть-чуть уступала его собственной, ехал в центре кавалькады.

Впереди него подпрыгивала в такт рыси накидка на плечах Дарины.

По левую руку следовал рискованно зевающий Гыд, молодой харадский наемник, по правую – телохранитель его отца, а теперь и его телохранитель, человек, которого он знал с детства, или вернее будет сказать, не с детства, а всю жизнь – Саммар.

За спиной вполголоса перебрасывались отрывками недовысказанных мыслей монах и эльф. Один в рясе с головы до ног, другой – в плаще с капюшоном, дарящим тень верхней половине лица и скрывающим светлую косу обычно витиевато заплетенных волос оттенка спелой пшеницы. В глазах эльфа колышется, прорастая тайнами, зелень взгляда, а немногословность, кажется, обращает в золото каждое падающее в душу слово.

В два ряда их окружал идущий на небольшом расстоянии отряд – сопровождение из дружинников князя Всемира. Среди нет ни одного харадца, мощные потловские ребята, вымуштрованные для военной доли, скорее всего, в том же Потлове.

Дарина время от времени принималась бормотать себе под нос, есть у нее такая привычка.

«Знает же, как это действует на нервы окружающим, но ни за что не решит от нее избавиться. А как же, это ведь ее, Даринина привычка». – Мысли в голове принца сбиты. Мысли все не о том. Не о том, что на данный момент важно. О важном подумать страшно. А долетающие до уха принца обрывки фраз раздражают именно тем, что каждое слово в этом бормотании если не намек, то прямое указание на существующую угрозу. Слишком уж велика для него их очевидность. И слишком вероятно, что ее голос долетает и до слуха дружинников.

Ольм заметил, как один парень из сопровождения толкает сначала одного, потом другого, легким наклоном головы указывая им на скачущую впереди принца женщину, и те едва заметно кивают в ответ.

Во взглядах нет дерзости, они не обсуждают ее. Не решают, кому в какой очередности достанется окруженная женщина, после того как ее выбьют из седла в придорожную грязь. Просто распределяют, кто будет убивать именно ее.

И тут по позвоночнику Ольма прокатывается первая за все время волна отчаянного холодного страха. И он ясно понимает, что вот сейчас все, чего он боится, и начнет происходить.

И это неотвратимо.

– Не нравятся мне эти «телохранители», ой не нравятся… – бормотала Дарина, стаскивая зубами перчатку. Вторая рука была занята поводом. – А особенно мне не нравится их количество…

Она поменялась местами с Гыдом и ехала теперь по левую руку от принца.

– Говори тише. – Ольм сверкнул на нее злыми искрами лазурных глаз. – Особенно когда тебе что-то кажется. Мы и так в незавидном положении.

– Мы действительно в таком положении, которому вряд ли кто-нибудь позавидует, – услышал он голос Шелеста. Принц заметил, как монах в свою очередь поменялся местом с Саммаром и сделал условный знак обернувшемуся Гыду. – И антипатия ее весьма оправдана. – Шелест сделал еще один знак, теперь уже предназначавшийся женщине. – Боюсь, доказательства этому мы тебе предоставим быстрее, чем ты ожидаешь.

На пути то и дело возникали небольшие перелески, разделяющие зелеными островами безбрежные хлебородные нивы. Когда последний всадник въехал под очередную тенистую сень, Шелест совершил резкий разворот в седле назад и одновременно с этим громко произнес:

– Прямо сейчас!

Его руки взметнулись вверх и вперед, ладони в кожаных перчатках раскрылись навстречу врагам. Большие пальцы были сильно отведены от остальных и их кончики соприкасались между собой, образуя рамку. Остальные пальцы смотрели строго вверх.

– Не затроньте тех, кого держу я, – бросил через плечо Шелест.

Это было излишне. Танец уже начался. Четверо всадников из внутреннего круга выдвинулись каждый в своем направлении. Все происходило так четко, будто было срежиссировано заранее. Насколько секунд, несколько быстрых движений.

Солнце прыгало по веткам деревьев, посещая каждый глянцевый листочек. Отражалось на летящих одно за другим лезвиях из наплечной кобуры Гыда. Кувыркался солнечный зайчик, ослепляя каждой шлифованной гранью до смерти.

Ветер шумел, запутавшись в густых кронах. Звеняще пели в воздухе посылаемые один за другим болты из ручных двухзарядных самострелов Дарины, вынырнувшие из широких рукавов ее накидки, край которой по-прежнему чертил полукруг.

Вздохнула сталь. Саммар крутящими взмахами кисти снес головы двоим, находящимся на расстоянии длины своего огромного меча, и после швырнул его на манер алебарды, перерубая позвоночник третьему. Четвертого он просто опрокинул в седле, ухватив левой рукой за лежащий на крупе лошади плащ, и, не давая вскрикнуть, удушил собственным же воротником.

Захрапел, потеряв седока, один жеребец. Испугавшись, встал на дыбы второй. Тонко заржала молодая кобыла, танцуя между скребущих в агонии по земле рук.

Эльф работал двумя легкими короткими мечами, которые хранились в потайных ножнах по обе стороны седла его лошади. Всего два зеркальных относительно друг друга взмаха каждой руки, скользящих в стороны по кадыкам ближайших к нему потловцев из первого круга окружения. И выходя из этого движения, лезвия возвращаются по дуге в параллель, успев поменять положение своих рукоятей в ладонях. И посылаются вдогон двумя колющими движениями в грудные клетки тех, кто ехал за ними.

Ольму пришлось выстрелить всего один раз – в того, кто, развернувшись, двинулся из-за спины монаха прямо на него.

– Метко, – оценила выстрел Дарина. Болт из мини-арбалета принца вошел на том уровне, где у живого человека стучит сердце. – Только надо это делать быстрее. Твой болт попал в него, когда он был уже мертв. Видишь? Его кобылу к тебе развернуло, потому что он отпустил повод и начал заваливаться вправо… Видишь, у него из виска торчит лезвие Гыда?

– Лошадей ловите, – зашипел Саммар, пускаясь в погоню за потрусившей прочь кобылой, – ловите!

– Тише можешь? Все почти идеально прошло, зачем портить ненужными криками? Внимание привлекать? – спросил эльф. – А ты лучше туда посмотри. – Он в спину тихонько подтолкнул Ольма, который застыл, вперив взор в сползающее к его сапогам тело. – Такого точно тебе раньше наблюдать не доводилось.

Принц обернулся.

Восемь следующих в арьергарде всадников из сопровождения съехали с дороги, намеченной широкой просекой в лесу. Они продолжали свое продвижение вперед. Как ни в чем не бывало. Только теперь между деревьев. Их стремян касались высокие побеги лесного папоротника и хвоща. Никто из них ни разу не обернулся ни на шум падения тел, ни на предсмертные хрипы своих товарищей. Лишь лошади косились испуганным взглядом и тревожно шевелили ушами. А людей не смущало ничего. Время от времени всадники переговаривались. А перед ними, все так же вывернувшись назад и выставив перед собой руки, покачивался в седле в такт шагу лошади Шелест.

У Ольма на голове зашевелились волосы:

– Эт… это что такое?

Эльф обтирал меч о более никогда не понадобящийся прежнему хозяину плащ, свисавший поперек одного из потловских седел.

– Вот и я все время думаю, почему каждое устроенное Шелестом зрелище намного сильнее поражает воображение, чем вид искромсанных мечом тел.

Гыд выдернул из последнего пораженного им воина плоское обоюдоострое лезвие. Вполоборота он глянул на Рину:

– Ты успела перезарядить?

Женщина кивнула:

– Да. Как пойдем? Вслед? Со спины?

Гыд пожал плечами:

– Ну да, давай со спины. Чего рисковать зря? Только не подходи слишком близко, чтобы Шелест тебя саму не задел.

– Нашел кого учить.

Мужчина и женщина шли за спинами наездников, полукругом продвигающихся в лесных зарослях. Теперь уже не торопясь прицеливались. Гыд напряг для броска руку.

– Ты готова?

– Да.

– Шелест, – крикнул он, – отпускай!

Монах медленно свел руки, соединяя их соприкосновением кончиков больших пальцев. Скрутил ладони в замок и встряхнул кистями, будто стряхивая сотворенное им наваждение.

Ошарашенно моргающим потловцам было суждено удивляться последний раз в своей жизни. Только что ясно видимая ими картинка действительности расползалась клочьями лесного тумана. Довольно быстро исчезала иллюзия чинно шествующей впереди них многочисленной кавалькады. Лишь фигура монаха осталась на своем месте.

И тут же снова металлические вздохи заполнили пространство между деревьями, порождая сиплое эхо хрипов.

Ладная черноглазая лошадка гордо вскидывала шею с разлетающейся серой гривой, так и норовя выдернуть из ладони Рины поводья. Ей не нравилось вынужденное соседство с гнедой кобылой, повод которой был зажат в другой руке женщины.

– Тсс, – бросала время от времени через плечо Дарина, к слову сказать, не производя на норовистую пленницу абсолютно никакого впечатления.

– Надо привязать их здесь, – рассуждал Гыд, цепляя поводья к гибким ветвям молодого осинника. – Если разбегутся, плохо это будет. Верно, Саммар? Их же сразу в поле потянет, а там они как на ладони – отовсюду видать дружинных лошадок… И все сразу будет ясно.

Бородач согласно кивал, ведя за собой под уздцы еще двух пойманных кобыл.

– Да, коли отпустим их сейчас, к ночи за нами из Потлова светлейший князь в пять раз больше дружинников отправит. А с собой брать резона нет. А жаль… Хорошие лошадки, все как одна коренастые, выносливые… Сколько их еще осталось? – спросил он уже у эльфа.

– Да вроде все. Двадцать четыре…

Рина с некоторым сомнением следила за действиями мужчин, принимая в них довольно пассивное участие.

– А не передохнут они здесь, Саммар? Без воды? Или, скажем, вдруг зверь задерет? Жалко же…

– А мы легкий узел делаем, накидной, – осклабившись, ответил за бородача Гыд. – Начнут беспокоиться если, так пару раз посильней головой дернут и освободятся…

– Тебя волнует участь лошадей? – в первый раз после произошедшей стычки нарушил молчание Ольмар. Вопрос был адресован Рине, к которой принц подошел почти вплотную. Слова были произнесены тихо, вполголоса, но их интонация заставила обернуться разом всех спутников. Ольм запнулся, увидев их взгляды, но все же счел возможным продолжить: – Только что ты лично убила восемь человек… так спокойно стреляла в безоружных… В спины… И ты сейчас беспокоишься о лошадях?

Дарина довольно долго смотрела в прозрачные светлые озера глаз, потом перевела взгляд на Саммара:

– Ему что, нужно объяснять, что лошади не пытались меня убить?

– Дарина, сейчас, конечно, не время и не место для этого разговора, но вспомни о том, кто из присутствующих здесь относится к династии Хальмгардов, и впредь проявляй больше учтивости, – подал голос эльф, привязывая последний повод к дереву.

Женщина меж тем уже ходила между застывших во власти смертельной судороги тел. У некоторых она откидывала полы плащей.

– Смотри, у них самих арбалеты были на взводе, с предохранителя спущены. Подойди сюда, посмотри – видишь? Дурацкая модель, кстати, тут спусковой механизм под себя винтами не отрегулируешь… Но это тебе, наверное, ничего не говорит, да? Так… – Она бегло осмотрела еще несколько тел. – О, вот что я хотела тебе показать! Еще до того, как к лесу подъехали, заметила, как он ее достал… Кстати, он каждый раз норовил ехать так, чтобы позади твоего величества оказаться…

Рина присела на корточки и вытащенным из-за голенища хлыстом приподняла с земли скрюченную ладонь трупа. В отличие от всех остальных, эта рука не была одета в перчатку. Она сжимала шнур длиной на пядь меньше локтя, с прикрепленными к концам ручками.

– Знаешь, что это? Это гаррота. Профессиональная удавка. Ей не обязательно убивают. Ей пытать можно. Ты взгляд не отводи, я понимаю, что тебя мутит. С непривычки. Вот сюда глянь… – Женщина перевернула мертвую ладонь так, чтобы стало хорошо видно ее ребро. – Мозоли, обрати внимание, какие специфические – гарротой он пользовался частенько. И подолгу. Не ломал шеи, а давил потихоньку, потом отпускал, потом опять давил… А перчатками такие, как он, предпочитают не пользоваться. Потому что знают на собственном опыте, что в них ручки чаще выскальзывают. Отсюда и мозоли на коже ладони. Палач он, короче, был. При жизни. И убивать ему нравилось. Вот так, Ольмар, и ехал по твою душу…

В прямом взгляде женщины не было ни тени сожаления, но и бравады или злобы в них тоже не было.

– Сейчас я была достаточно почтительна? – Она не дожидалась ответа, спросила просто так. Помедлила, но не смогла не добавить: – У лошадей, к слову, я таких мозолей никогда не наблюдала, так зачем их еще и с жестокостью обрекать на верную смерть?

– Не пойму, что его больше шокировало, – вполголоса поделился своими мыслями подъехавший к Саммару эльф. Тот откинул капюшон и быстрыми движениями расплетал стянутые в косу волосы. Тряхнул ими, чуть вьющимися, отливающими рыжим в мягких витках спиралей. – То, что мы сделали все быстрее и чище, чем он мог предположить, или то, что мы не дожидались его приказа?

– Приказа? Не думаю… Откуда он мог знать, когда наступит время его отдать?

Эльф пожал плечами:

– А знаменитое «Я – здесь – главный»?

Саммар ответил:

– Он умный парень, я не поверю, что так не вовремя ему вздумалось бы поиграть в великого полководца. Он не может не понимать, что по большому счету еще ничего не смыслит в этих делах. А у нас есть опыт, разумнее всего полагаться на него.

– Слепо полагаться – быть ведомым… Могла проснуться свойственная знати черта брать на себя ответственность за принятие всех решений. Он не увидел сражения в этой стычке. Только бойню. – Шелест тоже ходил меж тел, опускаясь перед каждым на колени и возлагая руки. – Бессмысленное массовое убийство, жестокость.

– Ну ладно тебе, монах! Не мог же он всерьез полагать, что мы станем вызывать на турнирный поединок каждого вставшего на пути! Война – это не честный бой один на один, когда остальные стоят в сторонке и ждут своей очереди для дуэли.

– Нет, – устало согласился монах. – Конечно же он так не думал. Но боюсь, что всю дорогу он вскармливал в своей душе надежду о возможности договориться.

– Ну да… Доноварр же сказал ему, что он – посол, – невесело хмыкнул Саммар.

Меж тем эльф, наблюдавший за действиями монаха, спросил о том, что заинтересовало его больше душевных метаний вверенного их заботам принца:

– Что ты делаешь сейчас? Ты молишься за них? За павших врагов? Это часть твоего культа?

В сторону, откуда прилетел вопрос, медленно развернулся низко надвинутый капюшон черной рясы. И на миг эльфу почудилось, что непроницаемая тень под ним сейчас не такая уж и всепоглощающе черная. Как будто обычное марево слегка разрежилось и из него смогли проступить нечеткие, смазанные линии. Черты лица.

– Это – не культ. И я не молюсь, – медленно, с расстановкой произнес монах. – Смерть не есть отсутствие жизни. В ней есть свое биение, своя сила, и я собираю ее.

– Ты коллекционируешь смерть? – попытался пошутить невольно слушавший разговор Саммар. При виде повернувшегося в его сторону капюшона, впрочем, шутить тут же расхотелось.

– Это все, что тебя интересует?

– Нет. Честно говоря, ни одна ритуальная возня за всю жизнь у меня ни интереса, ни доверия не вызывала, – ответил бородач. И честно добавил то, что с поднятой только что темой никак не перекликалось, но действительно, на его взгляд, нуждалось в уточнении: – На подходе к переправе засада?

– Не на подходе. Сам путь чист. Они вели нас, считай, под конвоем. Задумка была простой – препроводить нас к месту нашей собственной показательной казни, чтобы мы никуда по дороге не свернули. А в засаде будут те, кому нужны наглядные доказательства нашего уничтожения. Скорее всего, это все ждет нас на самой переправе. Возможно. Если они успели нас опередить.

Эльф присвистнул:

– То есть они выехали почти одновременно с нами? Как бы нам не пересечься в чистом поле.

– В чистом поле действительно не стоит, – подтвердил монах. – Потому что ее, засаду, устраивают удматорцы. А это не Потлов, который думает хором, нараспев… Я заметил, что в замке были люди, которых я видел, но «не слышал». Не люблю иметь дело с теми, чьи мысли играют со мной в прятки.

– Тогда нам остается… – Эльф прикоснулся губами к сорванной хвойной иголке. – Постараться проскользнуть в темноте?

– Да, я тоже склоняюсь к этой мысли. Дождаться темноты. Найти возможность переправиться через Бур. И однозначно нужно сделать то, что вы с Саммаром придумали.

Эльф улыбнулся и собрал тонкой лентой волосы в хвост:

– Какая проницательность! Приятно иметь с тобой дело, монах.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу нечто подобное, – прокомментировал его замечание Саммар.

– Только, – голос Шелеста звучал, отдаваясь в висках, прокравшись к ним в головы, – Ольм может отказаться от плана, который подразумевает перенос направленного на него риска на кого-то иного.

– А совсем не обязательно все и всегда объяснять, – тронула губы эльфа улыбка, и вспыхнули искорки на поверхности зеленых омутов продолговатых кошачьих глаз. И Саммар вдруг понял, что голос эльфа звучит точно так же, как и голос Шелеста. Ограниченно и более глубоко, чем все остальные звуки, приходящие из пространства. Что-то похожее он слышал, когда в детстве ухал, засовывая голову в огромную деревянную бочку, в которой скапливалась сбегающая с крыши дождевая вода.

«Замечательно, теперь вы оба у меня в голове. Можно вообще больше не сотрясать воздух словесами».

«Ну не скажи», – мысленно возразил ему эльф, а вслух произнес:

– Послушай, Ольмар. Ты мог бы отдать мне свой плащ? Я в этом насквозь промерз. – Эльф глядел прямо в глаза юноше. – Видно, местный климат мне не подходит совершенно.

– Да, климат в здешних краях стал крайне враждебным, как ни крути. – Дарина занималась упряжью своей быстроногой кобылы. – Здоровье у меня лошадиное. И единственное, на что аллергия, так это на смерть. И вот здесь, чувствую, у меня самое настоящее обострение начинается.

– Еще бы оно не началось. Посмотри, посреди чего ты стоишь. Словно вывернутая наизнанку свежая могила, – совершенно серьезно ответил Гыд. Он оглаживал лошадиный бок, на котором нервно подергивалась кожа. – Братская, – добавил он, и тут же спросил: – Мы можем уже отсюда уехать?

– Дайте мне еще пару минут, – попросил Шелест. Саммар решил, что стоит воспользоваться заминкой для завершения второй части их с эльфом плана.

Принц в эльфийском плаще уже вдел ногу в стремя своей лошади, когда телохранитель предупреждающе окликнул его:

– Ох, Ольмар, не делай этого! Ни в коем случае!

Ольм вздрогнул от неожиданности и замер, стараясь не сделать больше ни одного движения.

– Чего «этого» не делать? – Настороженность в его голосе была слегка разбавлена любопытством.

«Какой он все-таки еще ребенок». – Бородач спрятал рвущуюся проявиться улыбку и указал глазами на стремя:

– Ты что, совсем не видишь?

Принц скосил глаза вниз. Ожидая узреть там что угодно, начиная с раздувшей капюшон змеи и заканчивая ползущим с гарротой в зубах ожившим палачом. Но ничего не увидел, нахмурился и сказал:

– Видимо, не вижу. Что там?

– На самом деле не видишь? – с нажимом, якобы поражаясь ненаблюдательности своего подопечного, повторил Саммар. Все еще не решавшийся сделать ни одного движения принц забавлял его.

– Я же говорю, что нет!

– Как можно этого не видеть! У тебя сейчас стремя отвалится. И пиши пропало твоя упряжь.

– Да-а-а? – Ольм протянул руку, желая подергать сомнительную деталь.

– Не трогай, будет хуже.

– Переседлать…

– С потловских кобылок? Не успеем, – безапелляционно перебил Ольма бородач.

– В каком смысле – не успеем? Почему?

Саммар изо всех старался, чтобы на его лице не дернулся ни один мускул. Он слышал, как сдавленно хрюкнул, вслушавшись в столь очевидную чушь, эльф.