Текст книги "Иней"

Глава 6

У меня никого нет кроме Никиты. Ленка – моя единственная подруга в этом городе. Да и вообще единственная подруга… Но я не могу вот так взять и напроситься к ней. Тем более я прекрасно знаю, в каких условиях она живёт: на две комнаты она с мужем, его родители, и его сестра с маленьким ребёнком. Мне просто негде будет постелить постель…

– Привет, – её голос звучит удивлённо.

– Мне негде ночевать.

После небольшой паузы она отвечает:

– Как так? Вы поссорились с Никитой?

– Да. Вроде того… Я ни в коем случае не прошусь к тебе, просто не знаю, что мне делать… Мне больше не к кому обратиться.

– Приезжай ко мне, – она говорит решительно, и меня это успокаивает. – Я встречу тебя у метро. Ты помнишь? «Рязанский проспект», из последнего вагона направо. Что-нибудь придумаем.

Оказавшись в вагоне метро, где в вечер воскресенья совсем немного народу, я сажусь на сидение и утыкаюсь взглядом в рекламу очередного концерта популярной в последние несколько лет эстрадной звезды. Его отфотошопленное лицо смотрит на меня с самодовольным прищуром, и я никак не могу понять, чем я хуже его. Хотя… у многих знаменитостей, зарубежных в том числе, непростое прошлое. Мне даже кажется, что они гордятся тем, что когда-то считали гроши и чувствовали себя никчёмными и безнадёжными. Как, должно быть, это приятно, сравнивать разные отрезки своей жизни, которые очень отличаются друг от друга. Ты говоришь себе: «если бы тогда, несколько лет назад, мне сказали, кем я буду теперь, я бы никогда не поверил». Ты можешь гордиться собой, потому что чего-то добился, добился даже больше, чем мог мечтать. У меня так было один раз, когда мы стали жить с Никитой. Мы провели очень приятный вечер, я нарисовала для него картину, и он долго хвалил меня, мою внешность и мои способности, а потом у нас был нежный секс, и он уснул в моих объятиях, положив голову на мою грудь. Я долго слушала, как он дышит, гладила его по волосам; на прикроватной тумбочке горела лампа, и мягкий свет падал на холст, который был покрыт свежей краской. Я никак не могла заснуть, осторожно выбралась из кровати и подошла к окну. Я в Москве, у меня есть здесь работа, я живу с молодым человеком, которому очень нравлюсь, я рисую, и совсем скоро начнётся лето. Я подумала в ту ночь, что если бы, к примеру, два с половиной года назад кто-нибудь сказал мне, что так будет, что я стану такой – я бы ни за что не поверила в такую сказку. Тогда, стоя у окна, пока в кровати посапывал Никита, я постаралась вспомнить один из прошлых дней моей жизни, когда я ещё не приехала в Москву. Я сидела администратором в одной из парикмахерских нашего города, у нас было по два клиента в день и всё моё время занимал просмотр телевизора; предсказывали аномально холодную зиму, а у меня не было тёплого пальто; мой молодой человек, который регулярно изменял мне, утром рассмеялся мне в лицо и сказал, что никому другому я нафиг не нужна, так что я могу засунуть свою гордость в жопу.

Я подъезжаю к «Рязанскому проспекту» и быстро выбираюсь из метро. Ленка уже ждёт меня в переходе, я вижу её сквозь стеклянные двери. Она рассматривает дешёвые бирюльки в палатке с полуопущенными жалюзи.

– Спасибо тебе огромное! – выдыхаю я.

– Что у вас случилось?

Мне бы хотелось сказать ей в чём дело, но я сама себе не могу толком объяснить. Что это было? Почему я сбежала? Представляю, как я говорю ей: «мне показалось, что я влюбляюсь в другого, и теперь я не могу ложиться в одну кровать с Никитой». Да она засмеёт меня!

– Мы поругались из-за свадьбы, – вру я.

– Пойдём, – она берёт меня под руку и мы поднимаемся на улицу. – Я не могу тебя пригласить к себе, у меня дурдом, сама знаешь. Позвонила бы ты на часа два пораньше. Серёга сегодня в ночную. И я Жанну пригласила с ночёвкой – она уже дрыхнет на его половине кровати. Давай посидим вон там, я угощу тебя чаем.

Мы идём к кафешке, разрисованной оранжевыми апельсинами. Лена спрашивает:

– Вы опять спорили из-за того, праздновать или нет?

– Ну… да…

– Я полностью тебя поддерживаю, что это всё глупости, с платьями, тамадой и так далее. У всех мужиков только отмазки: сначала выплатить кредит, потом накопить на свадьбу. Они никогда не готовы. Можно ждать вечно, пока будет достаточно денег. Всё дорожает, потом всегда появляются… непредвиденные расходы. Секунду, – Ленка заказывает чайник с жасминовым чаем. – Мой тебе совет: поставь условие, что вы распишетесь просто так, или ты уходишь. Если тебе покажется, что ему проще сказать «досвидос», чем поставить штамп в паспорте, забей и ищи другого.

– Но как можно искать кого-то, пока ты в отношениях? – а про себя думаю: «ага, надо бросаться в пустоту, как, например, сегодня сделала я».

– Очень просто. С тобой флиртует мужчина, не надо сразу делать морду кирпичом и говорить, что ты занята. Можно же сходить куда-то вместе, если приглашает. Вдруг понравится? Это как с одеждой. На вешалке висит – так себе, а как примеришь – оказалось, хорошо сидит.

Нам приносят чай и сухарики к нему. Лена разливает дымящуюся золотистую жидкость по чашкам, и, сделав глоток и откусив от сухарика, приводит пример:

– Вот у меня были отношения…

Она начинает подробно описывать двойную жизнь, которую вела несколько лет назад. Как встретилась с первым, где познакомилась со вторым, как избегала того, чтобы обман вскрылся… Может поэтому у меня нет подруг? Я понимаю, что слушаю её вполуха. И мне обидно, что она не выслушивает меня, а рассказывает о себе совершенно бесполезные для меня истории. Как бы побыстрее всё это прекратить? Я допиваю чай и встаю.

– Подожди, мы ещё ничего не решили, – Ленка пучит глаза.

– Мне нужно придумать, куда ехать ночевать. У меня нет денег, а возвращаться я точно не буду, – замолкаю и смотрю на неё. Она наклоняет голову набок и смотрит на меня снизу вверх. Я добавляю: – По крайне мере, сегодня.

– У меня есть идея, – она достаёт телефон. – Сейчас спрошу у Серёги. Ты же не привередливая, жила в коммуналке… – набирает, ждёт. – Блин, не отвечает. У Серёги знакомый типа гостиницы держит. Дешёвая гостиница в области. Мы ездили туда на прошлую годовщину, потому что дома и потрахаться негде. Там душ и туалет на этаже, у тебя только кровать со шкафом, ну, грубо говоря. Конечно, если доплатить, дадут и ключ в отдельную душевую, и завтрак мы заказывали – там столовая есть внизу. Вот, – она пододвигает ко мне пятьсот рублей. – Доберёшься до гостиницы, там минут пятнадцать от железнодорожной станции, и переночуешь. На ресепшене обычно работает Диана – это Гогина любовница. Скажешь, что от его друзей, Ленки и Серёги. Гога – запомнила?

Я киваю.

– Устроишься – позвони мне. Думаю, проблем не будет. У них всегда есть свободные места. Отдашь ей триста – не больше.

– Так дёшево?!

– Увидишь номер – поймёшь, – хмыкает Лена, делая особое ударение на слове «номер». Она вытягивает это слово так же, как Лёша «спасибо». – Но на безрыбье, как говорится… Поспишь одна, подумаешь, стоит ли оно того.

– Спасибо, – я забираю деньги и улыбаюсь. Мне хочется обнять её, но я стесняюсь. – Спасибо тебе огромное, Лен. Ты – настоящий друг.

– Ой, да ладно! Пойдём, провожу тебя до метро. Уже поздно, тебе надо успеть на электричку. Сейчас расскажу, как добираться будешь.

Пока электричка везёт меня в область, я рассматриваю в окно тёмные фигуры офисных зданий и закрытых торговых центров, кое-где проскальзывают небольшие посёлки вблизи железной дороги, в некоторых одноэтажных домиках с маленькими чердачками горит свет. Чем больше остановок разделяет меня с Москвой, тем неуютнее я себя чувствую. За окном мелькают маленькие гаражные здания. Всё кажется таким неблагополучным, отпугивающим, по сравнению со спальными районами столицы. Я выхожу в тамбур, там никого нет. Только моё лицо, с поджатыми от страха губами и круглыми глазами, красное от нервов, отражается в тёмном стекле с надписью «не прислоняться». Куда я попёрлась? А главное – с чего? Ведь если меня здесь где-нибудь убьют, никто даже не сможет объяснить, что я тут делала.

Двери раздвигаются, и я выпрыгиваю в холодный воздух. Озираюсь. Спрашиваю про гостиницу у проходящих мимо людей. Никто не может мне ответить, все пожимают плечами, мрачно отводят глаза в сторону, и с подготовленными билетами идут к турникетам. А я брала билет до ближайшей от Москвы станции.

Убыстряю шаг в надежде догнать тех, кто тоже ехал зайцем. Наверняка где-то есть лазейка. Останавливаюсь у края платформы, ищу глазами людей внизу. Никого не видно. Темно, холодно, и очень высоко.

– Вам помочь?

Я резко оборачиваюсь и прижимаю ладонь к груди от испуга. Мужчина лет сорока пяти с пушистыми усами добродушно улыбается.

– Извините. Напугал?

Я улыбаюсь в ответ:

– Да, немного.

– Я Вам помогу.

Он ловко спускается вниз, держась руками за перилла, и переставляя ноги по неровной поверхности платформы.

– Давайте. Если что, я Вас поймаю.

– Спасибо, – я улыбаюсь смущенно. Если он меня поймает, мы оба шлёпнемся. Это будет стыдно и больно, особенно ему. Почему я такая неуклюжая жирная корова?

– Вот, видите, здесь столб, на него наступайте. Держитесь руками. Вот. Спустите руки ниже, справа железка, нащупайте ногой, не видно в темноте. Осторожно, она скользкая. Вот. Всё, прыгайте на обе ноги сразу.

Я расслабляю пальцы и лечу.

Я не упала!

Рассыпаюсь в благодарностях. Прошу подсказать мне про гостиницу.

– Давайте выйдем за пределы железнодорожных путей, там есть дырка в заборе, пойдёмте. Я Вам покажу.

Я послушно следую рядом с ним. Оборачиваюсь по привычке. Сзади никого, впереди никого. Я в одиннадцатом часу ночи с незнакомым мужиком иду по какой-то промзоне, и неизвестно, чем это кончится.

– Вас там ждут? – спрашивает он.

– Да, – уверенно отвечаю я.

– Может, Вас проводить? Здесь недалеко, но дорога неудобная. Придётся одной идти через небольшой лесопарк. Это довольно опасно.

– Нет, спасибо. Меня встретят как раз там.

Он смотрит на меня с недоверием и хмыкает. Мы пролезаем под высоким забором, присев на корточки.

– Смотрите, – он указывает на красные огни крана вдалеке. – Стройка дальше, гостиница перед ней. Сейчас пойдёте по тротуару, вдоль шоссе. Минут через пять будет мост через речку. Вам придётся свернуть на тропинку справа и пройти по мостику для пешеходов, за ней лесопарк минуты на две, и здание НИИ впереди. Вот его обойдёте вдоль забора, лучше тоже справа, ближе. Потом снова налево. И увидите так называемую гостиницу.

– Спасибо, – отвечаю я. – НИИ прямо вдоль забора обходить, там нет сквозного?

– Нет, закрытая территория. Тем более, – хмыкает он, – Вы сказали, что Вас встретят у лесопарка. Счастливо.

Вот дура!

Господи, как же страшно. Быстрым шагом иду по тротуару, машины проносятся по шоссе быстро, дорога сейчас свободная. Я всё время вздрагиваю, когда слышу какой-нибудь шум или треск. Оборачиваюсь, нет ли сзади кого-нибудь. Но ещё страшнее становится, когда машины затихают, и я, совершенно одна, приближаюсь к обрыву тротуара. Он просто упирается в отбойник. Справа тропинка, она чёрная как смоль на фоне белёсого инея на невысохшей траве вокруг. Значит, здесь часто ходят? Кто, спрашивается? Впереди только гостиница, и НИИ, которое уже наверняка закрыто. К тому же я слышу странный шум впереди, он похож на технический, и вырывается из самых недр темноты.

Набираю в лёгкие воздуха побольше и иду. Очень, очень страшно. Шум нарастает. Свет от фонарей падает последним диском на моём пути, и больше ничего нет. Я боюсь, что не увижу мост, и упаду прямо в ледяную речку, рядом с которой что-то жужжит. Мне сейчас так хочется остановиться, позвонить Никите. Он приедет за мной прямо сюда, быстрее ветра принесётся, я знаю. Обнимет меня, поцелует в висок… Тьфу! Тошнит меня от него! Не хочу. Лучше упаду в речку, или пусть меня убьёт маньяк, но я пойду вперёд.

Берега огорожены перилами, я вижу мост. Иду по нему, поглядываю вниз. Течение небольшое, речка узкая, и под мостом работает какой-то механизм. Не знаю, что это. Никита точно знает, он же мастер по водоотведению. Я преодолеваю мост за несколько шагов и выдыхаю с облегчением. Ещё один этап позади. Остались деревья, которые окружают мою предстоящую дорогу тесными колоннами. Но впереди я вижу просвет.

Кто угодно может выскочить из-за куста, напасть сбоку. И шум позади мешает мне слушать шаги: есть ли кто там, а впереди? В детстве, когда мне было страшно, я пела какую-нибудь песенку, громко. Сейчас я уже так не могу, но я пою её про себя.

Ну и что бы было, если бы я осталась у него? Подносила бы чай, бегала бы за платочками в магазин, за лекарствами в аптеку. А утром я поехала бы на работу, с тёмными кругами вокруг глаз от недосыпа. Я делаю последний шаг в темноте.

Здание НИИ возвышается передо мной за красивым кованым забором, выкрашенным в блестящий чёрный цвет. В маленьких окошках темнота, только на первом этаже горит свет, и ещё в двух окнах в самом углу, на последнем этаже. Может быть, там лаборатория, и какой-нибудь учёный без сна проводит в ней ночи, разрабатывая что-то несравнимо новое. Я иду вдоль забора, то посматривая под ноги, то в эти окна. Мне становится хорошо от мысли, что там кто-то есть. Я представляю, что это молодой человек в тяжёлых чёрных очках и белом халате. Он заполняет сложные таблицы на компьютере с длиннющими цифрами, где каждая точка имеет важное значение. Он ведёт расчёты, потом возвращается к своим колбочкам, что-то переливает из одной в другую, идёт к микроскопу. Спотыкаюсь. Блин! Какой-то булыжник, или железяка, торчит прямо посреди вытоптанной дорожки. Я останавливаюсь, поднимаю ушибленную ногу, кручу стопой в разные стороны. Вроде легче, и я почти рядом. И мне не страшно, когда я фантазирую. Так вот, он подходит к микроскопу, снимает свои очки в толстой оправе, у него зелёные глаза. Я ещё никогда не влюблялась в зеленоглазых. Впрочем, редкий цвет. А этот зеленоглазый не просто химик, он изобретает особенную краску. Её цвет будет меняться, когда человек придвигает свою ладонь к участку, закрашенному этой краской. И если у него холодные руки, значит нужно обгореть его и напоить сладким чаем, а если горячие – попросить его обогреть того, кто замёрз.

Я захожу на территорию гостиницы. Впереди обычное пятиэтажное здание – серое, обветшалое, со старыми окнами и железными листами на подоконниках. Территория неухоженная, представляет собой заросшие жухлой травой участки, отгороженные бетонными бордюрами, посередине дорога ко входу. На асфальте останки белых диагональных полосок для парковки, но всё пусто. Ни одной машины. Многие окна горят. Никаких украшений, никаких излишеств – только урна рядом со входом. Бычки всё равно валяются вокруг неё на асфальте, и даже несколько на лестнице.

– Я от Гоги, – говорю на ресепшене желтоволосой блондинке в серой от стирки блузе, и протягиваю ей триста рублей. – Точнее, от его друзей.

– Хорошо. Секунду.

Неужели я сейчас просто лягу на кровать и усну? Мне не надо будет всё выключать, проверять, думать о каких-то делах на завтра. Если бы ещё не на работу… Да и чёрт с ней, с работой! Попрошу сейчас Ленку, чтобы кто-нибудь меня подменил. Не пойду. Выключу телефон. И буду спать. А весь завтрашний день проведу так, как захочется. Доберусь до дома, возьму деньги, а там… будь что будет. Кроме собственной жизни мне терять нечего.

Диана ведёт меня по лестнице. На ступеньках линолеум, прибитый по краям металлическими потёртыми наличниками. Мы поднимаемся на пятый этаж и выходим в узкий коридор. Двери неприятного тускло-оранжевого цвета, из-за них доносятся звуки телевизора, голоса. А где-то уже спят. Диана открывает мою комнату, отдаёт мне ключ с синеньким пластмассовым брелком, на который наклеена бумажка, а на ней чёрной шариковой ручкой написан номер.

– Туалет в конце коридора. Душ работает только утром. С шести до девяти. А потом вода холодная. Но если доплатите ещё триста – дам Вам ключ от VIP-душевой.

Я с трудом подавляю приступ хохота и бормочу:

– Нет, спасибо.

– Как хотите, – Диана пожимает плечами. – Туалет после себя закрывайте на ключ, – она кивает на брелок у меня в руках.

Если мой ключ подходит к туалету на этаже, как и у других жильцов, значит и к дверям в мой номер подойдёт любой ключ, имеющийся у постояльцев. Разве не так? Надо на ночь оставить ключ в замке.

Звоню Ленке и ещё раз благодарю за то, что она позаботилась обо мне. Прошу отмазать меня завтра – вряд ли я буду в силах добраться до работы. Иду до туалета. Навстречу небритый мужик. Его взгляд скользнул по мне с влажным желанием, и я поёжилась и ссутулила плечи до предела, чтобы протиснуться в узком коридоре, не соприкоснувшись с ним. Добежала до конца коридора за несколько секунд.

На крайней двери вывеска с душевой лейкой, а букв «м» или «ж» нет. Я вставляю ключ в замок, но дверь не поддаётся. Может, я ошиблась? Вытаскиваю и снова вставляю, уже с силой. Ключ проскальзывает легко в замочную скважину, и поворачивается. Я прохожу внутрь.

Там душно и влажно. Передо мной ширма, которую я обхожу справа. Шум воды о кафель. Кто-то забыл повернуть кран и не выключил воду. Я прохожу мимо кабинки с унитазом и иду к душевой. Странно, что всё в пару – она же говорила, что вода сейчас холодная.

Я отпрыгиваю назад. Прямо передо мной промелькнуло две сплетённые фигуры. Мокрые и обнажённые. Девушка с вьющимися волосами прижата к стенке. Её глаза зажмурены будто от боли, рот распахнут, вздёрнутый носик морщится, ноздри раздуты. Она не заметила меня. Она стонет, принимая в себя удар бёдрами. Мужчина упирается левой рукой в стенку у её лица. На его запястье незамысловатая татуировка: чёрный браслет с египетским узором – череда отражённых буковок «г».

Я медленно захожу за ширму и спиной иду к двери. Наступаю на брелок на полу. Я своим ключом выпихнула другой ключ из замочной скважины – вот что получилось. Я действительно ошиблась дверью.

Выскальзываю в коридор. Осторожно закрываю за собой неправильную дверь.

Иду к своему номеру. Мне навстречу идёт мужчина. Он ниже меня ростом, щупленький, улыбчивый:

– Вы что-то потеряли?

– Я ищу туалет.

– Он в конце коридора, – мужчина показывает в противоположную сторону, туда, где лестница.

– Спасибо, – киваю я.

А про себя думаю: вообще-то это начало коридора, идиоты.

Наконец я в номере. Нащупываю выключатель, и пыльная комната озаряется тусклым жёлтым светом. Я так устала. Нет никаких сил присматриваться к помещению, хотя разглядывать здесь особо нечего. Убожество этой комнаты очевидно.

Всё. Дверь закрыта, ключ в замке. Кровать. Только о ней я мечтаю. О моей пустой, узкой, но такой заветной. Падаю на плед. Нет даже сил встать и выключить свет. Нет сил сбросить одежду. Я закрываю глаза. Искусственный свет бьёт в лицо, и я представляю что-то: некий пейзаж, залитый палящим солнцем. И моя непокрытая голова вот-вот получит удар.

Ночь пролетает очень быстро. Я сажусь в кровати. Такое ощущение, что я только секунду назад закрыла глаза. Но уже утро, за окном светло. Точно не знаю, сколько времени. Мой мобильник выключен, а часов в номере нет. Я оглядываю комнату. Цвета здесь перемешаны, тёплые тона использовали так, что они создают ощущение тяжести и тесноты, а холодные разбросаны по стенам, отталкивая зияющей пустотой. Из-под тяжёлого колючего пледа, на котором я спала, торчит кромка посеревшей от стирки простыни – такого же цвета была блузка на Диане, которая вчера привела меня сюда. Спинки кровати блестящие и коричневые, с отлетевшими на рёбрах кусочками лака. Кровать поскрипывает, когда я встаю с неё. Наверняка матрас забит старыми пружинами, всё тело ломит. Кажется, если проведу рукой по спине, там будут отпечатаны чёткие круглые выемки подпиравшего меня всю ночь матраса. Ладони чешутся от колючего пледа, он похож на дешёвый гобелен: свалился со стены на кровать, и кого-то посетила идея так его и оставить. Пол из старого, выложенного галочками паркета, скрипит под моими шагами. Я озираюсь, всё ещё не веря, что провела ночь тут, одна. Не верю, что я вообще добралась сюда, решилась на это. Моя верхняя одежда брошена на стул с мягким сидением арлекиновой расцветки. Беспощадный утренний свет оттеняет катышки от краски на холодных зеленоватых стенах. Ни одной картины, на потолке простенький круглый светильник, который, должно быть, раскалился за время моего сна. Я выключаю свет, который горел всю ночь, и иду к окну. На подоконнике, в белом пластмассовом горшке, торчит колючий алоэ; земля, в которую он впился корнями, сухая и потрескавшаяся. За окном серое утро без солнца, небо одним непроглядным монолитом нависло над этим стареньким советским зданием. Я вижу, как остатки грязно-коричневых листьев, чудом удержавшихся на деревьях в ноябре, подрагивают будто в судорогах. Прерывистость и частота их движений создают впечатление, что я смотрю на них не через окно, а через экран компьютера, и эта сцена прокручивается в убыстренном темпе.

Я странно чувствую себя. Здесь, в казённой комнате, где пахнет недомытой пылью, я будто дышу свежим воздухом. Моя поездка сюда была похожа на… приключение. Я понимаю, что внутри меня всё меняется. Что иначе работает воображение. Что я ощущаю острее. И даже немножечко горжусь собой.

Мой взгляд падает на тротуар под окном, на пару с ребёнком. Девушка катит коляску, в которой лежит малыш. Судя по неуклюжей тяжелой походке, она ещё недавно из роддома. Рядом с ней молодой человек, он активно жестикулирует и улыбается, что-то рассказывая ей. Она тоже улыбается, и иногда поглаживает его по плечу: то ли просит говорить потише, чтобы не разбудить ребёнка, то ли хвалит его за историю, которая насмешила её. Наверняка они очень ждали всего этого, наверняка всё было распланировано, и он встречал её из роддома с цветами, и взял отпуск, чтобы помогать ей в первое время по дому. У меня тоже может быть так. Никита и я, спокойная семейная жизнь, воспитание малыша, первая поездка на море втроём… Любая нормальная девушка мечтает жить так. Хорошо, удобно, просто. Плыть по течению.

Я смотрю на эту пару внизу, и мои глаза наливаются презрением.

В электричке я снова задремала. Вчера, перед сном, я представляла себя в солнечном дне. И это ощущение жары, утомительного света, никак не может покинуть меня. Я опять чувствую это странное желание выплеснуть свои эмоции красками: насыщенная желтая охра, холодный блеск цинковых белил, кровавый красный кадмий, глубокий и ледяной, как дно океана, ультрамарин… Только вот краски у меня почти кончились. Дома есть немного денег. Если я вернусь домой и заберу их, то смогу купить себе несколько необходимых цветов. И ещё один холст. А если я приеду, а мои вещи уже собраны и стоят в коридоре? После того, что я вчера выкинула. Да о чём я? Никита слабак, он никогда не выставит меня. Даже если я изменю ему, он простит. И это просто выворачивает меня наизнанку! Я всегда чувствую себя таким дерьмом рядом с ним. Когда он заботится обо мне, я не могу перестать думать о том, что это из жалости, что это очень благородно с его стороны. А стоит мне начать выпендриваться, он ласково и нежно целует меня в висок, и, блин, он просто тогда какой-то ангел во плоти.

В квартире всё как обычно. Никита застелил постель и уехал на работу. На столе недопитый чай в его чашке, открытая банка мёда, и в раковине грязная тарелка после его одинокого ужина вчера. Я всё мою и убираю по привычке. Беру деньги. Я даже не знаю специализированных магазинов для красок в Москве, Никита брал их в книжном. Туда я и поеду.

…краски… Такие простые упаковки для такого сложного материала: цвета похожи на стёклышки из витражей старинного замка, на драгоценные камушки, рассыпанные по бархату. Я их все хочу, но мои средства… не позволяют. Я набираю самое необходимое, и пару холстов.

Едва успев сбросить куртку, я иду в спальню. Раздвинула шторы, установила холст так, чтобы освещение падало на нужный мне участок.

Что я хочу нарисовать? Как накалить эту жару, которая склеивает мою кровь? Как вытащить её изнутри, где она закупорена, словно в металле, и он, накалённый, причиняет мне боль? Вытащить к моим пальцам, чтобы они верно держали и направляли кисть. Я подхожу к подоконнику в надежде найти вдохновения в предыдущей картине, ищу взглядом нужные детали в пейзаже за окном квартиры, кладу руки на батарею, чтобы она обожгла мои пальцы снаружи – будто это притянет одно к другому, и соединится в верной точке.

Ладонь натыкается на ткань. Лёшины. Оставил их вчера. Точно. Никита всегда бросает свои носки в корзину для грязного белья сам. Я поднимаю с батареи Лёшины носки большим и средним пальцем, как он вчера держал их. Чёрные, с выпуклыми продольными линиями. Мизинцем и безымянным подбираю их, поджимаю к своей ладони, накрываю второй, будто прячу раненого воробышка от леденящего ноябрьского ветра. Мои пальцы пробираются внутрь кокона и начинают прощупывать. Ткань мягкая только сверху, ниже щиколотки, там, где они вчера промокли, я чувствую жёсткие промежутки. На самом конце, где были его пальцы, ткань совсем затвердевшая. Я разламываю её, она складывается, но, когда отпускаю, возвращает прежнюю форму. Проверяю ощущения взглядом, открыв ладони. У него греческая стопа. Второй палец длиннее первого. Матвей Константинович обратил на такую деталь внимание, когда мы изучали итальянскую живопись. Ещё у греков эта анатомическая особенность символизировала принадлежность к элите. Признак аристократа. Лидера. Высшая каста.

Я выворачиваю его носки наизнанку. Ткань внутри гладкая, ворсинки остались только в тех местах, где пустота между его пальцами, а там, где его стопа оказывает давление, ворсинки стянуты друг к другу, словно перевязанный сеткой с помощью какой-нибудь хозяйственной техники стог сухой травы; катышки сбиты, приплюснуты, и проникают друг в друга. Я поднимаю свои руки вверх и изучаю при дневном освещении целостность ткани. Она разрушена до маленьких дырочек там, куда упираются ногти самых длинных его пальцев, когда он поджимает их. Я снова выворачиваю его носки, погружаю в них свои руки, надеваю их как перчатки. Я получаю удовольствие от того, что к моим пальцам прилегает ткань, которая обтягивала Лёшу, впитывала в себя его запах, грела его, тёрлась об него при каждом шаге, пропускала через свои отверстия те маленькие золотистые волоски на больших пальцах его ног.

Я усаживаюсь у холста и беру в руки кисть. Должно быть шумно, много народу. Они должны заполнять как минимум треть картины: много мужчин, в прилипших к телу серых майках и рубашках, а некоторые с голым торсом, и на красной от загара коже капельки пота; спутавшиеся, мокрые волосы чёрного цвета, и выгоревшие на солнце тёмно-русые. Одни высокие и худощавые, другие низкие и крупные. Их ряд будет как неровный горизонт делить картину на две части. Они кричат, подбадривают, возмущаются – это болельщики, которые сделали огромные ставки. Их движения должны быть порывистыми, опасными для соседа; они толкают друг друга, наваливаются на спины впереди стоящих, просовывают головы между плечами, чтобы лучше разглядеть происходящее впереди. Чтобы передать динамику их эмоций, мне нужно вспомнить картины Дега – фигуры танцовщиц, которых он рисовал, на первый взгляд кажутся непропорциональными, но через несколько секунд создаётся ощущение, что она двигается, она вот-вот вспорхнёт над полом в изящной растяжке, или приземлится после головокружительного поворота в воздухе на цыпочки. Среди этой движущейся в хаосе толпы, которую я представляю под палящим солнцем, в пыли, в нетерпении, должна быть пауза. Кто-то, кто символизирует притягательный самоконтроль. Слева от зрителя, на втором плане. Под тенью раскидистого дерева расположена высокая женская фигура, стройная и вытянутая, разительно другая. У неё чистое белое платье, строгое, с юбкой-карандашом, и закрытые руки. На ней шляпка, прикрывающая тёмные волосы, с белой вуалью из крупной сетки; вуаль измята, потому что её поднимает тяжёлый тёмный бинокль у глаз женщины. Она будто над всей этой толпой, стоит на пригорке, и она стройнее всех других объектов на картине, оттого кажется ещё выше. Она выглядит так, как если бы сидела на балконе в театре, и смотрела вниз на сцену, и там балет, а не кровожадная драка. Над самой толпой, прямо по центру картины, в прыжке замирает петух. Его перья взбиты, крылья распахнуты над туловищем, хвост распушён, и несколько самых длинных перьев на нём достигаю таких размеров, что, кажется, они больше всего его тела раза в три как минимум. Я хочу, чтобы рядом с его левым крылом, которое находится за его туловищем, было солнце. Хочу, чтобы это солнце было таким беспощадным, что казалось бы леденящим: я возьму для него лимонный жёлтый. И чтобы сделать этот цвет ещё холоднее, а свет приглушённее, раскрашу перья того крыла у самой кромки солнца в тёплые и яркие цвета: пусть будет энергичный оранжевый, и кадмий красный, и, может, более тусклую чем ультрамарин кобальтовую синь. Одна лапа петуха согнута, а вторая целится вниз, пальцы на ней растопырены, но когти ещё выпущены не до конца, он будто зависает в воздухе, чтобы собраться с силами, и момент полной мощи будет достигнут через долю секунды, а потом он ринется вниз и вонзит острые когти в соперника. Соперник уже повержен, он лежит на животе, боком к зрителю, голова направлена вперёд, в правую сторону картины. Всё его туловище растерзано, скрыто под пылью. Только длинная шея неестественно выгибается. Один бугорок ближе к основанию шеи поднят настолько высоко, что, кажется, его суставы размолоты, кости раздроблены, и непонятно, как он вообще двигается. Он хочет поднять голову, как будто он хочет в последний раз, перед смертельным ударом, посмотреть на кого-то. Там, справа, сидит девушка. В профиль к зрителю. Я буду смешивать несколько цветов, чтобы её одежда и волосы казались грязными, едва заметными. И шарф такой же на её шее, он будет задран к щеке порывом ветра – этот порыв будет позже, когда победитель ринется вниз. Если зритель будет вести взгляд от центра, от яркого и наиболее динамичного агрессора вниз, куда направлена его атака, к поверженному, а потом будет вести взгляд вправо, следуя за стремлением проигравшего рассмотреть то, что перед ним, то зритель увидит этот вздёрнутый шарф. Будет создаваться впечатление, что если он снова вернётся взглядом назад, в центр, то петух, взмывавший над песчаным рингом, уже совершил атаку. Таков мой замысел. Ну и она, та, которая сидит справа. Я хочу сделать лишь одно яркое пятно для неё – розовые, нет, красные от стыда щёки, я подчеркну их насыщенный цвет смешанными из нескольких цветов мазками, и добавлю холодных оттенков зелёного, фиолетового и жёлтого на ткань шарфа, чтобы румянец казался горящим, раскалённым. Почему ей стыдно? На её плече лежит рука мужчины, с крепкими короткими пальцами. Я точно знаю, чья эта рука. Я так тщательно изучила её сначала глазами, а после ладонью, вчера, когда выключили свет в Никитиной квартире.