Текст книги "Юркие люди"

Олень еще глубже опускается вниз, смотрит внимательно. Нижний мир кажется югом: вот сухая земля, вот ветер раскидывает песок, вот разрушенные дома́, а у до́ма – заброшенный сад. Из черной тучи лезет черное солнце, и идущий по дороге черный человек чешет ухо. На черном человеке черное пальто, под пальто – военная форма, лицо квадратное, одно плечо ниже другого.

– Дурак ты, ема. – Леший поднимает голову. – Ведь здесь все тебе было можно, а ты что выбрал?

И Олень дышит, и от его дыхания в нижнем мире поднимается пыльный ветер. Деревья шатаются из стороны в сторону, в саду перезревшие яблоки падают на землю. Олень смотрит еще какое-то время вниз, потом переворачивается на спину. «Спи спокойно, Очы-Бала, – думает Олень, – теперь зло не выйдет наружу».

Мапа Рома

Разные люди говорили Роме, что он – мапа. Он и сам ощущал себя мапой. Сын называл его папой, но подразумевал как будто бы тоже мапу.

– Ты – мапа, – говорила бабушка, и «п» у нее получалась удвоенная, спотыкающаяся. – Ира уйдет, а ты останешься, еще будешь должен.

С бабушкой разговор строился так: она выдавала что-то отвратительное, Рома спорил. Потом она оказывалась права, но из сочувствия делала вид, что не предупреждала.

Ира ушла, но в последнее время у нее было так много работы и командировок, что вернее сказать – не вернулась. После развода договорились, что папа и мама равны, а детский сад уже рядом с папой. У мамы поэтому с Егоркой будут выходные (все, кроме первых в месяце), а у папы – будни.

– А у мапы – вся неделя целиком, – бабушка набрала дыхания, но зависла на экране телефона из-за неустойчивого интернета.

– Мам, ты зависла.

Раз, два, три…

– …зеленые обезьяны, – договорила бабушка, и Рома кивнул. Может, он что-то неправильно расслышал, но это было неважно.

Поварская смена начиналась в восемь, Рома отводил Егорку в сад к семи. Людей мало, и все ходят чуть согнувшись, будто в страхе, что с неба что-нибудь кинут. Егорка шаркал тяжелыми ботинками, Рома тащил его за руку, в лицо летел колючий снег, морозило щеки, и, если посмотреть на часы, всегда было время опоздания.

Бабушка помогала понемногу, раз в неделю, иногда чаще: погулять, забрать пораньше из сада, приобнять нежно у телевизора. Рома весь день проводил в ресторане, в горячем цеху. Ему нравилось готовить, еще раз – нравилось, ну правда нравилось, но он не понимал, почему за смену он получает столько же, сколько в меню стоит среднее блюдо без мяса.

Зато спал теперь Рома так крепко, как никогда до развода: засыпал прямо в детской кровати, в процессе укладывания, а иногда даже чтения ежевечерней книжки. Егорка сначала будил его, аккуратно стучал по лбу или по носу, а потом просто засыпал рядом, закинув на папу легкие ноги. Ночью Рома просыпался от немоты в теле и шел к себе на диван, хотя спать на диване оставалось уже совсем недолго.

А наутро опять волочился февраль, месяц-старость, и нужно было куда-то идти, потому что каждый день – это будни, вечная середина недели. Собирать поварскую форму и детсадовское, одеваться, одеваться, одеваться: в три слоя одежды, а еще сверху шапка на тесных пуговицах и плюшевый воротник, обсосанный у лица.

Егорку в сад Рома чаще всего приводил первым: охранник включал свет, потягиваясь и щурясь, как гигантский малыш. Потом появлялась какая-то рыжая мама с мальчиком из другой группы: мальчик ревел, Егорка сразу же начинал кривить губы, и Роме тоже хотелось реветь.

– Ты разденешься сам? – он смотрел на часы. – Я пойду, опаздываю на работу.

Егорка отвечал что-то беззвучное, неразборчивое, как Ира во время долгих разговоров перед разводом, и в темном коридоре проносилась тень только что пришедшей на работу воспитательницы.

Рома сбегал на автобус, и отпускало его только ближе к метро, когда можно было погрузиться в новости, в картинки и мемы, в фотографии чужих людей. Пассажиры перекатывались с ноги на ногу у эскалатора, было жарко и липко, пересадка, пересадка, Рома всегда уступал место какой-нибудь грустной женщине в темно-синем, подъем – снова в холод. Потом работа на ногах, резать, резать, стругать, жарить, парить, перекур – и снова.

– Уж лучше с тобой, чем с его биологическим отцом, – говорила Ира. – Уж лучше с тобой, чем со мной, потому что я не справлюсь, а ты – справишься, он любит тебя больше всех, а с тем патлатым чмом вообще не знаком.

– Так папа я или не папа? – Рома набирал сообщение, а потом стирал.

Посветлевшее утро 8 Марта: Егорка в костюме гнома с самым маленьким стишком на всю группу, всего две строчки. Рома ерзал на жестком стуле и ворочал внутри себя что-то матерное: о пришедших родителях, о непришедшей Ире, о тех, у кого хотя бы три строчки, а не две, а то и целый стишок или, может быть, даже песня.

Бабушка сидела рядом, застыв с поднятой рукой, чтобы снять все на видео. Рома подносил рукав ко рту, потому что хотелось что-нибудь укусить. Рукав пропах фритюрницей, прогорклым маслом, как будто Рома работал не в ресторане высокой кухни, а закручивал шаурму в подворотне.

К окончанию утренника все вместе пели песню про маму, а самые высокие мальчики (Егорка им, кажется, по пояс) подарили воспитательницам вялые тюльпаны.

– Ребенку нужно есть фрукты, а то заболеет, – говорила бабушка, когда они возвращались после утренника, она – домой, Рома – в горячий цех. – А то лицо у него как гномий колпак, зеленое, весь день ведь проводит в саду…

– Да не заболеет.

– А еще надо вызвать сантехника. Под ванной у вас вечная лужа.

Рома раздраженно втянул носом воздух и пнул ледышку.

– Я видел, на выходных посмотрю, сейчас некогда.

Когда Егорка заболел – Рома впервые за пятнадцать рабочих лет взял больничный, потому что тоже чувствовал себя больным, хоть и не температурил. На кухне отпрашиваться не принято, нужно приходить любым, потому что иначе все зашиваются. Но Рома все-таки отпросился: накормил Егорку детским нурофеном и виноградом, почитал книжку, уложил на дневной сон. Егорка заснул быстро, выпятив остренький чужой подбородок, доставшийся, видимо, от настоящего папы.

Рома заснул рядом, но проснулся через час оттого, что бледное мартовское солнце нагрело ему правую щеку. Дома ощущалась весна: на подоконнике расцвел старый кактус, снаружи курлыкал голубь, а еще что-то капало. Ира предложила помочь, если у Ромы запара, и в этом тоже было что-то весеннее, оттаявшее.

– Ты хороший человек, – говорила Ира по видео, нервно отковыривая лак с ногтей. – Если бы не ты, мы бы все уже умерли, человечество бы вымерло, понимаешь?

К вечеру приехала бабушка и приготовила что-то такое, что Рома ел у нее последний раз в детстве: макароны по-флотски, а не болоньезе, компот с мягкими розовыми вишнями на дне стакана. Эта простая еда как будто возвращала силы, и потом они втроем читали Жюля Верна, и страницы книги были желтыми, хрупкими как листья. Между таких страниц всегда можно что-нибудь найти: засушенный клевер или розовый лепесток. Читая, Рома вспоминал, как впервые увидел сверток в коляске, плоское лицо в полосатой шапочке. Ира шутила: это Джабба Хат, только маленький, а ты ему теперь как отец, а точнее – без «как».

Когда спала температура, Рома с Егоркой пошли гулять в ближайший лесопарк. Выйдя из дома, сразу же нашли островок сухого асфальта и вернулись, чтобы взять мелки и скейтборд. Стоявшая у подъезда «Волга» показала удивленный стеклянный глаз: ее почти никогда не чистили, поэтому по ней можно было отслеживать времена года.

Они прошли через лес, и в особенных местах здесь проклевывались какие-то весенние нежные цветочки, которые хотелось назвать подснежниками. Рома открыл рот и подержал его какое-то время открытым, просто так.

– Я тебя люблю, – мало какие слова вызывали у него больший ужас и неудобство.

– И я тебя, – Егорка снова присосался к плюшевому воротнику, а после наклонился, чтобы понюхать цветок. – Пахнет ватрушкой.

Потом они дошли до того места, где в клетках у конюшни сидели красноглазые кролики, попробовали погладить их мягкие длинные уши, вытащить недоеденную морковь и ею же накормить кроликов снова. Уже по дороге домой за ними увязались черные бродячие собаки – за Ромой часто увязывались, ходили иногда целой стаей и оставались караулить у подъезда.

– У таких, как ты, все на шее сидят – и звери, и люди, – объясняла бабушка. – Но это от хорошего воспитания…

Вечером после ужина Рома открыл окно и прислушался: на темной детской площадке кто-то скрипел качелями, а у магазина пели песню. Кактус на подоконнике скинул цветок, но, кажется, готовил еще один. Телефон, оставленный на столе кухни, загорался снова и снова.

«Я уезжаю, – писала Ира. – Может быть, надолго: полгода, год. Что ты мне скажешь?»

За окном продолжали скрипеть невидимые качели: туда-сюда-туда-сюда. Рома пожал плечами, глядя на пустую стену, налил воды, выпил залпом. Вроде бы все равно.

«Ок», – отправил он сообщение.

На следующий день вернулось темное утро, вязкий недосып, мелкий снег под желтым фонарем. Вставали сложно, долго и снова позже, чем нужно: Рома суетно помог Егорке одеться и занялся завтраком. Яйца растекались по сковороде, босые стопы приклеивались к полу, неожиданно кончились и хлеб, и масло, и колбаса. Пожарив простую яичницу, Ро– ма позвал Егорку, но тот не отвечал. Он заглянул в детскую: Егорка, снова одетый в пижаму, лежал под одеялом, укрывшись с головой.

– Я буду всегда болеть, чтобы не ходить в сад, – сказал Егорка.

– Вставай.

– Не встану.

– Вставай!

– Не встану.

Рома подошел и сдернул одеяло, но Егорка юркнул под кровать, выскочил с другой стороны и побежал в коридор. Рома кинул одеяло в сторону, сразу же посыпались какие-то игрушки, покатились шарики, загремело лего. Рома рванул, ударился рукой о дверной косяк, но Егорка прыгнул в ванную комнату и закрылся изнутри.

Рома дергал за ручку, потом заколотил кулаком в дверь: раз – колокольчиками звякнули дверные петли, два – до хруста то ли в двери, то ли в запястье; хотел стукнуть третий – но замер, дыша с простудным хрипом, чувствуя, как мягчеют ноги.

– Сегодня дома со мной, завтра с бабушкой, – он сполз на пол, и тело было как набитый камнями мешок. – После выходных – в сад.

Щелкнул замок, открылась дверь, Егорка вышел с задумчивым и взрослым лбом, сухими щеками. Рома смотрел на него удивленно: никогда еще он не рассматривал сына с такого ракурса, снизу вверх.

– Там под ванной лужа и что-то текет, – сказал Егорка.

Он держал руки в карманах с оттопыренными большими пальцами точно так же, как их держал бы Рома.

– А еще у тебя там кровь на руке.

Кто-то постучал. Рома с трудом встал и подошел к входной двери, посмотрел в глазок. В коридоре стояла соседка этажом ниже. Рома спрятал руку за спину, открыл: у соседки была какая-то особенная, непривычная красота, родинка-муха и внимательный взгляд.

– Вы меня затапливаете, – сказала она. – Идемте, я покажу вам.

Она

Рядом с кроватью росло лимонное дерево. Выращенное из семечка, в тяжелом крепком горшке. Листья ярко-зеленые, плотные. Сверху прохладные, внизу теплые. Смотришь через лист на свет – видишь темные капельки масла. Мимиша, глядя на листья, думала, на что они не похожи. Этот не похож на лошадь, а этот не похож на кота.

Мимиша не была поэтессой – стихи за нее писала мама. Наверно, эту историю вы уже где-нибудь слышали. Стихи казались взрослыми, непонятными, написанными на чужом языке. Мимиша читала их со сцены и на радио, Мимишу печатали в книжках. К ней приходили поэты, приносили торт «Птичье молоко» и удивлялись. Лица у них были белые и рыхлые, но не как торт – как пемза. Они садились на табуретки, мама заваривала горький чай. Мимиша рассказывала про голоса ангелов и про свое лимонное дерево. Мама придумала, что Мимиша пишет стихи под лимонным деревом. Хотя под деревом Мимиша только спала: ей так снились добрые сны о ней самой.

Мимишу много хвалили, и мама кивала, обнимала ее одной рукой. Угощала кусочками рафинада – с ними чай вкуснее. Один раз Мимише не понравились стихи, она сказала, что стихи средние. Мама открыла рот и застыла, потом написала на кусочке газеты, что слов нет. Молчала один день, второй и третий. За эти дни молчания Мимиша нашла у себя на простыне кровь. Мама пошла в магазин и купила Мимише книжку про девочек.

Когда Мимиша стала Эмилией, все тоже поняли, что стихи средние. Мама писала стихи, подходящие только маленькой девочке. Эмилия выросла тихо, окончила какое-то училище. Мама все больше сидела без дела и пусто смотрела в окно, шевеля губами. Она предложила Эмилии уехать в Москву, чтобы найти там новую славу. Эмилия сказала лимонному дереву, что ей хотелось бы остаться дома. Дерево раздуло бутончики, не похожие на снежки.

Москва была не такая, как все привычные места. Здесь Эмилию никто не знал, и она затерялась в городе не как человек – как монетка. Из дома ничего не взяла, кроме лимонного дерева: все остальное казалось ненужным. Эмилия ходила с деревом по Москве, ночевала с ним где получится. Иногда спала в парке на лавочке, а горшок ставила в изголовье. Бутончики лимонного дерева так и не раскрылись, увяли закрытыми.

Когда лето закончилось, Эмилия устроилась на простую работу, стала снимать маленькую комнату. Говорила по телефону с мамой о том, что потом не получится вспомнить. На работе Эмилии объяснили, что надо искать мужчину, – так легче; пригласили в какие-то гости. На стенах в квартире, куда позвали Эмилию, висели фотографии сестер и братьев. У них были одинаковые позы, носы и губы. Эмилия подумала, что она уже видела их в каких-то рекламных буклетах.

Когда сели за стол, Эмилия стала ждать, чтобы все устали от разговоров. Из бахромы на скатерти она сплетала и расплетала косы, но бахрома не была похожа на волосы. Когда стало тихо, Эмилия сказала, что про нее писали газеты, что про нее говорили на радио. Что поэты (даже сам К.) приносили ей торты «Птичье молоко», сидели на табуретках на кухне, пили горький чай.

Было хорошо от внимания, но не так хорошо, как мечтала Эмилия. Кто-то начал искать про нее в интернете и нашел сразу несколько таких, как она. Еще нашли три фильма, две книжки и аниме с такой же историей. Когда Эмилия вернулась домой, у лимонного дерева пожелтела половина листьев. Они выглядели не как живые и не как мертвые, а потому пугали.

На следующий день Эмилии позвонил один из гостей и предложил встретиться с кем-то. Эмилия занервничала: она подумала, что нашла любовь или новую славу. Она долго стояла у зеркала и пыталась нарисовать стрелки. Но каждый раз водила подводкой не по веку, а по воздуху.

Эмилия встретилась с каким-то мужчиной в пустом дорогом кафе. У мужчины были острые усы, бледные руки с маникюром. Мужчина не был похож на того, кто хотел бы стать мужем. Он положил на столик борсетку, постучал пальцами. Эмилия не знала, нравится ли ей, когда у мужчины накрашены ногти. Он предложил Эмилии снова стать известной и сказал, что знает про маму. Что это отдельный талант, который мало кто ценит. Куда проще быть поэтом, чем не быть, а казаться.

Мужчина предложил подписать договор, потом показывал каких-то людей, тоже похожих, – по те– лу, по духу. Он сказал, что Эмилия сможет расторгнуть договор, если захочет. Он сказал, что это надежно, когда профессионалы следят за жизнью, ведут ее по проверенному сценарию. Эмилии нужно будет часто фотографироваться, а еще подправить скулы, нос и губы. Ей нужно будет сократить имя до Ми, чтобы не было сложно и старо.

Ми согласилась: она думала про талант, не такой, как обычный талант. Что все это снова что-то такое, что она хорошо уже знает. Ей объяснили, что нужно сниматься три раза в неделю в специальном месте, дали пароль от аккаунта с фотографиями и словами.

Ми несколько раз выкладывала фото лимонного дерева, но его сразу же удаляли. Лимонное дерево росло будто бы в обратную сторону. Ми хотела спросить у подписчиков, как его можно спасти, но не успевала прочитать ответы.

Ми платили немного денег, а иногда подходили в метро, с кем-то путали. Ми не была поэтессой, а теперь не была блогером. Она переехала из маленькой комнаты в маленькую квартиру и перевезла с собой умирающее лимонное дерево. Она думала перевезти еще что-то, но все вещи казались ненужными.

Через полгода Ми уже была совсем не похожа на Эмилию. У нее было другое лицо, ее не узнали бы в родном городе. Нос почему-то стал не таким крепким, как в первые недели после операции. Скулы уплывали в щеки, нарощенные ресницы кололи веки, их нужно было постоянно менять. С новым лицом было неудобно, как с новой обувью. Ми хотела позвонить куда-нибудь, чтобы ей помогли, но звонить было некуда: как правило, это ей звонили.

В одно утро она не смогла зайти в свой аккаунт, ее не позвали на новую фотосессию. Ми посмотрела на свою страничку со стороны, там продолжали выкладывать фотографии. Девушка из новых постов была очень похожа на Ми, но выглядела привлекательнее. Наверно, нарощенные ресницы держатся у нее вечно, а нос твердый и маленький.

Скоро закончились деньги, нечем было платить за квартиру. Ми почему-то подумала, что поняла это заранее. Ми вернулась на старую простую работу, ее там никто не узнал. В ее аккаунте множились фотографии все той же новой девушки. А в один вечер появилось объявление, что Ми устраивает встречу с подписчиками в каком-то там клубе.

Из клуба был онлайн-репортаж: Ми с мамой, с друзьями и даже с новой любовью. За их спинами играет оркестр, в нем много трубачей, а еще есть большой барабан. Мама вздрагивает от взрывов хлопушек, ее губы шевелятся, будто она на кухне смотрит в окно.

Ми рассказывает про свою жизнь, она – маленький поэт в маленьком городе. Ми рассказывает про торт «Птичье молоко», про голоса ангелов, про книжки и радио, но молчит про лимонное дерево. Теперь Ми – это кто-то, не знающий про лимонное дерево. Ми поднимает бокал, произносит «чин-чин» и смотрит внимательно в камеру.

Телефон разрядился, в черном экране видно только ее отражение. Она легла под лимонное дерево; ощущение было как после экзаменов. Кажется, эту историю больше никто не вспомнит. Оставшиеся здоровые листья были похожи на головастиков. В следующем году дерево может дать первые лимоны. Завтра утром она придумает себе имя, не похожее на те, что были.

Дымок

Мой пугливый Ирис сбежал из левады и объел соседские елки. Лапы этих елок свисали над главной дорогой, как волшебные яблоки: подходи и ешь. Ирис и съел всё, до чего мог дотянуться, пока я его искала. Когда он увидел меня, то пошел навстречу, размахивая хвостом и по– лошадиному улыбаясь. Я улыбнулась так же, потому что люблю подражать животным.

Я повела Ириса домой, но замерла на перекрестке, услышав дикий вопль. С косой березы у моей головы взлетели птицы. Стало тихо, я медленно обернулась: ко мне бежал сосед в красных резиновых сапогах. Он кричал что-то неясное, а когда приблизился – резко остановился. Его лицо испугало меня еще больше вопля. Глаза маленькие, будто недавно ими заряжали пистолет. Дутый нос заваливается на сторону.

Сосед дал рассмотреть себя, а потом прохрипел, чтобы я платила за елки. Эти елки какой-то особенно редкой породы и дорого стоят. Я ответила правду: деревья не могут быть чьими-то, они не рабы и принадлежат только самим себе.

Сосед обозвал меня чокнутой шлендрой и сказал, что я не могу обучать верховой езде, что у меня вялая шизофрения. Я хотела расспросить его о вялой шизофрении, но не успела. Он продолжил, что нужно отобрать мою конюшню и всех животных, даже крольчат, и собак, и куриц. Меня нужно увезти в дурку или в тюрьму, а может быть, – в зоопарк.

Я набрала воздуха и стала орать в ответ. На наш ор с третьей дороги перекрестка подбежала еще одна соседка. Она ходила ко мне заниматься верховой ездой и всем рассказывала, что приехала сюда писать книгу. У нее городской вид и приятный голос (потому что тихий). Она пользуется духами и пахнет не как человек, а как вещь. Кони ей поэтому не доверяли. Вчера я видела, как она читает в лесу, сидя на неудобном пеньке, и грызет яблоко.

Писательница говорила что-то, но казалось, что она просто открывает рот и двигает бровями. Я кинула в соседа хлыстиком, но не попала.

Я снова закричала правду: сосед запускает по пятницам петарды, и все животные этого боятся. Он громко включает музыку, когда выпивает со своими дикими друзьями. А главное – у соседа живет собака Нана, которую он запирает в сарае и не кормит.

Сосед тряс телефоном в кулаке, а потом поднес этот кулак к уху. Он стал звонить в полицию и юлил глазками по сторонам. Писательница говорила лишнее, пытаясь нас успокоить. Я заплакала, Ирис высоко заржал, в небе сгущались темные тучи. Солнце исчезло. Мы с Ирисом пошли домой, не оборачиваясь.

Когда я плачу, со слезами выходят слова, и мне нечего говорить. Взгляд писательницы прожигал мою спину ненужным сочувствием. Кажется, она плелась за нами, и мы пошли быстрее. Сосед говорил с полицией по телефону, но я уже не могла разобрать ни слова. Я чувствовала себя совершенно раздавленной.

Этого соседа я разгадала месяц назад, когда услышала грустный вой собаки Наны. Не помню, чтобы какая-либо собака так жалостливо скулила. Он привязал ее к своей драгоценной елке, и Нана плакала от голода и страха, заматывая поводок на своей шее. Я кинула ей через забор булочку с маком, потому что другой еды у меня не было. Но на крыльцо вышел сосед и, напялив красные сапоги, сказал, что я хочу отравить его собаку. Тогда мне стало все ясно. Душа моего соседа жирная, в бородавках и слизи. Мятая, бесцветная, горбатая и плешивая. Она свернулась клубком в его брюхе и икала. Икота души – признак того, что та наелась грехов. Мой сосед – полнейший безумец.

Я завела Ириса в денник на первом этаже, а потом сидела на лавочке, покачиваясь от волнения. Удивительно, как рано темнеет в ноябре: по одной появлялись звездочки. Они перекатывались и дрожали, я чувствовала, как они разглядывают мой мир. Потом меня кто-то позвал, и это снова была соседка– писательница. В белой шапке с вязаными косами она напоминала странного альпиниста. Стояла под фонарем, сложив руки. Я спряталась от нее в конюшне, дожидаясь, когда же она наконец свалит. Кажется, один раз мы встретились взглядом. Она была готова перелезть забор, и к ней с лаем подбежала моя охранница, алабайка Маруся.

– Мне ваш конюх о вас кое-что рассказал! – закричала писательница под Марусин лай. – Пожалуйста, вы мне очень нужны!

– Я с вами не разговариваю! – крикнула я. Мне было страшно от такого внимания.

– Что? Я вас не слышу! – писательница достала какие-то бумаги и трясла ими. – Откройте! Хотя бы яйца мне продайте!

Маруся лаяла громко. Лошадиные души в конюшне были ярко-изумрудными. Я села в дальний денник и пыталась пропитать себя их светом, как ромовую бабу пропитывают сиропом. Я часто подражаю животным, так делали и древние люди. Это называется красивым греческим словом, которое я всегда забываю.

Маруся легла рядом, положила свою горячую крупную голову на мое больное колено. Она похожа на кошку тем, что лечит раны и боли.

– Спасибо, дорогая Маруся, – шепнула я ей.

Писательница ушла через полчаса, и я задала коням ночное сено, закрыла на сон конюшню. Вернулась в свою часть дома на втором этаже, но совсем успокоиться не получалось. Я постригла волосы машинкой еще короче обычного, до ежика. Выпила ромашковый чай, сразу весь чайник, а еще нюхала лаванду, массировала виски и волшебные точки на стопах. На блюдце в середине спальни дымил шалфей. Я сняла тяжелые серьги, браслеты и кольца. В кровати долго крутилась: голова после стрижки казалась незнакомой, хотелось снять и ее, как сережку.

Но я все-таки уснула, хоть и как-то не так, с другой стороны кровати. Ноги были там, где обычно лежала подушка. Вместо снов приходили цвета: красный, желтый и снова красный. Кожа зудела, хотелось снять ее, чтобы найти под ней новую, спокойную кожу.

Я проснулась оттого, что в денниках на первом этаже забили копытами кони. Кони разбудили Марусю, она низко и грустно залаяла. Я посмотрела на часы – не было еще пяти. Моя спальня прямо над животными, поэтому я все слышу. Кони знали: я тут, наверху, – и всегда звали меня, если что-то не так.

В спальне черно, только нитка лунного света между закрытыми шторами. Шума снизу все больше, вот и испуганное ржание, и топот. Куры кудахтали. Включив свет во дворе, я выглянула в окно: по леваде бродила горбатая лошадь, напоминающая сломанную игрушку. Лошадь сделала хромой круг и подошла к остаткам вечерней каши, огрызкам промерзшей моркови.

Накинув куртку и взяв хлыст, я выбежала во двор. У левады стояла не лошадь, а молодая лосиха. Я застыла: удивленно рассматривала ее лицо, неловкие, слишком круглые уши. Наверное, лосихе страшно от первого мороза и опустевшего к зиме леса. Она никогда не видела снега и недавно оторвалась от родителей. Егеря еще не начали оставлять в лесу солонцы, она пришла ко мне за едой. Ее беленькая, похожая на дымок душа была как пар из большого рта.

Мне захотелось подойти ближе, но лосиха первая рванула с места. Разъехалась нелепыми тощими ногами по льду, со стоном понеслась на меня. Я сделала бестолковый шаг и замерла, а лосиха пробежала так близко, что я ощутила прикосновение шерсти, запах облепихового жмыха из каши для моих лошадей. Может быть, лосиха дыхнула тем, что у них своровала. Я упала на лед и почувствовала край копыта, оно напомнило мне острую кошачью лапу. Потом стало тихо. Вместо красного цвета пришел белый. Я подумала, что дымок нельзя ухватить, им можно только любоваться. Самый свободный в этом мире – дымок.

Я очнулась от собачьего запаха, от того, что мой нос облизывала взволнованная Маруся. Она не могла понять, почему я решила подойти так близко к дикому животному из опасного темного леса. С ее языком ко мне возвращалось тело: пришла новая боль в спине и ребрах. С трудом встав, я потрогала свою голову, цела ли, и зашла в конюшню. Животные были спокойны.

В волчьей стае есть такие особи, которые помогают перевозбужденным сородичам. Они подходят к тем, кто не может успокоиться, и вылизывают уголки их ртов.

Может быть, и у людей тоже есть какой-то секрет, но они слишком мало знают о себе. Я ищу этот секрет уже много лет, но еще не смогла найти. У животных все намного проще.

Я купила этот дом потому, что он совершенен. Может быть, в нем многое не работает или не достроено, но он для меня как живой. У него есть окна-глаза и двери-уши. Чем больше живых душ у него внутри, тем ему радостнее.

Там, где я родилась, не могло быть ни одного животного. Только раз я увидела крысу, а лошадки были только игрушечные. Их ноги казались бархатными, и мне нравилось их гладить. Я гладила их так много, что лошадиные коленки стерлись до пластика. Я расчесывала их хвосты, и они вываливались, оставляя в игрушечном теле круглые черные дырочки.

Мне нравится, что здесь все вместе: и человек, и звери, и насекомые. Вокруг бегают колючие ежи и хищные лисы. В лесу летают свободные птицы. В городе или рядом с ним я всегда ощущала бездну. Из этой бездны сквозило и завывали разные голоса.

Предыдущий хозяин дома отдал мне его почти бесплатно. У него было доброе большое лицо, усыпанное родинками и крохотными кратерами. Если в человеке есть что-то неидеальное, с ним вполне можно иметь дело.

В конюшне теперь было тихо. Конь Каштан кашлял, он уже неделю кашлял: в нем как будто поселилась маленькая простуженная старушка. Каждый день я заливала ему сено кипятком и успокаивала как могла: бронхит очень удивлял Каштана, он не понимал, зачем ему кашлять. В денниках нет сквозняков, здесь иногда теплее, чем в моей собственной спальне. Но может быть, Каштан вспотел под попоной, а я оставила его мокрым на ветру. Мне было стыдно за это.

Юзуф привычно развернулся задом и раскачивался из стороны в сторону от плохого настроения. Его изогнутая, арабской породы душа раскачивалась вместе с ним. Летом он ходил гладким, а к холодам отрастил бороду, и его ноги покрылись смешным мехом. Душа Юзуфа зимой тоже стояла закутавшись в шубу.

Ирис в соседнем стойле нервничал до дрожи, потому что боялся всего, даже дрожащего на ветру листочка. Ирис – мой любимый конь, мы с ним очень похожи своей бестолковостью. В кармане моей куртки лежало старое яблоко. Я протянула его Ирису, и тот подошел ближе: вот его длинная красивая морда.

Маруся скользнула мимо коней, мимо моих ног и спряталась в дальнем углу, где лежала ее любимая косточка и плюшевая такса, с которой я срезала глаза-пуговицы.

– Все хорошо, – сказала я животным. – Еще час сна, и будем гулять.

Во дворе посыпал первый снег. Выглянув из конюшни, я всмотрелась в небо, как ребенок; еще чуть-чуть – открыла бы рот. Где-то вдалеке загорались и гасли окна.

На своем этаже я снова заварила ромашковый чай и читала новости, портила себе настроение. С людьми мне давно все понятно, особенно с городскими: от них никогда нельзя ждать хорошего. Но лысый почтальон кидает мне газеты в почтовый ящик, и я читаю их, чтобы не забывать, какими могут быть люди.

Я отправила газету в мусорку, остановившись на второй криминальной странице. Мне жалко было жертв, жалко преступников, жалко живых, жалко убитых, я не могла понять, почему нельзя жить спокойно и просто не обижать друг друга.

К семи утра пришел конюх, и я надела шапку, чтобы не смущать его короткой стрижкой-ежиком. У конюха добрая душа, потому что ему помогают его африканские предки, они бьют в барабаны и весело танцуют. Его лицо мясистое и черное, такое простое, как сервированный к завтраку стол.

Его родители работали в Москве в посольстве маленькой африканской страны, где всегда сухо и идет война. Конюх любит животных, потому что они воюют честно. У конюха под темно-серым русским тулупом всегда яркие летние рубахи. У него длинные и мягкие уши, иногда мне хочется их потрогать. Он искал работу строителем, но я быстро разгадала его душу и предложила помогать мне с конями. Жаль, что теперь мой косой сарай никто не починит.

Конюх принес разноцветных беспородных щенят, найденных где-то у помойки в строительном мешке, а еще букет рыжих засохших фонариков – в капюшоне. Сначала он протянул мне фонарики. Я люблю сухие цветы. Если собираю букет в саду – всегда дожидаюсь, чтобы цветы увяли и высохли. Многие выкидывают их раньше, потому что не понимают, что́ в цветах самое ценное.

А таких щенят я вижу раз в месяц, люди приносят их мне и говорят всегда одно и то же: на конюшне не бывает лишних животных, возьми и вот этих, псы будут охранять твой большой и безлюдный дом. Но не все могут стать своими, не все могут стать семьей.

Щенята просили маму-суку, а не меня, это было понятно. Конюх жался и улыбался, пытаясь повернуть щенков мордами, а не тощими крысиными хвостиками. Белки́ его глаз и зубы были снежного цвета.