Текст книги "Ветер из рая"

Синичкин-старший
Наши дни

Он решил проехать по местам «боевой славы» в порядке удаления: сначала – город Горький, нынче Нижний Новгород, затем Иркутск с близлежащим Байкалом. И наконец, Владивосток. А дальше видно будет.

Курс доллара к рублю стал таким (для него) выгодным, что денег запросто хватало на перелеты бизнес-классом, но из Иркутска во Владик он решил проехаться поездом, посмотреть на нынешнюю Россию хотя бы из окна вагона «СВ».

Города российские, – что Москва, что Нижний, что Иркутск – поразили его чистотой, удобством, тем, что совсем не проблемой стало остановиться в прекрасной гостинице и вкусно поесть в ресторане. Наоборот! Лучшие отели, заведения и магазины словно соревновались друг с другом в комфорте и гостеприимстве.

И, глядя три дня на свою страну из окна поезда, он поражался: какая она красивая! Разнообразная! Милая! И насколько мало освоенная. Как не похожа на другую великую державу, заокеанскую, где, куда бы ни поехал, куда ни брось взгляд, – следы человеческой деятельности: автодорога, или бензоколонка, или опора ЛЭП, или мост, или возделанное поле. И тут и там – противный в своей гордости звездно-полосатый флаг.

А у нас: тянется поезд, к примеру, от Улан-Удэ до Читы, из окна виден длинный-предлинный, загибающийся состав, и за окном открываются взору пейзажи, один роскошнее другого: сопки, тайга, быстрые чистые реки. Но вокруг безлюдье – ни городка, ни души. И ни следа человеческой деятельности, только тайга и сопки. Лишь возникает вдруг будка путевого обходчика. Или подбегает к железнодорожным путям грунтовая дорога, тянется вдоль полотна, а потом обрывается – зачастую свалкой.

К Владивостоку подъезжали утром, поезд шел вдоль океана. За окном простирался вдохновляющий пейзаж: золотистое сверкающее море до горизонта, множество теплоходов, на рейде или спешащих своим курсом, яхты и катера, пустынные по весне пляжи, на которых, однако, мелькают загорающие тела. Десятки и даже сотни добротных вилл, на дорогах – сплошные иномарки, в основном японские, праворульные.

Он в здешних краях не был больше сорока лет; тогда, в восемьдесят первом, ему стукнуло тридцать четыре – по нынешнему восприятию совсем молодой человек. Сейчас сильно за семьдесят. Жизнь, считай, прожита.

Хорошо ли, плохо ли? Могла ли она повернуться иным боком?

Могла – если б он тогда, в марте того же восемьдесят первого, не вернулся со своего прошлого задания, из Иркутска, неожиданно, без звонка. Да он всегда так делал! Ему и в голову не могло прийти Люсьену предупреждать!

А тут – явился. Среди бела дня, время идет к «рабочему полдню», – была такая передача, концерт по заявкам, по первой программе Всесоюзного радио. Вот и трехпрограммный громкоговоритель у него в квартире на кухне вещает: «По просьбе литейщика Ивана Петровича Козырева из Новолипецка и сеточника шестого разряда с Малинской бумажной фабрики поет Ольга Воронец!» И – разливистый, псевдорусский голосок: «А где б мне взять такую песню, и о любви, и о судьбе…»[19]19
    Песня на стихи М. Агашиной.


[Закрыть]

И тут же, на кухне, – дверь опер открыл своим ключом, – пожалуйте, картина: Люся, в халатике выше колена, простоволосая, встрепанная, босоногая. На столе – закусь: баночка рижских шпрот, колбаса полтавская, хлебушек белый. И бутылочка бренди, да не простого армянского, а «КВ», то есть коньяка выдержанного, наполовину распита. И рюмочки на столе стоят – две, прошу заметить. А рядом с Люсей там же на кухне – мужик. Сосед. В майке и трениках. Огромный, волосатый.

Он его знал. Тот проживал на девятом этаже их ведомственного милицейского дома. По званию полковник, кажется. Сильно старше их обоих, под пятьдесят. Звать Евгений Михалыч.

Потом Люська с ним сошлась, как ему стало известно через много, много лет. А тогда, в марте восемьдесят первого, у них, значит, все начиналось, у полюбовничков. О чем свидетельствовала разбутыренная постель на том же самом диване в большой комнате, где они обычно ночевали с Люсьеной.

Синичкин-старший тогда сказал хахалю злым, но очень спокойным голосом: «А ну-ка пошел прочь с моей кухни!»

Руки не поднял ни на него, ни на нее. И она, Люся, тоже полюбовничку своему кивнула в сторону двери: «Уходи!»

Тот явно испугался. Побелел. В коридор шмыгнул и испарился. Хлопнула дверь.

А в следующий момент Люся на внезапно явившегося и, значит, нарушившего всю идиллию мужа стала наезжать. В духе «лучшая защита – это нападение»: «А что прикажешь мне делать, когда ты исчезаешь на месяц, на два, на полгода? И ни письма от тебя, ни звонка, ни открыточки? Я ведь тоже женщина! Ты меня такой сделал! И у меня тоже потребности имеются! И в тепле, и в ласке, и в понимании! Ты там, в командировках, на своих оперативных заданиях, сам со всяческими шмарами якшаешься, я зна-аю!»

Он не стал слушать ее жалкий лепет оправданья – который по тональности совсем не жалким выглядел, а скорее наступательным. Развернулся и ушел. Уехал к другу, тот как раз временно был холостой, и они загудели вдвоем дня на три.

Потом, конечно, все равно пришлось возвращаться, но в семье началось что-то вроде холодной войны или дипломатического перемирия. Гордое молчание или общение через Павлика. Вроде и есть обоюдное желание снова навести мосты, но делать первый шаг неохота и не знаешь как.

Именно поэтому он тогда отпуск, ему положенный, брать не стал, а пошел и напросился на то самое задание, которое началось в итоге в июне восемьдесят первого во Владивостоке.

Сейчас, сорок с лишним лет спустя, он отчасти узнавал город, но только потому, что вокруг было то же, что десятилетиями ранее, – море, бухты, острова.

Синичкин-старший взял номер в гостинице «Пасифик», с видом на океан.

Ресторан «Челюскин» снова переименовали в «Версаль» и повесили на нем мемориальную табличку, что здесь в первый раз явился миру литературный герой Исаев-Штирлиц.

Улицу Ленинскую тоже переименовали – назад в Светланскую, а 25 Октября – снова в Алеутскую.

От ресторана «Арагви» и следа не осталось, как и от кафе «Электрон», где собирались бандюки, называемые в былом Владике «третьей сменой».

Зато появилось множество других заведений, где подавали и пресловутую красную икру, и только что выловленных крабов, и гребешков, и мидий, и устриц.

И на остров Русский, закрытый в советские времена и секретный, протянулся величественный белоснежный вантовый мост.

Примерно в тех краях в самом центре города, куда его возили в восемьдесят первом из ресторана «Арагви» с черным пакетом на голове на аудиенцию с барыгой, промышлявшим икрой и рыбой, раскинулись опоры другого вантового моста, наконец-то построенного между центром и полуостровом Чуркина.

Тогда, в восемьдесят первом, он, вернувшись в Москву, в подробнейшей форме доложил своему куратору полковнику Гремячему о своем визите к важному чуваку с залысинами, окутанному дымом гаванских сигар: сколько ехали от ресторана, что представляет собой его дом (как он сумел впотьмах понять), что за комната, как выглядел расхититель. Больше у Синичкина никаких полномочий не было, чувак тот не относился к объектам его разработки.

Он с ним имел дела и дальше в восемьдесят первом. Привозил наличные в плотно набитом портфеле. Даже с ним выпивали, и тот угощал его «коибой» и «ромео и джульеттой». Он до сих пор помнил, как его звали.

Но что случилось с этим советским мафиози потом? И кем тот кент числился в официальной табели о рангах? Арестовали его в ту пору? Или он благополучно дожил до перестройки, продолжил свои незаконные и полузаконные кунштюки и благополучно выбился в новые русские капиталисты? А может (что скорее), был убит в бандитских разборках в девяностые?

Этого Синичкин-старший не ведал. Да и спросить было некого. Давно убыл в места, недоступные земной юрисдикции, полковник Гремячий.

Туда же, как он слышал, отправился и подполковник Коржев из Приморского УВД.

После того как Синичкин у фасада краевой милиции наехал на Коржева возле его «жигуленка» красного цвета, опер его больше ни разу не видывал.

Однако в тот второй вечер, когда он проводил на такси в «гостинку» на Чуркина худенькую студенточку по имени Дина и вернулся в «свою» квартиру на улице Электрозаводской, Синичкин увидел похищенные вещи. Они оказались аккуратно сложены на кровати: и гэдээровский пуловер с искрой, и запасные джинсы, и обе рубашки. Даже пачки «родного» «Мальборо». Семь, а не восемь – видно, одну все-таки гангстеры искурили. Ну, невелика потеря.

Об этой коллизии и о том, как припугнул Коржева, он тоже тогда доложил Гремячему – в той самой конспиративной квартире на улице Максима Горького в Москве, куда зарулил на один день сразу после Владика перед отъездом в Суджук.

В тот раз он дома даже не появился и жену с сыном (Пашенькой) не повидал.

Да и пребывали они в ту пору наверняка не в квартире на Коломенской, а на съемной даче: лето.

А о случайной встрече во Владивостоке с девушкой по имени Диана он, конечно, никому докладывать не стал – кому какое дело!

Но, как ни странно, потом часто вспоминал ее. Хотя казалось бы! Случайная встреча, два вечера, одно свидание. А вот поди ж ты! Худенькая фигурка засела в сердце.

Иногда приходило в голову: а какая она сейчас? Как прошла ее жизнь? Выучилась ли на филолога? Чем занималась все эти годы? Пошла учительницей в школу? Вернулась в свой оборонный город Арсеньев и преподавала там русский-литературу оболтусам и разгильдяям? Фу, как скучно!

Или, может, наоборот: вышла замуж за моряка? А потом, когда стало можно и не стремно, сбылась ее мечта и она удрала на Запад? Так, может, где-то рядом с ним живет? Где-нибудь на знойной Калифорнийщине? В предместьях Сан-Франциско?

Тогда девчоночке было лет восемнадцать-девятнадцать, она сама говорила: первый курс. Значит, сейчас только шестьдесят исполнилось – юница совсем в сравнении с ним! И если не случилось с ней чего-нибудь совсем стремного, очень даже может быть жива-здорова.

Сейчас, после того как и Люся ушла в неведомые выси, и Белка, очень мало осталось тех, кто хотя бы помнил его, Синичкина, молодого.

И было бы любопытно ту Динку, найти: интересно, узнает ли он ее? Или она за свою жизнь фатально переменилась?

А она? Помнит ли свое мимолетное владивостокское приключение сорокалетней давности? Драку на «Динамке», свидание у памятника приморским партизанам на набережной, ресторан «Арагви», долгую поездку на такси на Чуркина? И его самого – молодого бравого делягу Петра Зверева?

Хотя… Почему бы и не найти? Особенно если он сейчас здесь, во Владике?

Нынче ведь все на виду. И пусть Синичкин-старший никакие соцсети не вел, зарегистрирован там был. И в тех, что в России теперь запрещены, и в оставшихся в стране. Ничего никогда не писал, не постил, но иногда заходил, смотрел, с чем другие выступают, почитывал.

А ведь таких молчунов, как он, немного. Иные, особенно дамочки, насчет соцсетей всегда пожалуйста. Запросто туда вываливают все напропалую: и записи, и фото. Может, Дина его тоже?

В первый же день во Владивостоке, вернувшись в гостиницу, он зашел в незабаненные в России соцсети.

Итак, девушка тогда училась в педе, на филфаке. На первом курсе – стало быть, поступила в восьмидесятом, а год рождения ее – шестьдесят второй – шестьдесят третий.

В соцсетях обычно даже женщины лета себе не убавляют: как иначе найдешь одноклассника-однокурсника, по которому некогда сох(ла)?

И город, откуда она родом, он помнил: Арсеньев. Вот четыре отправные точки – имя, педагогический вуз, возраст, место рождения. Вполне можно искать.

Конечно, прошло сорок с лишним лет. Она могла безнадежно постареть и расплыться. В таком случае, он решил про себя, нет так нет – да он и не узнает ее.

Но, как ни странно, во второй из соцсетей он обнаружил по фотографиям дамочку, чрезвычайно на нее похожую.

Да, годы сыграли свою роль. Но она была узнаваема. И все совпадало: год рождения – 1963-й; место рождения – Приморье, Арсеньев. Имя: Диана. Фамилия: Скобцова. А в скобках еще две: Мариненко и Пескаревская – значит, побывала замужем дважды, богатое прошлое.

Фотографии последних времен говорили, что она, по всей видимости, никуда не уехала, ни в какой Сан-Франциско. Здесь живет, во Владике. Городские пейзажи за спиной соответствовали. И природа похожа на дальневосточную. Даже фото в купальнике не побоялась выставить: по-прежнему худенькая, наверное, тренируется, а грудь, кажется, выросла, стала заметна. И мужика рядом, что характерно, ни на одной фотке нет.

Недолго думая, не предаваясь рефлексиям, он взял и написал ей личное сообщение. Помнишь, мол, некоего Петра Зверева из восемьдесят первого года? Драку на «Динамке»? Свидание у памятника приморским партизанам? «Арагви»?

Она ответила мгновенно, через две-три минуты:

Боже мой! Конечно, помню! И тебя, и памятник, и «Динамку», и «Арагви»! Где ж ты был все эти годы? ✓✓

О, где я был, это долгая, долгая история! Главное, где я сейчас: здесь, во Владивостоке! ✓✓

Ты надолго? ✓✓

Не очень. Но дватри дня пробуду. Увидимся? ✓✓

Даже пары минут не понадобилось – через секунду она ответила: «Да!» Вот оно, преимущество возраста: девушки перестают миндальничать и кокетничать, впрямую говорят, чего они хотят.

Завтра? ✓✓

Тут потребовалось всетаки небольшое раздумье, но Дина наконец написала:

Завтра мне неудобно, давай послезавтра, если ты сможешь. ✓✓

Он расшифровал для себя эту отсрочку – наверняка хочет привести себя в порядок: сделать причесончик, маникюрчик и что они еще там делают, возрастные дамы, перед свиданием? Разглаживание лица?

Да, хорошо, – написал он. – Пусть послезавтра. Опять у памятника приморским партизанам? – и ☺.

Смайлик в ответ, ☺ и:

Знаешь, я теперь работаю на острове Русский. После обеда послезавтра смогу уйти с концами. Так что подъезжай туда, я тебе покажу местные красоты. Как тебе план? ✓✓

Замечательный на 100 процентов. ✓✓

Высылаю геолокацию. Послезавтра, в четырнадцать часов. ✓✓

В указанный день такси перевезло его через новый вантовый белоснежный мост на некогда строго закрытый остров Русский. После того как умерла его вторая жена, он думал, что больше не будет в его жизни никаких свиданий. А вот поди ж ты!

Они встретились у новых корпусов университета.

Конечно, прошедшие четыре десятка лет оставили на ней свой отпечаток. Но улыбка сияла, глаза горели.

– Что ты хочешь посмотреть? – спросила она. – Прогуляемся по набережной? Или сходим в океанариум?

– Прежде всего я очень хочу есть. Где здесь, на Русском, лучший ресторан?

– О, прямотаки самыйсамый? Пешком не дойдешь. Надо ехать.

Такси, на котором он прибыл, еще не отчалило, он подбежал и забарабанил по крыше.

– Добрось нас здесь, по острову.

– Куда?

– Девушка скажет.

– В бухту Новик, пожалуйста.

В ресторане, на высокой сопочке, с отменным видом на бухту, глубоко вдающуюся в остров, их разговор перепрыгивал с темы на тему, с одного на другое. И она, как казалось, была с ним откровенна. Это подкупало.

– Да, я дважды была замужем. Но теперь совершенно свободна. Как ветер. Слишком долго для когото жила. Сам посуди: четверо детей. Теперь все взрослые. И внуков четверо. Но я не такая сумасшедшая бабушка, которая за ними со слюнявчиками бегает. У них своя жизнь, у меня своя. Видаемся, конечно, –  в красные дни календаря. Шутим, веселимся, играем. Я девочек иногда в Мариинку вожу – у нас тут филиал, ты знал?

Он охотно мог поверить в ее независимость: в соцсетях Дины ни малейших сюсюсю с внучатками не было.

– А я, ты знаешь, твою тогдашнюю мечту исполнил.

– Какую же? У меня на первом курсе очень много всяких разных мечт было.

– Живу в СанФранциско.

– Жена, дети?

– Вторая жена умерла. Первая, впрочем, тоже. Сын единственный, Павлик. Здесь, в России, в Москве. Но он у меня так и не женат. И внуков, как ты понимаешь, тоже нет.

Он заказал бутылку «пино гриджио», гребешков, устриц – они были мощные, размера «нольноль», наверное. Им принесли огромного живого краба. Тот зло смотрел глазамибусинками, хаотично шевелил ногами и щупальцами.

В следующий раз его подали разделанным, и мяса оказалось так много, что пришлось взять с собой.

Тем временем стало темнеть. Они вызвали такси, и по улице, куда она сказала ехать (Тигровая), он понял, что она живет совсем рядом с его гостиницей.

На заднем сиденье они, совсем как сто лет назад, когда он вез ее, пьяненькую, из советского ресторана «Арагви» на Чуркина, поцеловались. Только в этот раз инициативу проявил он.

Она жила в пентхаусе высоченного небоскреба, возникшего среди старых пятиэтажек и частных домов. Вид был на три стороны: город, океан, огоньки судов и мостов.

– Хорошая квартира, – сдержанно похвалил он.

– Мы со вторым мужем заработали. Потом он ушел, дурачок.

– Слушай, а скажи – наверно, ты знаешь: что стало с тем чуваком, который в начале восьмидесятых тут рыбой занимался? – Он обрисовал своего контрагента из частного дома в центре города, к которому его тогда возили из «Арагви». И с которым он потом тут большие дела имел.

– А, поняла, о ком ты. Его убили в середине девяностых. Тогда город под себя стали подминать те, кто на экспорте иномарок поднялся. А тот чел, говорят, новым бандитам дорогу перешел, его и грохнули. Да, представляешь, как экзотически: он чувствовал, куда ветер дует, всюду с охраной ходил и дом превратил в настоящую крепость. Так ему отравленную сигару прислали, он до них очень был охоч. Пропитали какимто нервнопаралитическим ядом.

– Да, про сигары помню, тогда это точно он.

Она сказала ему выбрать вино – в специальном холодильнике оказалось множество бутылок – и пошла переодеться в домашнее.

Вернулась в халатике на голое тело.

– Надеюсь, теперь мы не будем терять времени. Ты как любишь, со светом или в темноте?

Утром он сказал, что у него есть дела на другом конце России.

– Понимаю. Мне завтра тоже на работу.

– Но давай я все закончу, и встретимся, где ты скажешь? Хочешь, я снова приеду сюда? Мне не впервой мотаться. Или в Москве? Или на юге? Я оплачу тебе билет.

– Ой, вот платить за меня не надо. Я обеспеченная женщина. А по поводу твоего предложения снова встретиться: я согласна. Давай созвонимся, спишемся.

На следующий день он полетел «на материк» – как многие во Владивостоке говорили. То есть в центральную часть Россииматушки.

В этот раз взял билет до Сочи с пересадкой в Новосибирске.

В восемьдесят первом, помнится, летел через Москву: надо было доложить Гремячему, как началось выполнение задания.

Полковник тогда купил ему билет из Москвы на юга на следующее утро – переночевал Синичкинстарший в той самой конспиративной квартире: в «сталинке» на набережной Максима Горького.

А назавтра рано утром поехал в аэропорт Быково – был тогда такой, самый бедный и захудалый из четырех московских.

Синичкин старший
1981 год

Он летел до Южнороссийска.

Да, в те поры в портовом городе Южнороссийске действовал аэропорт, прямо на самой легендарной Малой земле. Теперь его давно закрыли, а на месте взлетки возвели жилые кварталы.

Зато появилась воздушная гавань в близлежащем курортном Суджуке – только построили ее так, что взлетатьприземляться самолеты могут лишь в одном направлении. Поэтому, когда дуют сильные попутные ветры, авиалайнеры там не садятся, их отправляют в близлежащую Анапу.

Впрочем, сейчас и суджукский, и анапский аэропорты все равно закрыты.

А тогда он летел до Южнороссийска на Яке40, небольшом советском лайнере, куда пассажиры поднимались по откидному трапу с кормы воздушного судна.

Вылетал он из Москвы рано утром, в семь с копейками. Перед конечной остановкой, помнится, были две посадки: в Воронеже и РостовенаДону. Трудяга Як40 не летал на большие расстояния.

И только около часу дня Синичкин вышел на откидной трап в Южнороссийске: дул горячий ветер, было жарко, сухо, как в сауне, но менее влажно, чем во Владивостоке, который по летней погоде больше напоминал русскую парную.

Прямо в южнороссийском аэропорту опер зафрахтовал таксиста до Суджука.

Через весь портовый город, подковой раскинувшийся по берегам Цемесской бухты, через десятки светофоров выехали на Сухумское шоссе.

Спустя сорок лет тут ничего не переменилось. Те же неширокие улицы, куча светофоров, только машин стало раз в десять больше.

Но никто даже не говорит и не надеется, что, как во Владике, две стороны бухты свяжет красавецмост.

Тогда, как только выбрались из города, он попросил тормознуть на смотровой площадке. Белоснежный город, десятки кораблей на рейде.

Сухогрузы ждали, чтобы разгрузить зерно, которое Советский Союз за золото покупал в Канаде да Аргентине. Сейчас торгаши, напротив, стоят в очереди, чтоб загрузиться российской пшеницей.

В восемьдесят первом он попросил отвезти его в Суджуке туда, где дежурят жучки, сдающие квартиры.

Ему не нужна была халабуда с десятком соседейкурортников и общей кухней с удобствами. Петр Зверев, сиречь опер Семен Синичкин, искал отдельную квартиру или частный дом без всяких хозяев под боком. Сразу сказал: готов заплатить по запросу. Таксиста (чемодан в багажнике) попросил не уезжать.

Хмырьпосредник в белой кепочке с бегающими глазками предложил: «У меня есть что тебе надо. Пойдем, покажу. Подойдет – с тебя червонец».

Сумма за посредничество была невообразимая. Подобные информационные услуги в Москве и Ленинграде обходились в рубль. Но что делать – курортная наценка. Синичкин не стал торговаться.

В таких местечках все всё обо всех знают. Вот и пусть пройдет слух: приехал откудато с северов барыга с немереными запасами «капусты».

Обиталище оперу понравилось. Беленькая мазанка с шиферной крышей. Чистенько, две комнатки. В красном углу – икона с лампадой, большая редкость на шестьдесят четвертом году советской власти.

Пузатый телевизор на четырех длинных ножках. Скрипучий шифоньер. Кровать с атласной периной и никелированными шарами. Холодильник ЗиЛ. Плитка с газовым баллоном.

Во второй комнатке – беленая русская печка, широкая тахта.

Туалет на улице, там же и душ – вода нагревается солнцем в баке, густо обмазанном битумом. По летнему времени вполне можно притерпеться. Зато от центра недалеко – ехали они минут семь от силы, пешком, значит, пятнадцатьдвадцать. И от посторонних глаз жилище скрыто. По забору – терновник в два человечьих роста: никто не увидит, кто, когда, с кем пришел. А напротив, через немощеную улицу, жилища никакого нету: пустырь, тоже весь заросший колючей растительностью.

«Договаривайся сам с хозяйкой, она немая, но по губам все понимает. А ответы тебе на листке писать будет. Жить здесь не станет, к родителям уйдет».

Он отблагодарил посредника червонцем и отпустил таксиста, достав чемодан. Понял: сколько б ни стоило, жилище ему подходит и он здесь останется.

Хозяйкой оказалась совсем девчонка, лет двадцати двух. В платочке, завязанном поюжному, вокруг шеи. Он объяснился с ней. Сказал, отчетливо артикулируя, что хочет снять жилье. На длительный срок. На месяц точно, а потом будет каждый раз продлевать. «Но могу и неожиданно уехать, с концами, поэтому платить буду вперед, за две недели».

Цена оказалась щадящая, гораздо меньше, чем ожидал. Он сразу отдал девочке плату за месяц вперед.

Она спросила его – написав на листке ясным почерком отличницы: «Икона не мешает?»

– Нет, – громко сказал он, – даже масла буду доливать в лампадку.

– Ну слава богу, – прошептала молодуха и размашисто перекрестилась. Наблюдать подобную религиозность в восемьдесят первом году в СССР было удивительно. Видимо, после несчастья со здоровьем девушка решила, что никакие санкции по комсомольскопартийной линии ей не страшны.

В хате на удивление оказалось не жарко. Рамы были выставлены, окна затянуты марлей от насекомых и продувались насквозь. Огромный орех, возвышающийся в палисаднике, покрывал весь белый домик своей благодатной тенью. Те, кто некогда построил жилище, явно знали секрет, как не страдать в нем даже в самую жаркую погоду.

В самолетах, летавших на недалекие расстояния, в ту пору не кормили. Время близилось к вечеру, а Синичкин не обедал.

Впрочем, его желание подхарчеваться совпадало с основным вектором оперативного задания. И он отправился искать едальню.

* * *

В Советском Союзе никакие рестораны свои столики на тротуары не выставляли. Напротив, стремились плотно закупориться во вверенных им помещениях, отгораживаясь, как заслоном, бородатым швейцаром и монументальной вывеской, золотом по красному: МЕСТ НЕТ. В жаркое время года в теплом климате это превращало посещение общепита в подлинную пытку. И все равно в курортный сезон очереди стояли и здесь.

Но Синичкинстарший, хоть имелись у него методы и сноровка обойти любую очередь, не чувствовал, что изза голода готов душиться в заведении.

На набережной он облюбовал жаровню, у которой колдовали двое нацменов в несвежих белых фартуках. Приметы того, что здешний питательный пункт (как и все прочие в Стране Советов) был государственным, имелись. Кроме фартуков на служителях, о том свидетельствовал утвержденного образца ценник, на котором коряво было выведено: «шашлык свин. 100 гр. – 50 коп.», а также весы, где один из ухарей якобы взвешивал порции готового продукта. Но швырял он вожделенный шашлык (на бумажных тарелочках) на чашу с размахом, стрелка металась между двумятремя стограммовыми делениями, а торговец, не давая ей успокоиться, снимал порцию с соблазнительным мясом, густо засыпал свежим луком, потом поливал, по желанию покупателя, томатпастой и подкладывал куски хлеба. Налицо имелось множество нарушений правил советской торговли, от банального обвеса до антисанитарии, но очередь, что покорно тянулась к столику, где продавался «шашлык свин.», стояла и не вякала: начнешь права качать, бравые ребята обидятся, вовсе торговлю прикроют, чем тогда обедать будем?

Опер равно ненавидел как наглых торгашей, так и ловчил, норовящих всюду протыриться вне очереди, но тут здраво оценил диспозицию и подошел к кудесникам шампура сбоку.

– Имеется хороший товар, – сказал вполголоса.

Тот, что колдовал у мангала, ворошил угли, перекладывал шампуры, поделовому кивнул:

– Чего?

Здесь явно в цене была лапидарность.

– Икра, – кратко, в тон ему проговорил Синичкин. – Дальневосточная. Красная.

– Много?

– Вагон. Рефрижератор.

Мангальщик заинтересованно глянул на опера.

– С таким объемом вопрос не ко мне.

– Передай тому, кто мог бы заинтересоваться.

– Скажу. Тебя как найти?

– Подойду сюда завтра в это же время. И триста грамм сообрази мне, попостнее.

Незаметно от очереди он передал торговцу сложенную в несколько раз пятерку.

Тот кивнул и одними губами прошелестел:

– Отойди, поднесу тебе.

Никому не нужно было, чтобы голодающая очередь возмутилась, отчего ее пытаются обойти. Синичкин отошел к парапету набережной, а через пять минут давешний шашлычник притаранил ему обольстительно пахнувшее дочерна обжаренное мясо. Сок из кусков вытекал на картонную тарелку.

Тут же, на набережной, в теньке, имелся другой островок торговли – полностью негосударственной. На перевернутых ящиках продавали вишню, черешню и семечки – мера веса была стакан граненый: большой и маленький, а также поллитровая баночка. Отпускали покупки в кулечки из детских тетрадей с арифметикой и прописями. Трое или четверо продавцов предлагали вино на разлив из бидонов и трехлитровых банок, которые скрывались для конспирации в сумках.

Опер спросил у торговцамужика, самого чистого на вид:

– Что за вино?

– Свое. Домашнее. «Изабелла». Сами делали.

– Вторичное?

– Обижаешь, парень! Конечно, первичное. Хочешь, попробуй. Первосортный товар!

Из бидона он плеснул в малый граненый стакан. Вино и в самом деле оказалось первичным, неразбавленным, терпким и крепким.

– Налей стаканчик.

Вот и спроворил опер себе настоящий курортный обед: шашлык, да с винцом, на парапете набережной, в виду у бухты, празднично искрившейся миллионом солнечных искр.

Потом, пока не начал толком выполнять задание, решил посибаритствовать: искупался в кишащей десятками тел воде. Поймал на себе не один и не два заинтересованных взгляда отдыхающих гражданок: молодой, стройный, накачанный, да вдобавок одинокий, без кольца на пальце. Но ему здесь и сейчас романы были не нужны: лишняя морока.

Поэтому несколько раз сплавал быстрым кролем далеко. За буйки заплывать запрещалось, но советские люди в подавляющем большинстве жили по принципу, сформулированному однажды на любимой миллионами 16й полосе «Литературной газеты»: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Обычно ничего никому за мелкие нарушения общепринятого распорядка не было.

На обратном пути на свою уличку Среднюю опер купил на ужин и на завтрак десяток яиц, белого хлеба и бутылку рафинированного подсолнечного масла – сливочного в свободной продаже в Союзе (за исключением Москвы, Ленинграда и других столиц) обычно не было.

* * *

Весь следующий день он ходил по городу, присматривался, принюхивался. Изучал пути возможных отходов, проходные дворы, скопления людей, места общепита. Сезон пока разгорался, но курортников уже понаехало немерено. Солнце шпарило немилосердно.

Над городом возвышались горы, на них – выложенная белым камнем отовсюду видная надпись: ЛЕНИН С НАМИ.

Когда солнечное светило стало склоняться к Тонкому мысу, Синичкинстарший, как и обещал шашлычнику – ровно через сутки! – подошел к месту их священнодейства. Спросил:

– Поговорил за икру? – Здесь, на югах, постоянно применяли предлог «за» вместо «о» или «про», и опер усмешливо про себя решил, что и ему пора переучиваться.

Торговец кивнул.

– Зайдешь в ресторан «Волна» гдето в восемь. Спросишь Семена Аркадьевича.

– Спасибо, брат. Еще мне триста сделай.

Он перекусил, как и в прошлый раз, подикарски, сидя на камушке с подстеленной под попу газетой «Лесная промышленность» – других в киоске «Союзпечати» не нашлось, но назавтра киоскер, вдохновленный рублем, обещал оставить ему «Советский спорт», «Литературку» и «Совраску» (то есть «Советскую Россию»).

«Лесная промышленность» улетела в урну вместе с картонной тарелкой изпод шашлыка. Вина в этот раз опер не пил. Сегодня вечером он планировал начать внедрение.

Если не обманывало досье, пресловутый Семен Аркадьевич, которого упомянул шашлычник, – это С. А. Верзихин, четвертое или пятое лицо в преступной сети суджукского общепита, официально заместитель заведующего местным трестом ресторанов и столовых.

Ресторан «Волна» размещался в помпезном отдельно стоящем здании с коринфскими колоннами. Дада, именно коринфскими. Люся, жена, недаром числила себя интеллигенткой – и его временами образовывала, подтягивала до своего уровня. Вот и в колоннах научила разбираться, где ионические, где дорические, где коринфские.

Как и в тысячах прочих заведений в Союзе, дверь была наглухо закрыта, вход стерег золотогалунный швейцар, а подле жалась несчастная очереденка. Окна тоже были плотно закрыты, не дай бог кто из страждущих в нетерпячке полезет к вожделенной пище через подоконник. И только из настежь распахнутых форточек доносился исполняемый ресторанными лабухами шлягер нынешнего сезона: «Я вам спою еще на бис! И песнь свою, и жизнь свою!»[20]20
    Песня на стихи А. Вознесенского.


[Закрыть]