Текст книги "Я тебя никогда не забуду"

Наши дни
Иван Гурьев

Бродить одному без сна по пустому рассветному дому – это теперь называется жизнь удалась?

июль – август 1981,
Иван Гурьев

Сейчас даже само слово «стройотряд» забывается. Последним могиканам ССО глубоко за сорок. Выросло два поколения, для которых оно пустой звук.

Больше всего стройотряд напоминал армию. Дисциплина, единоначалие, скромный коллективный быт… Правда – никакой дедовщины (которая уже тогда махрово расцветала в казармах и кубриках советской, блин, армии). Плюс – друзья и самодеятельные развлечения. Плюс – тяжелый труд и большие деньги.

Жили мы в палатках. Огромные армейские брезентухи, водруженные на постаменты из грубо сколоченных неструганых досок. В одну палатку влезало около двадцати кроватей, столько же тумбочек и человек.

Климат в Хакасии, как известно, резко континентальный. Ночью – холодрыга. Я на ночь укрывался не только двумя одеялами, но и лишним матрацем. И порой надевал перед сном ушанку.

А утром – подъем под бодрый репродуктор, умыванье на улице ледяной водой, построение, разъезд на работу. Одно отличие от армии: радиоточка над лагерем исполняла по утрам не советские марши, а «битлов», «Дип Пёрпл» и модный в те годы ансамбль «Эрапшен»:

 
One way ticket,
One way ticket,
To the blues.
 

Мы строили в Абакане троллейбусную линию. Первую в Хакасии. Не знаю, как другие, а я сим фактом гордился: «Через четыре года здесь будет город-сад…» Я вообще тогда был романтиком (как справедливо заметил Юрка).

Сейчас уже стерлись, конечно, воспоминания о том, как было тяжело, потно, жарко. Под палящим солнцем мы рыли по обочинам проспекта Щетинкина (имя не запомнилось) канавы для электрического кабеля. Рубили отбойниками дыры в бетонных «стаканах» – в эти стаканы поставят троллейбусные столбы. Рабочий день наш продолжался часов десять-двенадцать. По утрам – в результате воздействия лопат и отбойников – пальцы рук, в буквальном смысле, не разгибались. Потом понемножечку расходились, чтобы назавтра после сна быть сведенными судорогой…

А по вечерам мы репетировали, давали концерты, состязались в острословии и прочих талантах.

Еще один эпизод – из того далекого стройотрядного прошлого. Он засел в памяти, и я расскажу его – оттого, что история – типичная. Ох, как точно она то время характеризует – и нас, дураков.

Итак, однажды на наш отряд снизошла манна небесная. Нам на двадцать человек выделили пять ветровок. Пять дурно сшитых брезентух… Но тогда ветровка – о, это было богатство!.. В ней можно ходить в походы, ездить на рыбалку, да и по городу прогуляться не зазорно… Такие одежды нигде не продавались. Такие – только распределялись. Среди строителей БАМа. И Самотлора. И Саяно-Шушенской ГЭС.

И вот – одновременно с упоеньем обладанья – коллизия. Вопрос: как разделить всего лишь пять подарков судьбы между аж двадцатью бойцами?

Решили, в духе коммунизма, тянуть жребий.

Весь линейный, два десятка парней, собрался в штабном вагончике. Побросали бумажки с именами в чью-то каску… Стали тянуть. Одним из первых полез за жребием я. Развернул – пусто. Ничего! А я был почему-то уверен, что выиграю. Что какая-то высшая сила увидит мои старания и позаботится обо мне…

Ан, нет: фигушки. И мне вдруг так обидно стало: я для них!.. Ночами сижу, сценки придумываю, репетирую!.. А тут – какая-то поганая брезентуха, и та мимо пролетела!.. Я вскочил и в сердцах выбежал из вагончика. И даже дурацкие слезы вылезли на глаза!

Ночь, холод, крупные звезды. Шелестят тихонько яблони (лагерь разбили в старом саду). И так мне обидно – сил нет!.. И впрямь чуть не плачу.

Но тут вышел из вагончика Юрка. Обнял за плечи. «Слушай, – говорит, – тут парни решили одну брезентуху тебе отдать. Ты все ж таки комиссар. Так будет справедливо».

– Не надо мне ничего! Никаких поблажек!

…Но куртку я все-таки взял…

А вот еще. Я решил приударить за поварихой Элиной. Она мне не шибко нравилась. Толстоватая и какая-то корявенькая. Но она смотрела на меня на кухонной раздаче вроде бы влюбленными глазами… И кусочки получше подкладывала… А от НЕЕ, Наташки, моей вечной любви, все не было никаких известий…

Юношескую неуемность не убивали даже тяжкая работа и недосып…

Я пригласил Элину погулять втихаря после отбоя.

Мы удалились в глубь сада, сели на поваленное бревно. Я обнял ее за плечи. Попытался поцеловать. Конечно, она не позволила. Девушки, они ведь тонко чувствуют, у кого с ними всерьез, а кто – просто время проводит, тела добивается…

А я, разумеется, думал о Наташе. Физический труд, друзья и зубоскальство, конечно, помогали не вспоминать о любви каждую минуту. Но все равно порой накрывало. Я вспоминал ее и все думал: почему молчит? Наверное, с ней что-то случилось?.. А может, она сердцеедка – охотница за мужскими сердцами?.. Хотя какая, к черту, охотница! Девушка ведь!.. А может, я ее в ту нашу единственную ночь разочаровал настолько, что она решила расстаться со мной навеки?..

Связь с Москвой, с Большой землей была в стройотряде в основном эпистолярная. О, это предвкушение свежей почты!.. И – вдруг?! – ЕЕ письма… Но мне писали лишь мама с папой, да бабушка, да (очень редко) друзья, разъехавшиеся по другим стройкам. Не Наташа. Да и как моя возлюбленная могла корреспондировать мне? Она даже адреса не знала. Не знала, где я…

А еще в столицу можно было позвонить. В штабном вагончике имелся телефон – единственный на весь лагерь. И если ты не на работе, а в штабе нет совещаловки и телефон не занят коллегой, тоже охочим до вестей из дома, – пожалуйста, названивай. Надо только записаться в специальный журнал – и потом счет за междугородный разговор вычтут из твоего заработка. И еще – учесть разницу во времени: ведь если накручивать номер вечером после смены – в Москве будет часа три-четыре дня, родители на работе. Хорошо, если на месте сидят. А если вышли куда? Пока их позовут, отыщут – разговор влетит в копеечку. Да, после работы в вагончике штаб вечно заседает: наряды закрывает, деньги делит, лодырей воспитывает…

Поэтому впервые я сподобился связаться с Москвой только через две недели после того, как мы высадились в Абакане. В субботу, когда вернулись после трудовой вахты в лагерь (в начале уик-энда мы тоже трудились – правда, слава богу, только до обеда). Наконец-то нормальное время – в Хакасии три дня, в столице, стало быть, одиннадцать утра. Родные только проснулись, завтракают. И штаб не заседает, и рядом с телефоном никого.

Мама мне ужасно обрадовалась. Расспросила о моем житье-бытье: не простыл ли, не тяжело ли, хорошо ли кормят. Потом рассказала о семейных новостях: папе наконец-то дали подполковника, сестренка – у бабушки, на даче пошла клубника… И вдруг спохватилась:

– Да!.. Чуть не забыла! Тебе звонила какая-то девушка. Незнакомая, но очень настойчивая.

Сердце у меня забилось. Мне, в принципе, могла позвонить только одна незнакомая девушка.

– Да?! – воскликнул я. – Кто? Что сказала?

– Зовут Наташей. Выспрашивала про тебя. Я дала ей твой абаканский адрес. Она сказала, что обязательно напишет.

– А сама? Свой адрес она не оставила?

– Нет, Ванечка. Хоть я и спрашивала. Ни адрес свой не дала, ни телефон.

– Жалко.

– Но, по-моему, она тебе напишет. Я так поняла, – значительно проговорила мама и перевела разговор на другую тему.

Надо отдать маме должное – въедливо интересовавшаяся моей учебой и друзьями, она никогда не выпытывала у меня ничего про дела сердечные.

И с того дня я начал с новой силой ждать письма от НЕЕ.

Однако так и не дождался.

А уже в самом конце августа, когда вернулся в Москву, и успел побывать-поскучать на родительской даче и вернулся в столицу, и собирался идти пить пиво с однокурсниками, которые тоже наконец-то возвратились в Белокаменную, – вдруг позвонила ОНА.

Голос ее звучал тускло и как-то безжизненно. В первый момент я ее даже не узнал. Ни следов веселья и искристости, которые я запомнил и которые мне так полюбились. Но все равно дыхание перехватило, и от одного тембра ее голоса по всему телу разлилась сладкая истома – предвестница и неизбежная спутница любви.

– Ты где? – настойчиво вопросил я. – Я хочу тебя видеть!

– Прямо сейчас? – кокетливо осведомилась она, и в этой кокетливой реплике впервые, слабой тенью, проглянула моя любимая.

– Да, прямо сейчас! А то ты опять сбежишь от меня!

Она засмеялась, но смех ее был невесел.

– Еще неизвестно, кто от кого сбежал. Удрал от меня аж в Сибирь. Декабрист!

– Почему же ты мне так и не написала?!

– Давай поговорим об этом позже. При встрече.

Я немедленно дал отбой всем однокурсникам, безо всяких даже объяснений. Они поворчали, конечно: нас на бабу променял! (А какое еще обстоятельство может заставить студента отказаться от пива с друзьями!) Однако – они поняли. И даже на квартиру пустую мою не претендовали.

И я помчался к Пушкину. Как видите, особым разнообразием в выборе места встречи я не отличался. Вот только роз купил. Огромный букет мелких подмосковных роз. Тогда других-то и не было.

И вот – Наташа. Идет от выхода из метро. Она меня пока не видит, а я исподволь наблюдаю за ней.

Боже мой! А она подурнела! Она бледна, и цвет лица землистый. А главное – тусклые, грустные глаза. Ни следа от той пышущей здоровьем и радостью девушки, с которой я познакомился в июне. Но в тот краткий момент я понимаю: я все равно люблю ее. Любую. Задорную, веселую, грустную, печальную. Лишь бы она была рядом…

Подробности того свидания почти истерлись из моей памяти.

Помню, мы много бродили пешком. Спустились вниз по улице Горького, пересекли проспект Маркса и вышли на Красную площадь. И я все дивился: до чего же Москва красива, блистательна, богата – по сравнению с тусклым, провинциальным Абаканом! Я наслаждался своим любимым великим городом.

Потом мы прошли по набережной – мимо Кремля, бассейна «Москва»… Перешли реку по Крымскому мосту и дочапали аж до Нескучного сада.

Я рассказывал ей о стройотряде, стараясь быть остроумным. И все выспрашивал: как она? Что случилось? Куда она пропала? Почему не звонила, не писала?

Наталья отвечала лапидарно: я болела. Сначала обычная простуда, а потом вдруг – осложнение.

– Что такое? Что с тобой?

Махнула рукой пренебрежительно:

– Ничего страшного. Но сначала подозревали пневмонию, сердце проверяли. В общем, поизмывались надо мной врачи…

Однако я чувствовал: она чего-то недоговаривает, от меня скрывает, что-то в ее жизни произошло важное и, похоже, неприятное. Я допытывался, задавал вопросы и так, и эдак – она уходила от ответа. А потом даже рассердилась:

– Иван! Ты что, не знаешь?! Выспрашивать женщину, почему она грустна, или печальна и плохо выглядит – дурной тон! Давай лучше сам рассказывай…

А на все мои ухищрения заманить ее к себе на квартиру она отвечала категорическим, беспрекословным отказом.

И когда мы наконец оказались вдали от людей, в чаще Нескучного сада – тоже не позволила мне ничего, кроме поцелуев.

И поцелуи ее отдавали горечью…

И опять она не сказала мне ни адрес свой, ни телефон – дала лишь только неопределенное обещание: я тебе буду звонить.

– Опять? Как в тот раз?! Появишься через два месяца?!

– Нет, теперь обещаю: завтра же позвоню.

Она, слава богу, не обманула, позвонила.

И мы стали встречаться довольно регулярно.

Ходили в кино – посмотрели, к примеру, фильм «Валентина» по вампиловской пьесе «Прошлым летом в Чулимске». «Современник» посещали, постановка, опять же, по Вампилову, которого посмертно, как у нас всегда бывает, стали поднимать на щит. Я даже вывел ее в Большой, на «Спартак». И отстаивали часы в Пушкинский музей, на выставку «Москва – Париж – Москва». И ездили в Олимпийскую деревню на концерт дурашливого молодого комика Петросяна…

Деньжата у меня после стройотряда водились. Да что там «водились»! По-настоящему много денег было. За Абакан я получил зарплату академика.

Времени свободного у меня, пятикурсника, тоже было полно. Два законных выходных в неделю, плюс пара дней самостоятельных занятий, в которые все мои однокурсники, говоря откровенно, занимались чем угодно, только не учебой. Я весь, с головой, погрузился в любовь. Вел напряженную светскую жизнь. Организовывал для любимой девушки культурную программу. Вот только близости между нами не было. Даже той, куцей, что случилась меж нами в ту летнюю ночь, до моего стройотряда.

Я не знаю, обсуждают ли между собой нынешние двадцатилетние свою интимную жизнь. Мне кажется, да. И отчего-то представляется, что разговоры на эти темы даются им легко. Во всяком случае, легче, чем нам. В наши времена даже инструментария – слов – для подобных бесед не было. Для секса еще не изобрели эвфемизмов, вроде слова «трахаться», которые были бы общеприняты и общеупотребительны, как сейчас. Неблагозвучно говорили «фАкаться», от английского f**k, но этого даже не все понимали. А матерные слова в разговоре с девушкой самый грязный сапожник и то вряд ли в те поры применил бы. Не говоря уж о студенте. Оставался язык затасканной брошюры «Гигиена половой жизни». Однако говорить на нем с любимой казалось еще более постыдно, чем матом.

Короче, то ли от недостатка слов, то ли от стеснения между нами витала недоговоренность. И домой ко мне ехать она никак не соглашалась. И напрягалась, когда я касался ее и пытался поцеловать. И почему-то мне казалось: ей мои поцелуи даже неприятны.

Между нами словно затаилась летучая мышь. Или жаба. Скользкая, мерзкая, противная… Невозможно было ни обойти ее, ни заговорить, ни отбросить. На все мои расспросы: «Что с тобою происходит?» – Наташа замыкалась.

Однажды мы встретились днем – я сбежал с лекций, она сказала, что у нее выходной…

Я пригласил ее в кафе «Московское» на улице Горького. Мне удалось ее подпоить. Коктейль «шампань – коблер» – хорошее средство для того, чтобы снять с девушки самозащиту. И я наконец-то смог затащить ее к себе домой. Там у меня была припасена еще одна бутылка игристого полусладкого.

Наташа сильно опьянела и покорно позволила себя раздеть и прошептала только: «Я тебя сильно разочарую». И она впервые мне отдалась – безразлично, безучастно.

Только после, уже закурив, я вдруг понял: она не девушка.

Она закрыла лицо руками, а потом с вызовом спросила:

– Разочарован?

– Не знаю.

– Почему тогда молчишь?

– А что я должен говорить?

– Хоть что-то. Не знаю.

– Что ж, спасибо. Кто-то сделал эту работу за меня.

Она хлестнула меня рукой по щеке, потом заплакала.

– Ох, прости, прости… – проговорила она сквозь слезы.

Я обнял ее. Меня пронзил чудовищный всплеск ревности и жалости.

И я снова стал целовать ее…

Потом она попросила у меня сигарету.

– Ты ж не куришь?

Но она затянулась моим пижонским молдавским «Мальборо» (рубль пачка) и твердо сказала. Твердо, но сбивчиво. И не очень понятно:

– Я не буду перед тобой оправдываться. Я ни в чем не виновата. Так уж случилось. Мне было очень плохо. И ни о чем меня не спрашивай. Но ничего подобного не повторится, слышишь? Хочешь, люби меня, какая я есть.

Последние слова она произнесла шепотом, и я потянулся ее снова обнять, но объятия наши теперь были дежурными и холодными.

Наши дни
Иван Гурьев

 
Жизнь упала как зарница,
Как в стакан воды ресница…
 

Когда-то, переписывая на мелованную бумагу стихи Мандельштама, я не понимал смысла многих. Например, что значит: «Упала как зарница»? И только теперь, когда тебе под пятьдесят, понимаешь: а то и значит! Жизнь сверкнула где-то на горизонте, как перед ливнем или после, и вот только что, буквально минуту назад, ты стоял перед нею веселый, упругий, румяный, и у тебя все еще было впереди – но, не успеешь моргнуть – ты уж морщинистый, седоватый, с залысинами, коронками и лишними кило… А главное – тогда ты чего-то ждал, а теперь тебе осталось только вспоминать…

Чтобы избавиться от дурацких мыслей, я взялся за рукопись майора Аристова. Молодцы издатели и Сашенька, что подсунули мне его мемуары!..

Москва, декабрь 1983-го
Павел Савельевич Аристов,
инспектор уголовного розыска
Основано на реальных событиях

Преступление-3

Меня вызвал начальник, полковник Борис Аркадьевич Любимов. Он же в просторечии и за глаза – «полкан», «Люба» или «Аркадьич». По тому, что к нашему начальнику пристало большое количество кличек, и все они, в общем, звучали беззлобно («полкан» – от полковника, а не от собачьего имени), вы можете заключить, что он пользовался среди подчиненных доверием и авторитетом – и, пожалуй, не ошибетесь.

Аркадьич попросил меня доложить по ограблению в Люберцах. Мне было что рассказать, и я даже с воодушевлением поведал ему о допросе потерпевших – мужа и жены Степанцовых. Я сделал акцент на том, что уже определены подозреваемые: юная парочка в джинсах на «Москвиче-2141» (рыжекудрую шалаву звать вроде бы Лера, ее подельника Виктор). Далее я заметил, что, возможно, есть связь этого дела с поджогом в Травяном: «Обе жертвы, и люберецкая Маргарита Сергеевна, и Полина Ивановна из Травяного еще недавно работали вместе в универмаге «Столица».

Доклад мой полковник до сих пор слушал не слишком внимательно, все листал свои бумаги, а тут вдруг оживился:

– Думаешь, взялись бомбить торгашей?

– Не исключено.

– Хотя на серию явно не тянет… Может, случайность… Но все равно надо поработать в кадрах – где там, говоришь, обе потерпевшие пересекались?

– В универмаге «Столица».

– Во-во. Может, там как раз трудится наводчик или наводчица. И обеих потерпевших надо еще раз опросить – на предмет наличия криминального элемента в их окружении.

Удивительной все-таки бывает способность командиров приказывать с важным видом именно то, что ты и сам безо всяких указивок наметил делать.

– Хорошо, Борис Аркадьич.

Но как-то чувствовалось с самого начала нашего разговора: не только, ох, не только люберецкое дело, да и травяное тоже, занимают сегодня полковника. И вызвал он меня не только за тем, чтоб выслушать мой отчет. В подтверждение Аркадьич вдруг, словно бы между прочим, спросил:

– Слушай, ты такого майора, Эдуарда Верного, из московского городского ОБХСС, знаешь?

– Знаю, – без энтузиазма ответствовал я.

Пару лет назад мы с этим Верным познакомились на отдыхе в «Москвиче», нашем ведомственном санатории. Сгоняли несколько партий на бильярде, даже в баньке попарились и коньячку выпили (по его инициативе). Однако майор мне не слишком понравился. Скользкий он был какой-то. Сильно себе на уме. И говорил все время с неким подвывертом – многозначительно, будто знает о событиях и людях гораздо больше, чем может сказать. Будто у него какие-то особые источники информации есть, чуть не из самых верхов.

Не слишком люблю я подобных типов. Поэтому, честно говоря, вздохнул свободней, когда через три дня нашей вынужденной (для меня) дружбы путевка у Верного закончилась и он отбыл.

– Верный тебя тоже знает, – с лукавинкой молвил полковник. – Больше того, сообщу по секрету: именно он просил, чтоб ты расследовал дело об ограблении в Люберцах. Аристов, сказал он мне, ваш лучший сыскарь, пусть он это дело себе возьмет.

– Довольно странно.

– Почему?

– Мы с ним не друзья.

В нашем деле, как совершенно справедливо замечал вождь мирового пролетариата, очень важно вовремя размежеваться.

– Может, Верный и впрямь считает, – с прежней лукавинкой-хитринкой заявил Аркадьич, – что ты лучший сыщик в нашем управлении.

– Мне тоже эта мысль часто приходит в голову, – кивнул я.

– От скромности ты, майор, явно не умрешь.

– А что за интерес у Верного в люберецком деле, если не секрет?

– Не знаю. Может, потерпевшая – его родственница. Сестра, например, – полковник неожиданно подмигнул, – двоюродная. А может, она, скажем, его агент.

– Или он сам эту Степанцову разрабатывает по своим делам?

– Возможно. Но я тебя, Павел Савельич, не про это вызвал. – Полковник замялся, он определенно чувствовал неловкость. Наш «полкан» – чуткий и совестливый человек.

– Раз уж к тебе сам майор Верный такое уважение и доверие питает… Тут дело, понимаешь, деликатное… Может, ерунда, а, может… Короче, ко мне жена Верного обратилась. И знаешь, почему?.. Муж – пропал. И она очень этим обеспокоена.

– Пропал? Давно?

– Сегодня утром.

– Пфф! Пропал! – усмехнулся я. – Да мало ли куда мог зарулить в течение дня мужчина в самом расцвете сил?! Бывает, и на года орлы от жен улетают!

– Тут не все так просто, Паша, – перешел на совсем уж доверительный тон Аркадьич. – Попахивает уголовщиной. А может, и чем похуже… Супруга Верного очень просила меня никакой бучи пока не поднимать, вдруг муж отыщется, живой-здоровый, тогда бы и ей, конечно, и тем более майору, лучше будет эту историю замять, для ясности… Но обстоятельства там такие… Я вкратце ее опросил…

Я чуть ли не впервые видел полковника: экающим, мекающим и почти смущенным.

– Знаешь, – продолжал он, – ситуация – очень даже не очень… Короче, Паша, у меня к тебе личная просьба: тихо и безо всякой огласки, без бумажной волокиты, займись ты этим делом. И побыстрее. А потом уж – мы с женой Верного решили: если за сутки майор не найдется, может, сам, а может, с твоей помощью – будем бить во все колокола.

Мне захотелось вопросить полковника: «Интересно узнать, почему вы, Борис Аркадьич, так нянькаетесь с майором Верным? Почему выполняете просьбы его лично и супружницы его? Поручаете своим сотрудникам конфиденциальные расследования? Что вас с ним связывает?»

Но, разумеется, я не спросил – субординация. Хотя, может, и осведомлюсь. В другое время или в другом месте.

У начальственных просьб, особенно неуставных, есть большой плюс: они чреваты встречными поблажками и ответными просьбами.

– Жена Верного, кстати, ждет тебя у себя дома. Здесь недалеко, – и генерал протянул мне записанный на листке адрес: Ленинградский проспект, дом ***, квартира ***. – Но ты все равно машину возьми.

* * *

Разъездная «Волга» живенько вырулила с нашей улицы Белинского[6]6
  Ныне Никитский переулок.


[Закрыть] на улицу Горького возле телеграфа и минут за пятнадцать домчала меня в район «Аэропорта».

Семья Верных проживала в доме сталинских времен. Величественная громада возвышалась среди медленного снегопада. Мы заехали во двор. Я вышел из машины и отпустил водителя – не барин, метро недалеко, все равно в управление больше не поеду, вернусь сразу домой.

Квартира у Верных оказалась мощной: высокие потолки, большая прихожая, грандиозная кухня. Из прихожей выходило три двери – значит, как минимум, у них три комнаты. Н-да-с, мы с Верным – оба майоры. Однако я проживаю в панельной двухкомнатной в Конькове, а у него – трехкомнатная на Ленинградском. Воистину – два мира, два образа жизни.

Впрочем, впоследствии, где-то уже в середине нашего разговора, хозяйка, как бы невзначай, объяснила это жилищное великолепие: «Квартира моего папы, он генералом был…» Заодно и вторая тайна приоткрылась – отчего Аркадьич хлопочет за ее супруга-майора: «Кстати, ваш полковник Любимов, когда был совсем юным, в отдел моего отца после университета на службу пришел…» Впрочем, любая информация, даже из надежных источников, нуждается в проверке, поэтому я, тоже мимоходом, поинтересовался: «А вашего батюшки как фамилия?» – и услышал имя, в милицейских кругах столь известное, что дальнейшие расспросы сами собою отпали. Аркадьич и правда любил рассказывать, как в начале шестидесятых постигал азы оперативно-разыскной работы под чутким руководством, как оказалось, тестя Верного. Вот оно, значит, как. Моими руками наш полковник отдавал долг памяти своему умершему учителю – решая проблемы его зятя. Благородно, ничего не скажешь.

Но я забежал вперед. Итак, жена Верного, по имени Ирина Сергеевна, представляла собой деловую дамочку в брючном костюме. И в туфлях. То ли она всегда так по собственной квартире расхаживала, то ли к моему приходу принарядилась.

– Раздевайтесь, – бросила дама, – ботинки ни в коем случае не снимайте и проходите за мной. И потише, дочка спит после всего, что случилось…

Она убежала на кухню, молвила в телефон: «Я не могу больше говорить, позвоню тебе, как только он уйдет», – и нажала на «отбой».

Мы оказались с Ириной Сергеевной лицом к лицу.

– Вы курите? Нет? Извините, я буду курить. Нервничаю очень… Присядьте.

Она открыла форточку, откуда дохнуло влажным морозцем. Зажгла сигарету. Курила она «Кент», остатки олимпийской роскоши, после подорожания – рупь пятьдесят за пачку. Распахнула пасть мусоропровода, куда стала стряхивать пепел.

– Тараканы, наверно, замучили? – кивнул я в сторону мусоросборника. Жена Верного мне – как, впрочем, и он сам – не слишком понравилась.

– Что?

– Не очень удобна, по-моему, такая планировка. – Я подошел ближе и похлопал по трубе, где выл ледяной ветер.

– Мы не страдаем, – холодно отвечала дама.

– Ладно. Расскажите, что у вас стряслось.

Она нервно загасила едва начатую сигарету, захлопнула крышку мусоропровода, простучала каблуками к плите, запалила конфорку, поставила чайник: собиралась с мыслями.

– Я должна начать со вчерашнего дня… Вообще, это ужасно… Наша дочка, Олюшка, учится в третьем классе. Здесь, недалеко, школа. Забирает ее обычно тетя Настя. Ну, никакая она нам не тетя, а просто помогает мне по хозяйству. Приготовить, постирать, на рынок сходить… Ну, заодно и Олюшку из школы забрать… Вот и вчера… Пришла она за ней, ждет возле раздевалки. Учительница выводит класс – а Олюшки-то и нет. Где она, что случилось? «А за ней, – учительница говорит, – какой-то мальчик минут за пятнадцать до конца уроков зашел, сказал, что ее к медсестре вызывают – я Олю и отпустила». Тетя Настя бросилась к медсестре – та говорит: никого я не вызывала, и никакой Оли Верной не видела.

Чайник закипел, и дама отвлеклась на накрывание стола, не переставая рассказывать:

– И только тут эта дурища Настя забила в колокола, побежала к директору, бросилась звонить мне на работу. Я, разумеется, сразу же звоню Эдуарду на службу: приезжай! Он поначалу отнесся к происшествию довольно-таки благодушно: «Да она, наверное, у кого-нибудь из подружек или с горки катается, пусть Настька в районе поищет, а ты одноклассниц обзвони… Да что ты выдумываешь, – говорит, – киднеппинг только на Западе бывает…» Я, разумеется, сразу же отпросилась (я во «Внешбумзагранпоставке» работаю) и помчалась домой. Мы вместе с Настей и учительницей (она тоже чувствовала свою ответственность) обежали все дворы, обошли все детские площадки, подъезды, подруг Олюшки… И только часам к пяти Эдуард понял, что положение серьезное, приехал со службы и подключился к поискам. Ему удалось разузнать, свидетели сказали, что нашу девочку после уроков видели – как она удаляется от школы за ручку с «какой-то тетей», представляете?..

– Что за тетя, как выглядела?

– Понимаете, никто из взрослых ее не заметил, а дети… Ну, что – дети! Будут они запоминать каких-то тетенек!

– А в милицию, в местное отделение, вы не обращались?

– Связывались, и их к розыскам подключили, и участковых местных тоже… Эдик вообще много куда звонил по своей линии, но куда конкретно и что спрашивал, я не знаю…

Женщина налила мне чаю. Он оказался спитой. Я вообще заметил: чем зажиточней живет семья, тем жиже у нее заварка. Может, действительно права наша пропаганда: чтобы экономика была экономной, надо начинать с себя? Сегодня ты на заварке сберегаешь – а завтра дачу в Серебряном Бору купишь?

– Угощайтесь, – дама придвинула мне вазочку, где вперемешку валялись вафли и печенье «Юбилейное».

А сама снова вскочила и распахнула отработанным движением форточку, а потом мусоропровод. Опять закурила, опять подул могильный сквозняк. А верная супруга Верного (простите за каламбур) продолжила свое повествование:

– Наконец – времени было уже около восьми, и я вся извелась – у нас раздался звонок. Трубку взял Эдуард, я слышала только его реплики. Из контекста беседы я поняла: ему как раз звонит похититель, и он просит за Олюшку выкуп, представляете?

– Сколько? – быстро переспросил я.

Женщина будто споткнулась.

– Не знаю… – Потом поправилась: – Точнее, тогда я еще не знала, сколько… Потом выяснилось: три тысячи рублей.

– А у вас эти деньги были?

– Были, – кивнула Верная. – Мы на новую машину копили.

– А кто знал, что у вас имеются сбережения?

– Да как сказать… – снова чуть замешкалась Ирина Сергеевна. – Мы особо не шифровались – но и не акцентировали… Ну, человек, может, десять знали: родные и близкие друзья… Да нет! – Она сделала отметающий жест. – Я понимаю, конечно, вы – профессионал и должны все версии отрабатывать, но тут вы попали пальцем в небо… – Спохватилась: – Вы уж не обижайтесь.

– О чем ваш супруг с преступником разговаривал, слышали?

– Ну, я ж говорила: только его реплики.

– Воспроизведите.

– Муж пытался с ним договориться, увещевал: верните девочку по-хорошему, вам ничего не будет… Но похититель, как я поняла, разговор оборвал. Только дал Эдику послушать Олюшкин голосок, а потом, через два слова, отобрал у девочки телефон и сказал мужу: готовьте деньги, мы позвоним вам завтра утром.

По поводу этого звонка у меня возникло сразу множество вопросов. И главный: неужели это не хохма, не прикол? Не инсценировка? Неужто и правда похитили? Ох, как странно! У нас ведь не Чикаго! Я тринадцать лет в милиции и ни разу даже не слыхивал ни о каком киднеппинге среди наших родных осин! А тут – вообще ни в какие ворота не лезет: украли дочку сотрудника милиции! Или преступники совсем уж без царя в голове и не ведали, что творят, или у них были серьезнейшие основания похищать именно девочку Верных. Но какими могут быть эти основания? Деньги? Никогда сотрудники милиции в средствах не купались, и любой злоумышленник о данном факте прекрасно информирован. Да и три тысячи, что заломили в качестве выкупа похитители, не бог весть какой куш… Может, выкуп лишь ширма, дымовая завеса? А реальный мотив похищения: допустим, месть со стороны одного из преступников, осуждению которого способствовал Верный? Или, напротив, предупреждение, которое сделал ему кто-то из фигурантов одного из его нынешних расследований? Чем, интересно, занимался майор? Участвовал ли он в разработке громких дел последнего времени: директора «Елисеевского», фирмы «Океан», краснодарско-сочинской мафии?

Или мотивы похищения девочки (а теперь и исчезновения Верного) кроются в его личных делах? Например, патологическая ревность его гипотетической любовницы? Эдик был (и остается, я надеюсь) мужиком видным, и по каким-то трудноуловимым, но определенным признакам я еще тогда, когда мы вместе в «Москвиче» отдыхали, понял, что он, в отличие от меня, вряд ли хранит своей супружнице верность. А может, – если продолжать прокачивать версии, связанные с его личной жизнью, – ему через дочку мстит какой-нибудь обманутый муж? Или же просто психически неуравновешенный человек?

Словом, в моем мозгу стали роиться, без преувеличения, десятки версий. Я только на секунду представил, сколько, по-хорошему, надобно человеко-часов, человеко-дней или даже лет, чтобы все это полноценно отработать, однако… Однако я был один. И впервые в своей жизни столкнулся с тем, что расследование тяжкого преступления ведет не бригада, не оперативно-следственная группа – а я в единственном числе, словно какой-нибудь герой современного американского детектива.