Текст книги "Доплыть до августа"

Анна Карбаинова
Доплыть до августа

© А. Карбаинова, 2016

* * *

Горчичное зерно

* * *

Не спят деревья

стучат в окно ветвями

пытаются согреться светом

Изогнутые ветки

щекочуще ласкает

почти неслышно капающий

дождь

Бродячая собака

оставила следы

разбрызгивая лужи

на асфальте

* * *

беспокоят чужие запахи и отсутствие твоего

в лужах прячется небо

в горле моём по утрам

смешные птицы поют песни

мне хочется большего

это отсутствие

переживу передумаю перетерплю

будет солнце и ты и фиеста

* * *

По городу, городу, городу, по мосту…

Ожидание осени читается в лицах,

остановки по-прежнему бредят теплом,

уходящим на юг.

Иду,

как умею, вписываюсь в пейзаж,

на трамвай собираюсь садиться,

проездной мой ещё не измят.

Пассажиры такие же, как и всегда –

смотрят в окна, читают и думают о своём.

Борщ согреть, постирать,

завтра в школу, на пары, на почту,

на похороны…

Свадеб в городе больше

и больше по пятницам и субботам.

По утрам холодает и желтеют,

желтеют деревья.

Я иду,

предсказуема грусть моя ежеосенняя,

предсказуема и неизбежна.

* * *

Падает дождь.

В кондитерской на углу

за стеклом

скучают ломкие сухие бисквиты.

Незаметно для страждущих

наступает время говорить правду.

Независимо от нашего желания

идёт дождь,

капает на безучастные лица,

поднятые к хмурому небу

цвета пепла сгоревших воспоминаний.

Скоро всё кончится,

и, может быть, мы увидим

широкую радугу над зелёным холмом.

Льёт за воротник

моей вытертой кожаной куртки.

Зябко и неуютно.

Мечтается смутно о чашке

горячего кофе по-венски со сливками,

какой ты отлично умеешь варить.

Падает дождь.

Кто-то тянет за руку меня

в подворотню,

где мрачных два типа в плащах

что-то пытаются мне втолковать.

Падает дождь,

и смывает следы происшествия

с узкой дорожки.

Падает дождь,

стекает по пыльным витринам

грязными ручейками,

собирается в мутные лужицы

под моими ногами.

Ты варишь кофе и ждёшь меня у окна.

Я возвращаюсь домой.

* * *

под ласкающе-пристальным

взглядом солнца

сосульки на крышах готовятся

к самоубийству

оно неизбежно оно ежегодно

прыгают вниз разбиваются на

множество капель

с резким всхлипом подобным

крику испуганной птицы

в которую

долго и тщательно целил охотник

но по причине неважного зренья

дома очки позабыл

промахнулся

пуля свистнула мимо

но всё ж испугала несчастную птицу

* * *

Превозносим разные имена.

Стреляем на поражение,

воевать не умеем.

Но это совершенно не важно

и никого не волнует.

Мы по разные стороны баррикад,

не враги лично и вполне могли бы

по вечерам

вместе пить кофе у мадам N,

обсуждать политические новости

и проблемы здравоохранения.

Но вместо этого

мы держим в руках оружие

и целимся друг в друга.

Никто не помнит уже, кто прав,

никто не знает, чем всё это закончится.

Грозные имена, призвавшие нас, забыты.

Эта война длится слишком долго.

Так много мёртвых, и я не знаю точно,

на какой я стороне.

* * *

война закончилась

а я всё ещё держу наготове войска

часовых выставляю

жду новостей с границ

плохо сплю по ночам

и молчу как молчит

небо из серого льна

значит скоро наступит зима

значит скоро снимать ордена

значит всех уводить за собой

значит кончилась наша война

а я всё ещё не знаю

кто победил

* * *

я хотела бы замёрзнуть в большом городе

в одинокой промёрзшей насквозь квартире

ломая стулья столы и шкафы на щепки

согреваясь теплом от сгорающих книг

и когда бы у меня ничего не осталось

из того что могло гореть

со мной поделились бы теплом

мои дневники и рисунки

а когда бы пришла очередь

за черновиками

я замёрзла бы

потому что рукописи не горят

* * *

когда я вырасту

и стану большой

заработаю много денег

куплю настоящего слона

назову его Збигнев

буду водить его на верёвочке

гулять

все прохожие

будут удивляться смотреть

и недоумевать

а отдельные любопытные

будут бежать следом

и кричать смотрите слона ведут слона

как жаль

что я уже выросла

* * *

уходит время

за любой кусочек его хватаешься

как за спасение души

живой и неживой

откуда нам благословение нисходит

с призрачных небес

не ждите манны

оскудело небо

хлеба бы да нет его нигде

не спать

нет хуже ничего

чем зов в ночи и бег

к звезде полночной золотой

которой не достигнешь всё равно

в бреду

измята простыня

мокры подушка и лицо

от слёз ночных тяжёлых

* * *

А тёплый ночной дождь всё лил и лил,

превращая узкую улочку в маленький Париж,

и в тусклом свете помаргивающих сонных фонарей

блестели твои волосы, мокрые от дождя.

Летели и липли мокрые листья к тротуару,

и к скамейкам, и витринам, и к нам прилеплялись,

и нам казалось, что мы такие же листья,

опавшие по собственной воле,

и ненадолго прибившиеся друг к другу.

Поэтому боялись мы отпустить руки –

как будто отпустим и разлетимся в темноте.

Так долго стояли мы, мокрые и счастливые,

держась за руки под дождём,

и желали, чтобы он никогда не переставал лить.

Тёплый ночной дождь всё лил и лил,

летели мокрые листья, и в лужицах

отражался неверный свет фонарей,

и ты смеялась, подставляя лицо дождю,

и мы держались за руки в призрачном Париже,

и были счастливы.

* * *

я ношу свою смерть за плечами

показываю ей достопримечательности моей жизни

вот я иду в первый класс

у меня тяжёлый букет георгинов

смешная розовая кофта на вырост

и ужасная аллергия

смерть говорит это неинтересно

давай дальше

вот я подросла и гуляю по крышам

и словно в замедленной съёмке

красиво падаю с большой высоты

в темноте крепко сомкнутых век

вырастает светящийся лотос

не сейчас говорит моя смерть подожди

не сейчас

вот я выросла и разлюбила

на обветренной улице предрассветной

в слезах и расстроенных чувствах

сажусь к незнакомым в машину

однако хихикает смерть

ты и авантюристка

я ношу свою смерть за плечами

перебегаю на красный

забываю мыть фрукты

глажу больших бесприютных собак

светофоры включают зелёный

во фруктах полно витаминов

дворняги ласково заглядывают в глаза

смерть уютно молчит мне в затылок и ждёт

* * *

отвернись

я теряю надежду контроль и ключи

неспособна настроиться на частоту

где диктуют слова для таких же как я

одичавших голодных до ласки чужой

я не в силах признаться чего я хочу

я не в силах признаться кого я люблю

откровенность сегодня пугает людей

как открытая рана

сегодня они

безмятежность свою ценят и берегут

неспособны услышать понять пожалеть

потому-то отныне в груди у меня

лесотундра до края промёрзшей земли

где кричи не кричи не услышит никто

где гнилые болота с тяжёлой водой

откровенных но так и не сказанных слов

Светильник мой горит

* * *

Из нежности и зависти рождаются слова,

сплетаются, цепляются, как сорная трава.

Как будто по небрежности, из жалости живут,

в тепле и безмятежности лелея свой уют –

ненастоящий, сказочный, придуманный мирок,

воздушный, словно праздничный малиновый пирог.

* * *

Осень навскидку возьму, наугад

выудив слово, как звонкую рыбку,

с ветром сложу – получу листопад,

с птицей – небес озорную улыбку.

Не разделяя на вид и на род,

ветер целует и гладит деревья,

птица без имени мыслит полёт

как продолжение собственных перьев,

крыльев, хвоста и воздушных дорог,

что не промокнут под влагой осенней…

Город, как дождь, пошумел и умолк,

я у окна становлюсь на колени

и на дома и прохожих гляжу,

запоминая их тонкие тени,

и, подышав на стекло, вывожу

формулу лучшего стихотворенья.

* * *

Тугие спелые слова

во рту круглятся, не даются,

и оскорбительно смеются:

скажи, пока ещё жива,

скажи, что в темноте морочит,

и что к чему приткнуться хочет,

приластиться, дыша едва.

Но через тын

не дотянуться рябине к дубу.

Оглянуться -

вокруг сплошные острова

с пингвинами,

моря с ветрами,

фата-моргана вечерами

свои сплетает кружева,

воркует, вяжет и ворожит.

Скажи что ты скучаешь тоже,

скажи, пока ещё жива.

* * *

Сквозь меня прорывается текст,

продирается, ребра круша,

пробивает дорогу, душа

мыслью о бесконечных двоих,

повторяющих слаженный жест,

прогрызает дорогу наверх

до небесных трепещущих астр.

От щедрот несказанных подаст

райских яблок тугих наливных

тот, кто помнит оплаканный грех,

кто сулил нам расстрел и рассвет

над черёмухой, мокрой от слёз

дождевых или стынущих рос –

нам с тобой на орбитах крутых

просыпаться у разных планет.

* * *

Твои слова звучат, как перевод

с чужого языка, где переводчик

не смыслит ничего в стихосложеньи.

Его подводит бедность выражений,

незнанье паремии и основ

грамматики. Нет, это не по мне,

и в каждой строчке я ищу неправду,

длинноты и истолкованье снов,

двойной чертой подчёркиваю, правлю.

Но перевод не уничтожит смысла,

твои слова звучат, пьянят, звенят

волшебной музыкой, смятеньем чувств и мысли,

и переводчик здесь не виноват.

* * *

Ей переживать бы и гореть,

а она живёт, как трын-трава,

собирает мёртвые слова

в старую просоленную сеть,

курит трубку с крепким табаком,

гладит одноглазого кота,

целый день не раскрывает рта,

уходя, не запирает дом,

по ночам не спит и хмурит лоб,

всё гадает: выплыл? утонул?

вяжет коврик на любимый стул

в клубе анонимных пенелоп.

Сказки и сказочники

* * *

Нам снится дождь, прохладный и живой,

стучит в стекло и, кажется, смеётся,

стекает ручейками, бахромой

свисает с крыш и льётся, льётся, льётся!

Нам снится дождь, холодный и скупой,

а наяву – безоблачное небо,

и ветер гонит волны за волной

ещё не цветшего – но высохшего – хлеба.

Мы просим о дожде, но Провиденье

глазам шлёт слёзы, а полям шлёт – солнце.

И нам одно и то же сновиденье

всё снится: ливень льётся, ливень льётся…

Нам снится дождь.

* * *

Ничего личного, darling, просто скоро зима,

я всё неблагодарней – легче сойти с ума.

Ничего страшного, darling, я научилась жить,

строить коварно планы, фальшь отличать от лжи,

дни превращая в числа, прятать тебя в подтекст.

Мысли мои нечисты, их помутнённость есть

признак моей победы, дай, я сплету венок –

пусть зеленеет лето среди твоих снегов.

В руту, укроп и мяту водоросли вплела

от безутешных братьев – сказка дурной была,

сказочник не решился смешивать быль и явь,

новый удобный принцип: не навреди, оставь.

Ничего лишнего, darling, выбрось из головы

думы, теперь свиданья мне назначают львы

в странных местах тревожных и в лабиринтах дней,

улиц, дорог, прохожих… Время идёт смелей.

Ничего сложного, darling – не закрывай окна,

не открывай календарь и больше не спи одна.

* * *

Куда податься ручному лису,

когда истерты до крови лапы?

Когда ни звездочки в синей выси –

дышать так больно, но стыдно плакать.

Пески над лисом смеются сухо –

чего придумал, так не бывает!

А лис тихонько поводит ухом,

на смех вниманья не обращая,

уходит дальше, ища в барханах

следов цепочку, что ветер прячет.

Который раз лис залижет раны,

но плакать стыдно, и он не плачет.

* * *

Мне ужасно не хочется тебя огорчать, дорогая,

но я должен признаться тебе, что любая

фотография, первый попавшийся снимок,

как и все остальные, необъяснимо,

но факт – переживёт меня

(и за это ещё ей скажи спасибо).

Тебе идёт чёрное. Траур носи три дня.

Жаль, вино дорожает. Приличное купишь редко.

Не забудь пригласить аптекаря и соседку.

Будут дождливые дни. Зонтик возьми и плащик.

Старенький наш аптекарь не выдержит и заплачет.

Скорбью не порть лица.

Смотри в объектив без боязни.

Слава земная проходит. А жизнь – тем паче.

Так и не понял, что жил, а она уже – tranzit.

* * *

Странный мир я нарисовал…

Создатель спал,

а я – краски украл.

Разверзлось седое небо…

Создатель не был гневен –

он плакал.

Он меня простил.

Взял краски, но не исправил,

как было, всё оставил,

и – тихо:

«Ты талантлив, сын».

* * *

В окно постучались забытые сны.

Я очнулся.

Вокруг оглянулся…

И ужас пробрался в меня

и притих страшным зверем.

Я понял –

не думал, не жил, не был,

не умирал и не верил.

Простите меня,

мои мысли, слова и молитвы –

слаб духом.

Не смог, не дошёл, не узнал,

жизни не испытал,

не погиб, как мечтал,

и не выдержал яростной битвы.

Хотелось

в укромное, тайно укрытое место

укрыться, согреться.

Забилось

испуганной бешеной птицей

усталое сердце

и остановилось.

* * *

Заворожённая морем ромашковым,

кто бы похвастался, кто поделился бы,

кто бы осмелился, пеннорождённая,

звать тебя ласково «моя капризная»?

Кто согревал твои руки дыханием,

кто собирал слово «счастье» по льдиночке,

сколько отмерено им на раскаянье,

сколько пропало подобных картин ночных?

Змеи в корзинке твоей, ненаглядная,

что же ты медлишь, к Харону не хочется?

После окурится миртой и ладаном,

вытрется, выветрится, прополощется.

До зазеркалья далёко ли, милая,

в два чаепитие, и – не опаздывай!

Сломанными не размахивай крыльями,

не удивляйся, не порть людям праздника.

Что же ты выберешь, о бледнолицая,

молча взойдёшь на костёр приготовленный,

или сбежишь по волнам вслед за птицами…

Где мне искать тебя, моя несломленная?

Сколько железных просвир будет сглодано,

сколько железных сапог будет стоптано,

я отыщу тебя, знай, моя гордая,

жди и тверди заклинания шёпотом.

* * *

Сочинял тебе песни и пел соседям,

одобрительно бившим по батарее,

писал тебе письма, отдавал их детям,

а те запускали воздушных змеев,

на окне рисовал твой воздушный профиль,

своим дыханием стёкла грея.

Тоску заливаю холодным кофе,

но даже дышать без тебя не умею.

А помнишь крабов? Мы ели крабов

в таверне на полупустом причале,

в фонтан на площади Генералов

швырялись медью, озорничали.

Однажды я вышел из дома в сумерках

купить для тебя апельсины в лавке,

вернулся – ты Золушкой в одной туфельке

исчезла, словно играли в прятки

и ты притаилась за жёлтой шторой,

схвачу в объятия, засмеёшься:

"нашёл"…

Но нет тебя день который,

ты не отыщешься, не вернёшься.

Мари, прощанья не я придумал,

вернись хотя бы сказать "до встречи",

и я поцелую любимой куклы

гладкие плечи.

* * *

Отражение в зеркале с утра ехидничает,

запуская невидимые английские булавки.

Ты легко научилась ходить, как хищница.

Для тебя я – унылый персонаж из Кафки.

Синяки – непременное условие счастливого детства.

Ты любила ручных ужей, а еще – Жозефину.

Родители этой змеи живут еще по соседству,

а твои уловки – мне острым ножом в спину.

Из одной реальности вскоре выходит другая,

ее заменяет третья и так по кругу,

в конце концов, человек ко всему привыкает.

Ты зеваешь. От нечего делать меняешь подругу.

Жизнь бережно укладывает меня на лопатки.

Из сухого песка, увы, не возводятся замки –

сыплется между пальцев. Ты любишь прятки

любимая игра всех предателей и куртизанок.

И теперь я вздрагиваю от собственного вздоха,

хожу в кино, и в парке читаю газеты,

плохо сплю, жду очередного подвоха.

Впрочем, как и всегда, не угадать, где ты,

не укорить, с кем ты, не попрекнуть с любовью.

Отвращение к пошлости жизни делает свое дело.

Я креплю образок к деревянному своему изголовью.

La comedia все же fnita, как ты и хотела.

* * *

Облака задевают летучие корабли,

рыба бьётся об лёд, разбивая свой рыбий лоб.

разбрелись, заблудились, иначе мы не могли.

Быть собою одним – вот труднейшее ремесло.

Но бродяге – бродяжье, а ждущему – ждать, стареть,

и гадать, обрывая ромашковые поля,

в часовую пружину закручивая круговерть

обещаний вернуться, пока ещё терпит земля

наши редкие встречи и шарканье стёртых подошв.

У бродяги две новых заплаты, позавчера

на историю скверную выменял славный нож.

У бродяги всё хорошо, но одна дыра

расползается в сердце, ничем её не зашить.

Корабли собираются в стаи, готовясь на юг,

им в заморские страны далёкие хочется плыть.

Заклинанье я знаю одно – возвращайся, мой друг.

* * *

Что у меня осталось, кроме самой себя?

Зависть, каприз, усталость, чириканье воробья,

отзвук твоих историй, нежность к чужим рукам –

в утро моё пустое просятся к дневникам,

черновикам романа, сожжённого на второй-

третьей своей странице – вот натюрморт чудной.

Рыбкою канет в Лету вёсен моих тоска,

нет тебя – только это ночью кричит в висках,

стынет в холодных пальцах, губы кривит во сне,

мокрой чешуйкой часто липнет к моей спине,

прячется в подворотне, лает моим слонам

вслед, залепляет рот мне сладкою ватой.

Там,

где далеко-далёко реки из молока,

сходятся все дороги, горы и берега,

катится мой клубочек тропками вдоль болот –

даром ли не закончен саван который год?

Ласками бы манила, сказками бы звала

да в лабиринт ходила, тайну бы берегла,

но говорящей рыбке скучно одной в сети,

а из крапивы нитки рвутся, как ни крути.

Лебеди-гуси-братья, что же вы – мимо нас?

Любит-не-любит – хватит плакать на этот раз.

Скоро гроза начнётся, смоет мою тоску,

рыбка в сетях смеётся, просится к рыбаку.

* * *

Поцелуй меня в лоб, пожалей, как никто не жалел,

обменяй тишину на тепло и безудержность тел,

на безвыходность наших желаний, на пульс выше ста,

только поторопись – скоро я уже буду не та –

хорони своих мертвых, пока не пришли за тобой.

Осень, вечная осень следит за твоею игрой,

вытравляет клеймо на моём обнажённом плече,

жжёт костры из сердец. Ты всегда остаёшься ничей,

ты всегда остаёшься один – в тесноте и толпе.

Слышишь, птица в терновнике песню поёт о тебе?

Что за пропасть, напасть, что за прикосновенье беды –

всё, о чём говорю, и молчу, и молюсь – это ты!

В синеве предрассветного неба, вокзале пустом,

в диком крике подраненной птицы с подбитым крылом,

в неживой паутине дорог, в сердцевине ствола –

узнаю тебя, кто бы ты ни был, где б я ни была.

Значит, это судьба, это Мойра хохочет навзрыд,

наговор сочиняет, прядёт мою тонкую нить.

Будет всё хорошо, я поверю, ты только скажи,

поцелуй меня в лоб и обол под язык положи.

* * *

Как тебе это аукнется, милый мой –

северный ветер нашепчет тебе пути,

но по дорогам этим ко мне одной

не долететь, не доплыть, да и не дойти.

Как тебе это покажется, милый мой –

счастьем ли, горем, насмешкой ли, колдовством,

только пройдёшь ты, как водится, стороной,

не разглядев в ночи мой неспящий дом.

Как тебе это откликнется, милый мой –

ночи без сна, лабиринты путей-дорог,

мертвенный холод, сменяющий вечный зной,

вереницы кривых зеркал, похоронных дрог.

Как же тебе захочется, милый мой,

прошлое вычеркнуть, заново всё начать,

птицей вернуться стрелянной да дурной,

чтоб никуда из дома не улетать.

Как тебе посчастливится, милый мой –

знает лишь северный ветер в пустой степи:

он раздувает костры, шелестит травой.

Ветер расскажет тебе, как меня найти.

* * *

На морском берегу одичалый пегас-горбунок

появился, мы чаек сегодня наслушались всласть.

К нам какие-то красные тряпки прилив приволок,

а потом – паруса, леера, рыболовную снасть.

Значит, время пришло собирать свою дикую дань,

сказке больше не быть возле наших прибрежных холмов.

Сердце глупое, бейся, но верить и ждать перестань,

знай: скрипичный смычок в клочьях пены – прескверный улов.

Медь опавшей листвы потускнела от соли морской,

дым костров погребальных развеялся в дымке прибоя.

Беспечально крылатый горбатый купается конь,

и дрожит отраженье, дробясь, красное, голубое…

* * *

Что море поёт, вторя скрипам ночных фонарей?

Бродячий сюжет на устах менестрелей-бродяг -

про гром и грозу всех известных на свете морей,

сменявшего на небылицу последний медяк.

Однажды меня рассказали ему перед сном,

на скрипке вечерней сыграл обо мне музыкант,

тоску заливавший некрепким заморским вином,

в котором, пожалуй, он скоро утопит талант.

И с этого дня поселилась в душе тишина,

и на море штиль укачал, убаюкал волну,

и песня моя над водою уже не слышна,

и я, улыбаясь, спускаюсь к песчаному дну…

* * *

Вновь дефицит событий не соберётся в строки,

но, собираясь с духом, не соберу осколки:

пусть себе разлетятся, путь устилая милый,

ало-кровавый. Молча, молча иду по ним я…

Раньше всё так и было: что ни шажок – то больно,

что ни глоток послаще – то ядовитой солью

самообмана плавно в наши втекает жилы,

на сантиметр ближе – глубже на сотни милей.

Разве же это сказка? Это сплошная правда,

впрочем, беспечным детям этого знать не надо.

Им васильками волны кажутся голубыми,

пена морская – вздором, взор их направлен мимо,

им ничего не видно в воздухе предрассветном…

Я им машу рукою и улетаю с ветром.

* * *

Предчувствия мрачны. Я медлю у входа.

Меня принимает в себя лабиринт.

И вот я стою на крутом повороте,

я дальше бы шёл, но закончилась нить.

Теперь бесполезно просить о награде.

Налево-направо, не всё ли равно?

Недолго поплачет моя Ариадна,

и Вакха пьянящее выпьет вино.

Потомки придумают грустную сказку

и подвигом будут гордиться моим.

Довольно геройства, геройство опасно.

Ах, как тяжело умирать молодым,

бесславным.

Семь дев и семь юношей сильных

с печальною вестью в отчизну плывут.

И чёрные, чёрные паруса крылья,

и море Эгейским потом назовут.

* * *

В тихом омуте

кто-то водится, хороводится, беспокоится,

о непрожитом, о ненажитом, о непрошеном

счастье пасмурном, неприкаянном, не подаренном

и не названном, не обласканном

не по имени, ни по отчеству.

По пророчеству –

не достанется милость царская,

покуражится спесь боярская.

Зелена вина чашу пей до дна,

и душа шальна, весела, хмельна,

но раздавлена, да оплавлена,

и гнетёт её, нераскаянну,

и горит огнём, ярким пламенем.

* * *

Пропадают в тумане тени старого дня,

и высокое пламя согревает меня.

Алый пляшет по веткам отсвет славных времён,

позабыты навеки сотни гордых имён,

и моё не минует горькой участи их.

Что должно быть, то будет: слава для молодых,

мне она не по нраву, мне не нужно её.

Вот в высокие травы запущу я копьё,

меч оставлю в канаве, подарю щит сосне –

безоружных забавы больше по сердцу мне.

Я надолго запомню огневую игру

и в последнем поклоне я подольше замру –

попрощаюсь с друзьями. И уйду в даль холмов

за высокое пламя погребальных костров.

* * *

Долгий путь окончился тупиком

и дорожным знаком "туда нельзя".

Если сразу нужного не сказал,

оставайся сказочным дураком,

полезай на печь и считай ворон,

и корми приблудных своих котов,

а когда решишь наконец: "готов",

то на курьих ножках родимый дом

распахнёт окно и влетит сова,

осыпая пепел на чистый пол

от сгоревших ночью окрестных сёл,

и промолвит горестные слова:

"Никаких чудес не случится впредь -

знать, устал сказитель на полпути,

ты, дурак, помог бы ему дойти,

да горазд на печке своей сидеть…"

Улетит сова и проснётся кот,

и подставит бок, мол, погладь, дурак,

сочинял я сказку твою не так,

только кто вас, сказочных, разберёт.

Ты, дурак, один у меня такой,

все герои сгинули без следа,

скоро всё закончится, и тогда

я пойду с тобой.