Текст книги "Грехи отцов"

Грехи отцов
Анна Христолюбова

© Анна Христолюбова, 2023

ISBN 978-5-0055-4525-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Свежий ветер с Балтики за десятки вёрст пах морем. Шевелил ветви деревьев, обступивших поляну, тормошил, будил после зимнего сна, о котором ещё напоминали ноздреватые серые куртины осевшего снега, кое-где видневшиеся среди палой прошлогодней листвы.

Громко и радостно щебетали ошалевшие от весны птицы, но странный звук – инородный, тревожащий, совершенно неуместный в тихой рапсодии просыпающегося леса – настойчиво вплетался в птичье разноголосье. То был лязг металла.

На небольшой поляне, уже покрывшейся нежным ёжиком молодой травы, яростно сражались два человека. Напряжённые гримасы на лицах, прилипшие к потным лбам пряди волос. В скрещённых взглядах – вся палитра чувств от презрения до ненависти: лёд и кипящая лава в одном ведьмином котле, что вопреки законам мироздания не гасят, а усугубляют друг друга. И звон оружия, далеко разносившийся в предвечерней тишине.

Мужчина лет тридцати с курчавыми волосами, отливавшими медью, более крупный и сильный, был явно опытнее соперника – невысокого, бледного и совсем молодого. В движениях, полных обманчивой кошачьей мягкости, чувствовалась грация искусного фехтовальщика. Атаковал он стремительно и безошибочно, и лишь природная гибкость юноши ещё помогала тому уклоняться от ударов. Но с каждой минутой ошибок становилось всё больше, и было ясно, что исход поединка предрешён…

Закатное солнце, ещё видневшееся над верхушками деревьев, тускло взблеснуло на острие клинка. Молодой человек отступил, неловко уклонился и попытался парировать удар, но резкий выпад противника настиг его. Шпага вонзилась в грудь.

Рыжий господин движением бывалого бретёра выдернул из обмякшего тела клинок. Постоял с полминуты, прикрыв глаза и восстанавливая сбившееся дыхание, и склонился над упавшим – на груди того быстро расплывалось алое пятно. Заглянул в лицо, пощупал шейную жилу и отошёл.

Аккуратно сложенный плащ и треуголка с пышным плюмажем ждали на земле в нескольких шагах от арены битвы. Деловитый муравей шустро полз по серебряному галуну шляпы, и незнакомец некоторое время следил, как тот перебирает крошечными лапками, прежде чем решительно стряхнул насекомое и натянул шляпу до самых бровей. На хмуром лице отражалась смесь досады и сомнения, словно какая-то мысль не давала покоя.

Он двинулся к одной из лошадей, привязанных неподалёку, но, прежде чем сесть в седло, ещё раз оглянулся на тело, распростёртое на земле.

– Ну вот и всё, – чуть слышно пробормотал он по-немецки. – Теперь уж правды не узнать… А может, оно и к лучшему.

Уже вставив ногу в стремя, удачливый дуэлянт обернулся: саженях в двадцати была привязана лошадь убитого – буланый жеребец, что, встопорщив уши, не отрываясь смотрел на лежащего хозяина. Хватило одного взгляда, чтобы по достоинству оценить стати коня – породистого и явно дорогого. Интересно, откуда такой у небогатого мальчишки-кадета?

Мужчина ещё несколько секунд полюбовался на тонконогого красавца – конь нервничал, с грацией, присущей только очень кровным лошадям, переступал ногами, насколько позволял привязанный к дереву повод. Густой, длинный хвост хлестал по бокам.

Жаль отдавать этакого хитророжему кабатчику, ему любая кляча сгодится. Может, забрать буланого себе, а кабатчику сбыть собственного мерина? Тот и на вид не слишком казист, да и лет уж больше двенадцати, кадетов конь явно моложе.

И мужчина решительно зашагал в сторону незнакомой лошади. Однако стоило отвязать повод и потянуться к стремени, жеребец издал короткое злое ржание, прижал уши и закрутился на месте, не позволяя не то что сесть верхо́м, но даже приблизиться к себе. Некоторое время человек в треуголке безуспешно пытался его успокоить, а потом раздосадовано плюнул.

– Да и чёрт с тобой!

Утешаясь тем, что конь слишком приметный и брать себе такого опасно, мужчина привязал жеребца к седлу и приготовился ехать. Однако бежать следом за мерином буланый не желал – ржал, упирался, точно ишак, норовил встать на дыбы, пугая и нервируя покладистую лошадёнку, и, в конце концов, человек в треуголке, в раздражении соскочил на землю. Вновь привязав норовистую скотину к дереву, он выхватил хлыст, и на голову строптивца обрушился град ударов. Тот заметался, но короткий повод не позволял увернуться от экзекуции. Некоторое время человек методично избивал жеребца, выплёскивая на некстати подвернувшуюся жертву все свои сомнения, злость и метавшихся в душе демонов ревности. Остановился, лишь когда животное перестало рваться, замерло, покорно опустив голову и длинно вздрагивая от каждого удара.

Тогда человек в треуголке вновь привязал буланого к седлу, вскочил на своего мерина и тронул с места. Теперь чужой жеребец понуро побежал следом, не пытаясь сопротивляться.

Спустя минуту стук копыт затих вдали, и на поляне утвердилась тишина, нарушаемая лишь ликующим пением птиц и шорохом ветра в ещё голых ветвях.

Глава Предначальная. До поединка
Тремя месяцами ранее…

– Рота! Смир-р-рно! Фузеи на плечо! Разойтись по каморам! Юнкер Ладыженский, задержитесь.

Под барабанную дробь кадеты бодрой трусцой покинули плац, и перед капитаном остался стоять навытяжку только один человек.

Заложив за спину руки, Фридрих фон Поленс покачался с носка на пятку, с удовольствием рассматривая стоявшего перед ним юношу. Тот, хоть и невысокий ростом, был строен и широкоплеч и вообще сложён великолепно. Новый форменный кафтан сидел на нём, как влитой. На лицо тоже хорош, чистая кожа – такая редкость, – глаза смотрят с интересом, но не искательно. Пожалуй, можно бы назвать красавчиком, если бы не жёсткая линия рта и не холодный внимательный взгляд. Впрочем, красавчиков фон Поленс не любил.

– Вы отправляетесь нынче в краткосрочное хозяйственное увольнение с группой ваших товарищей, – проговорил капитан. – Я назначаю вас старшим.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Фон Поленс помолчал, глядя на собеседника.

– В связи с этим хотел бы обратить ваше внимание вот на что… Через два месяца вам предстоит генеральная экзаменация. Зная ваше изрядное усердство, я не сомневаюсь, что вы наберёте высший балл по всем предметам. Полагаю, вы без труда аттестуетесь не ниже чина подпоручика… – Фон Поленсу почудилось, что скулы лишённого всякого выражения, будто мраморного лица чуть порозовели, а в глубине тёмно-синих глаз мелькнул интерес. – Однако… мне было бы жаль, если бы на вас легло пятно, могущее повредить вашей будущности… Вы понимаете меня, сударь?

– Никак нет, ваше благородие! – Глаза молодого человека, и без того настороженные, подёрнулись корочкой льда.

Капитан устало вздохнул.

– Что ж тут непонятного? Ваше поведение весьма похвально, чего нельзя сказать про кадета Чихачова. И мне бы не хотелось, чтобы благодаря ему вы попали в скверную историю.

Юноша вытянулся ещё больше и стал напоминать натянутую тетиву.

– Слушаюсь, ваше благородие!

– Во́льно, Ладыженский! Мы с вами не на плацу, – поморщился фон Поленс. – Я лишь остеречь вас хочу. Нет такого наказания, каковое юнкер Чихачов не опробовал бы на своей персоне, но вам не обязательно следовать его примеру. Будьте бдительны и благоразумны. И, надеюсь, вы помните, что о любых нарушениях дисциплины вы обязаны доложить мне или дежурному офицеру?

– Так точно, ваше благородие! Разрешите идти?

Капитан хмуро махнул рукой, почти физически ощущая ледяной панцирь, которым, точно бронёй, покрылся собеседник.

– Ступайте. И не забудьте, что должны вернуться не позднее десяти пополудни.

***

Краткосрочное хозяйственное увольнение, помянутое капитаном, было прозаическим посещением бани. Мыльня, что досталась кадетскому корпусу от первого хозяина здания, светлейшего князя Меншикова, в прошлом месяце сгорела дотла. Вместе с ней выгорели все расположенные поблизости хозяйственные постройки, включая одну из конюшен. А виновник пожара, вечно пьяный истопник Гаврила, погиб в огне.

Теперь, чтобы помыться, приходилось переправляться с Васильевского острова, где располагался корпус, в Литейную часть возле полковой слободы. Младшие курсы отправлялись в увольнение под надзором дежурного унтер-офицера, старшие – самостоятельно, группами по пять-семь человек.

Предприятие сие было весьма авантюрным, поскольку здесь квартировал Преображенский Ея Императорского Величества лейб-гвардии полк. Отношения между гвардейцами и кадетами отчего-то не сложились с самого начала и со временем переросли в настоящую войну.

Впрочем, день четырнадцатого февраля выдался ветреным и хмурым. С неба сыпал не то дождь, не то снег, от Невы тянуло мозглым холодом, и праздношатающихся на улицах обнаружилось немного.

В бане было малолюдно, женщин не оказалось вовсе, чему Алексей искренне порадовался11
  В XVIII веке мужчины и женщины в общественных банях мылись вместе.


[Закрыть].

Игнатий Чихачов, влияния которого так опасался капитан фон Поленс, тут же устроил весёлую потасовку и фехтование на вениках. С дисциплиной у Игнатия всегда было туго. С самого поступления в Рыцарскую Академию, как романтически именовал своё детище её начальник – фельдмаршал Миних, Игнатий балансировал на грани отчисления. Какой эквилибристический талант позволял ему седьмой год удерживаться на этой меже, Алексей не знал.

Вместо форменного кадетского мундира, зелёного с красными отворотами, Игнатий щеголял обычно в чёрном штрафном кафтане. Впрочем, кафтан этот, в который облачали самых отпетых озорников, призванный играть роль позорного столба, Игнатий носил гордо. И даже похвалялся, уверяя, что почитает его своего рода наградой, сродни ордену, в знак признания заслуг.

Первые годы, пока был мал для серьёзного наказания, половину трапез он проводил за штрафным столом, крытым рогожей, на воде и сухих корках. Став старше, познакомился со всеми без исключения средствами вразумления непослушных отроков: и под арестом сиживал, и под ружьём стоял, и на хлебе с водой пробавлялся, и экзекуции его стороной не обошли. Фухтелями22
  Фухтель – плоская сторона клинка. Одновременно так назывались телесные наказания, представлявшие удар по спине плашмя обнажённым клинком шпаги.


[Закрыть] бит бывал не однажды. А уж в домовые отпуска для встречи с семьёй не ходил, кажется, ни разу.

Невзгоды эти, впрочем, Игнатия не огорчали – скорее, закаляли и склоняли к философскому взгляду на жизнь. И рапорты полковых надзирателей по-прежнему пестрели жалобами на его «бесчиния и непотребства». Его бы давно списали в солдаты, если бы не живой и пытливый ум, каковым мало кто из кадетов мог похвастаться. В науках Игнатий был первым в академии.

После бани, распаренные и разомлевшие, кадеты завернули в трактир. Тоже, конечно, с подачи Игнатия, заявившего, что выпить после бани чаю – первейшее дело. Посещение трактиров не одобрялось начальством, но категорически не запрещалось, в отличие от кабаков и кофейных домов.

Возвращались уже совсем затемно. Погода окончательно испортилась, ветер пробирал до костей. Молодые люди, ёжась, спешили в сторону разведённого на зиму Исаакиевского моста, где по невскому льду пролегал зимник и за копейку с человека можно было нанять сани для переправы на северный берег.

Дверь приземистой хибары, сквозь слюдяные оконца которой тускло сочился свет, распахнулась, едва не ударив одного из кадетов. Изнутри пахнуло спёртым духом пота, дрянного кислого вина и квашеной капусты. Наперерез молодым людям вывалились четыре тёмные, шумливые фигуры.

Шедший первым, налетел на одного из юношей и пошатнулся. Впрочем, если судить по густому духу, разлившемуся в воздухе, с ног его сбило не столько столкновение, сколько принятая на грудь амброзия. Треуголка вместе с париком съехала на бок, и вид у гуляки был скорее комичный, нежели угрожающий. Однако впечатление оказалось обманчивым. Он отшвырнул юношу с неожиданной силой так, что тот отлетел на добрых пару саженей и, не удержавшись, шлёпнулся в снег.

– Куды прёшь?!

Игнатий заступил ему дорогу:

– Эй, ты, пьяная скотина, товарища не тронь!

– Ге! Да то ж кадеты! У, пёсьи дети! Бей их, робяты!

Лязгнули клинки, в мгновение выдернутые из ножен, и ощетинились двумя шеренгами убийственных жал. У гвардейцев, а это, разумеется, оказались они, шпаги были длиннее, но из четверых трое едва держались на ногах.

Впрочем, особого перевеса в силе это не давало, поскольку из пятерых кадет, хоть и совершенно трезвых, ловко обращаться с оружием умели лишь двое.

Со звоном скрестились клинки, ругнулся дурным словом Игнатий – шпага гвардейца порезала левую руку.

Из кабака поглазеть на потеху потянулись завсегдатаи, и, разделясь на два лагеря, принялись подбадривать дерущихся. Самого трезвого из противников Алексей взял на себя. Тот орудовал клинком ловко, но без задора, точно находился на плацу во время экзерциции. В сумраке Алексей видел лишь контур горбоносого лица, поблёскивающие в темноте глаза да курчавые волосы, выбившиеся из-под треуголки, слишком короткие и тёмные, чтобы быть париком.

Один из гвардейцев, поскользнувшись, рухнул в грязную жижу, да так и остался в ней лежать, отчаянно матерясь от обиды и разочарования. Зеваки под локотки оттащили его к стене.

– Тикайте, хлопцы, стража! – крикнули вдруг в толпе, и кабацкий люд бросился врассыпную – мало кому хотелось встречаться со стражниками. Не прошло и минуты, как возле кружала не осталось никого, кроме давешнего вояки, павшего в поединке с Бахусом33
  Бахус – бог виноделия в древней Греции.


[Закрыть].

Шеренга дерущихся раскатилась в разные стороны. Противник Алексея, первым сунув шпагу в ножны, велел своим товарищам: «Уходим». Они подхватили под руки скорбно матерящегося приятеля и бегом бросились в темноту.

Кадеты же, не дожидаясь блюстителей порядка, побежали в противоположную сторону.

Уже на середине Невы, сидя в розвальнях, которые споро тащила приземистая и лохматая, как мамонт, лошадёнка, Алексей хмуро глянул на раскрасневшегося Игнатия. Глаза однокашника задорно блестели.

– Ты зачем в драку полез?

– Чего ты бескуражный такой, Ладыженский? Поди, там, где ты прошёл, три года куры не несутся. От тоски. – Он фыркнул выразительно. – Нешто им спускать было? Нет, вот ей-богу – кабы не знал, что ты на курсе первый фехтовальщик, решил бы, что трусишься!

Он поковырял пальцем дырку на рукаве кафтана, вздохнул раздумчиво:

– Опять биту быть. Эх, не везёт мне, сироте…

***

– Почему вы не доложили о нарушениях дисциплины во время вчерашнего увольнения? – Глубоко посаженные глаза из-под нахмуренных бровей смотрели сурово.

Комната фон Поленса представляла собой образчик истинно немецкого педантизма. Казалось, даже мебель в ней построилась по ранжиру. И тем более нелепым, словно жирафа в строю драгунского полка, смотрелся стоя́щий посередине стул, на спинке которого висел длинный, с остзейской тщательностью завитый парик.

– Нарушений дисциплины не было, господин капитан! – отрапортовал Алексей, с трудом оторвав глаза от парика.

– А как же драка с гвардейцами, в которой лишь по счастливой случайности никто серьёзно не пострадал? Я ведь предупреждал, чтобы вы были аккуратны и не поддавались на провокации Чихачова…

– Гвардейцы были пьяны, ваше благородие, и первыми затеяли ссору. Мы лишь защищались! Кадет Чихачов проявил отвагу и заслонил собой более слабого товарища, отчего и получил порез руки.

Фон Поленс скептически приподнял белёсые брови. Лишённая парика голова трогательно отсвечивала бритой макушкой. У Алексея мелькнула неуместная своей игривостью мысль, что утренний свет, упав на неё, должно быть, отразится солнечным зайчиком.

– Да? А мне сказывали по-другому…

– Готов присягнуть в том, ваше благородие!

– Хорошо, – капитан вздохнул. – Ступайте. И не забудьте, что сегодня вы должны присутствовать на балу под началом господина фон Радена.

***

Барон Карл Шульц обожал бальную повинность! Это тебе не в карауле стоять, щёлкая зубами на пронизывающем ветру. Круго́м красота и благолепие! Зеркала, музыка, нарядные господа и дамы! Среди последних, между прочим, попадались такие гурии, что пальчики оближешь! Карлу нравилось ловить на себе их заинтересованные взгляды.

С тех пор как два года назад он резко вытянулся и оформился в высокого широкоплечего юношу, бальная повинность стала его отдушиной в череде скучных учебных будней. Сперва Карл не осознал своего счастья – развлекать страхолюдин и старух, коими не интересовались прочие кавалеры, показалось унизительным, но уже со второго бала он понял, что это просто поцелуй Фортуны44
  Форту́на (лат. Fortuna) – древнеримская богиня удачи и непредсказуемости судьбы


[Закрыть]!

Первое время, правда, с танцами было не очень. Танцмейстер академии, месье Ланде, кричал на него, топая ногами: «Вы не на плацу, сударь! Что вы будто лом проглотили!» Но со временем Карл преуспел и в танцах, а если порою и путал фигуры, то за гренадерский рост, голубые глаза и белозубую улыбку ему многое прощалось.

Но вот чего он никак не мог понять, как это на балы, даже чаще, нежели его самого, брали мраморного истукана Ладыженского?

На том настоял опять же Ланде. При виде этого вечно хмурого недомерка танцмейстер восторженно закатывал глаза и лопотал на своём лягушачьем наречии: «Ах, ах! Какая пластика! Какое чувство танца!»

Чего там чувствовать-то? Знай ноги переставляй да улыбайся даме!

Помимо воли Карл ревниво следил за сотоварищем, легко и, словно бы, с некоторой ленивой утомлённостью, двигавшимся в строю танцующих пар. Партнёрша у того была страшна, как участь нераскаянного грешника – узкое личико, глаза посажены так глубоко, что даже цвета не разобрать, и вся рябая от оспы.

Видимо, почувствовав на себе взгляд, Ладыженский уставился на Карла.

Как же он высокомерен, этот сноб! От взгляда на это неподвижное, как у изваяния, лицо с немигающими заледенелыми глазами у Карла начинала ныть вся челюсть, хоть к зуболому беги.

И было бы с чего нос драть… Не князь, не граф, так, дворянчик захудалый. Всех козырей, лишь отец – полтавский инвалид, что с государем в одной палатке ночевал. Говорят, жизнь ему как-то спас, да, верно, врут – уж за такую-то услугу Пётр, небось, расщедрился бы на что-нибудь поавантажнее, чем негодящий домишка на Луговой улице.

Глаза Карла с мрачной неприязнью следили за однокурсником. Ну что в этом выскочке такого, чего нет в нём самом? Что позволяет держаться так непринуждённо и уверенно в любой ситуации? Ведь скучный до зубовного скрежета. В карты не играет, в кутежах не участвует, на шутку и то не улыбнётся никогда, только смотрит холодно, будто аршин прикладывает. Друзей за семь лет не нажил… Хотя в академии его уважают, этого не отнять.

– Юнкер Шульц, довольно считать мух! – Резкий голос фон Радена вывел Карла из раздумий.

Он оглянулся вокруг, приметил не охваченную вниманием кавалеров толстуху в розовом платье и двинулся в её сторону.

***

Ещё месяц назад ничего скучнее и неприятнее бальной повинности для Алексея не было. И время, проведённое на куртагах и балах, он почитал бесславно погибшим.

Самое обидное, что, в отличие от караулов и прочих хозяйственных и служебных мероприятий, посещение балов не было обязательным для всех. Для этой цели отбирали стройных, высоких, миловидных и «отменно в танцах упражняющихся». Ладыженский подходил по трём пунктам из четырёх, о чём не переставал горько сожалеть два последних года.

Балы кадеты посещали не ради развлечения. Повинность была не лучше караула – юношам вменялось… танцевать с дамами, которые не пользовались популярностью у кавалеров. И сопровождающий офицер, надзиравший за этим отрядом галантности, строго смотрел, чтобы никто из молодых людей от дела сего не уклонялся и дам востребованных на танец не приглашал.

Вот и сейчас пары выстроились для менуэта, и Алексей уж было порадовался, что, похоже, все дамы при кавалерах, как заметил княжну Путятину, скромно жавшуюся в уголке. И вздохнул тяжко. Отлынить не удастся – вон, фон Раден уже смотрит сурово.

Алексей пересёк зал и поклонился княжне. Та покраснела. Она всегда краснела так мучительно, что изборождённое оспой лицо становилось бурым. Бедняжка была на редкость некрасива: длинный нос, узкое личико, близко посаженные глаза и большой тонкогубый рот. И оспа… Оспа, способная превратить в чудовище даже красавицу.

Алексей жалел её – не повезло бедняжке. Впрочем, танцевать с княжной ему даже нравилось: с ней не нужно было вести беседу – от волнения девица сильно заикалась и оттого расстраивалась до слёз. Но иногда во время танца, о чём-то задумавшись, она начинала двигаться свободно и грациозно, и танцевать с ней становилось даже приятно.

В соседней паре какой-то разодетый, как павлин, кавалер вёл незнакомую барышню. Видно, недавно выезжать начала – Алексей знал в лицо уже всех завсегдатаев. Недаром посещал эту каторгу по пяти раз в месяц.

Он взглянул снова: какая осанка, прямо королева! И движения мягкие, плавные… За эти два года он научился отличать врождённую грацию от механичной заученности.

Хорошо бы, у неё на следующий танец кавалера не оказалось. Алексей вновь взглянул на незнакомку. Глаза их встретились, и он чуть улыбнулся ей.

Проводив княжну Путятину назад в её уголок, Алексей вернулся на отведённое кадетам место возле музыкантов. Нашёл взглядом барышню с королевской осанкой – разумеется, она была приглашена. Он усмехнулся своему разочарованию – похоже, эта выставка любочестия начинает ему нравиться. Кто бы мог подумать!

Алексей заметил полную немолодую даму и уже собрался идти в её сторону, когда рядом прозвучал голос, от которого сердце провалилось вниз, и сбилось дыхание:

– Позволите пригласить вас?

В одно мгновение он забыл обо всём, и о скуке бала, и о суровом лице фон Радена, и о дурнушках, и о прелестницах. Она…

Поспешно, точно дама могла передумать, он схватил протянутую руку. Поклонился. Под тягучие, томные звуки изысканного менуэта Алексей пожирал её взглядом. Какое прекрасное, божественно прекрасное лицо! Кожа, словно атла́с, глаза огромные, глубокие, будто бурная океанская бездна, в которой он всякий раз терпел крушение; стройная гибкая шея, нежная и хрупкая, и трогательная родинка над левой ключицей.

…Впервые Она пригласила его шесть недель назад на маскараде. Тогда Алексей не видел её лица, только стройный стан, прекрасные глаза в прорезях маски и дивную улыбку. Потом был бал у Оболенских, и Она вновь выбрала его из сотен кавалеров. С того дня «бальная повинность» перестала быть для Алексея наказанием…

– Отчего вы всегда так серьёзны, точно не танцуете, а сражаетесь? Вы не любите танцев?

От волнения у Алексея перехватило дыхание, сердце стукнуло почему-то в горле, и мгновенно пересохло во рту. Он был первым в кадетских науках, но искусство флирта не входило в учебную программу.

Алексей облизнул сухие губы, открыл и закрыл рот, беспомощно глядя на свою даму – в голове не было ни одной мысли. Ни единой.

Глаза незнакомки смеялись.

– Вы не знаете по-русски? Или вы меня боитесь? – От её голоса, глубокого, волнующего, вдоль позвоночника пробежала судорога и на миг потемнело в глазах.

Молчать дальше было неприлично, и Алексей, как головой в невскую полынью бултыхнулся – заговорил быстро, страстно, на одном дыхании и не вполне понимая, что именно говорит:

– Боюсь… я боюсь, что больше вас не увижу! Я начинаю мечтать о встрече с вами, едва заканчивается бал… Я жду следующего бала и боюсь его! Боюсь, что вы не появитесь… боюсь, что пройдёте мимо, не взглянув… боюсь, что всё это только сон… Боюсь проснуться…

Слова, сумбурные, неловкие, закончились, и, осознав собственную дерзость, Алексей весь покрылся холодным по́том. Что он нагородил?.. Господи, какой ужас! Сжав в кулаки леденеющие ладони, он не смел посмотреть на Неё, страшась увидеть, как из глаз уходит теплота и каменеет прекрасное лицо. Тонкие пальцы на миг сжали его руку.

– Не бойтесь… – Подняв глаза, Алексей с изумлением увидел, что она улыбается. – Вам смелость к лицу. Храбрец – возлюбленник Фортуны.

Нечто странное прозвучало в её голосе, словно сквозь лёгкий морской бриз вдруг донёсся не то шум далёкого сражения, не то пение сирены – что-то притягательное, волнующее… и опасное.

После танца он проводил даму туда, куда она указала, и вернулся к остальным, продолжая грезить наяву. Глаза выхватили тонкий стан, и сердце сжалось от острого и неприятного чувства, когда Она улыбнулась высокому красавцу Лопухину, пригласившему её на котильон.

– Очнитесь, Ладыженский! Сладкие сны будете смотреть в постели! Вон графиня Апраксина без кавалера. Займитесь делом!

Раздражённый голос капитана словно сверг с небес на землю, и Алексей даже оглянулся по сторонам, точно не сразу вспомнив, где находится.

 
– «Прелестных дев бегите, как цикуты!
Мужи служивые, увенчанные лавром!» —
То Олоферна55
  Персонаж Ветхого завета – ассирийский полководец, командующий вторгшейся в Иудею армии. Был обманут, убит и обезглавлен иудейской красавицей Юдифью.


[Закрыть] нам глава вещала,
Наивным опыт скорбный поверяя! —
 

нараспев продекламировал извечный Алексеев злопыхатель, Карл Шульц из третьей роты: – А повествует сия аллегория о том, что танцы с прелестницами погубительны для службы.

С первого дня пребывания в академии Алексей испытывал необъяснимую острую антипатию к этому манерному красавчику. Барон в долгу не оставался и отдавал его даже с прибытком.

Обычно Алексей не жаловал противника не то что бы словом, но даже и взглядом. Но стоя́щие рядом однокашники старательно прятали ухмылки, и промолчать значило потерпеть поражение. Он поднял глаза и уставился Шульцу между бровей.

Губы Карла кривились ядовитой змеиной усмешкой.

– Я наслышан, сударь, что виршеплетение – не самый сильный из ваших талантов. Но удручаться не стоит, вы определённо делаете успехи. После преизящной рифмы «пардон – афедрон66
  Задний проход (ст. славянский).


[Закрыть]» ваша нынешняя кармина77
  Небольшое стихотворное произведение.


[Закрыть] сродни Гомеровой Илиаде.

Кадеты захохотали, Шульц позеленел.

История о том, как дремавший на занятиях изящной словесностью Шульц срифмовал спросонья с «пардоном» это не самое куртуазное слово, давно уже стала кадетским анекдотом.

Получив нагоняй от Радена, Алексей добросовестно отправился развлекать дурнушек, и вечер потёк своим чередом.

Разъезжались за полночь. Отчего-то после балов Алексей всегда чувствовал себя лошадью, что два часа упражнялась под упитанным всадником в полной экипировке – ноги заплетаются, бока в пене и нет сил заржать. И ни единой мысли в голове. Никакая муштра на плацу не давала такого эффекта.

На крыльце задержались, ожидая, пока граф Ростопчин с многочисленным семейством погрузится в экипаж. Сырой ветер бросил в лицо мелкий колючий снег.

Кто-то тронул Алексея за плечо. Обернувшись, он увидел лакея в богатой ливрее.

– Велено передать, – шепнул тот, и в ладони очутился клочок бумаги.

Прежде чем Алексей успел задать хоть один вопрос, слуга бесследно растворился в толпе.

С трудом сдерживая любопытство, Алексей сунул записку за обшлаг рукава. Привычная дорога до Васильевского острова показалась бесконечной, и, едва очутившись в своей комнате, где уже давно спали молодым, здоровым сном однокашники, Алексей дрожащими пальцами зажёг свечу и поднёс к ней записку.

«Завтра. В полночь. Дом на Нижней набережной, против лавки купца Смита. Записку возьмите с собой», – прочёл он в неровном, трепещущем свете, и сердце в который уже раз совершило кульбит и приземлилось не на месте.